Нерв памяти

Дальше – граница, почти незаметная для чужого глаза, но очень ощутимая для него. Старый асфальт переходил в нечто, что городские инженеры в протоколах назвали «адаптивным покрытием». Вживую это выглядело как поле мелких, сросшихся между собой волокон, спрессованных до плотности камня. При каждом шаге оно чуть пружинило, отзываясь, словно прислушиваясь к нагрузке. Эта поверхность могла менять жёсткость, чтобы не трескаться от перепадов температуры. Могла отслеживать движение людей и транспорта. Могла передавать данные в централизованные узлы… раньше.

Сейчас часть её была обесточена. Там, где импульс прошёл особенно сильно, волокна побелели и потрескались, как кости старика. На этих участках люди старались не задерживаться: ноги чинно перескакивали серые залысины, даже если мозг не понимал, почему. В других местах покрытие всё ещё тихо работало; если прислушаться, можно было уловить тонкий, почти неразличимый шум под подошвами – не звук, а ощущение.

Рэй шагнул на это поле и невольно замедлил движение. Узор под кожей не зашевелился, но внутри всё равно что-то напряглось. Это был, возможно, самый честный диалог «человека» и «сети», который у него сейчас оставался: он шагал по нервной поверхности города, а она делала вид, что больше его не знает.

Он не шёл никуда конкретно. Официально ему нужно было раз в неделю отмечаться – не в отделе, а в бюро, которое отвечало за таких, как он. Там проверяли справки, задавали формальные вопросы о самочувствии и выдавали электронные талоны на медикаменты. До следующей явки было ещё несколько дней. Сегодня он мог позволить себе роскошь бесполезного движения.

Он обошёл квартал, ещё раз бросил взгляд на станцию, теперь уже сбоку. Подростки всё ещё там. Один сидел на краю платформы, свесив ноги и болтая ими над пропастью. Другой пытался залезть выше по ржавому каркасу. Девчонка с худыми запястьями теперь сидела на бетонной плите, рисуя что-то палочкой в грязи. Кабели под ними лежали спокойно, как змеи после еды.

Когда-то его учили вмешиваться. Любое потенциально опасное поведение – остановить, предупредить, вызвать патруль. Он до сих пор помнил наизусть номера внутренних протоколов и приказы по отделу. Мозг, как старый архив, хранил обрывки инструкций: «при обнаружении нестабильной биоинфраструктуры…», «контактировать с техническими службами…», «ограничить доступ граждан…». Всё это выстроилось в голове привычной очередью, но за ней не было следующего шага. У него больше не было полномочий. Только опыт и кожа, реагирующая на то, чего большинство не видело.

Он остановился, прислонился плечом к стене ближайшего дома. Бетон был влажный, немного шероховатый. Где-то внутри стены проходили старые кабели – их уже не использовали, но не вытащили, оставив гнить и ржаветь в толще западни. Он почти физически чувствовал их присутствие. Когда-то ему казалось, что это профессиональная деформация: слишком много лет, проведённых на расследованиях с участием «умных» объектов. Теперь он понимал, что дело не только в опыте.

Прошло всего несколько месяцев, а город уже научился жить с урезанной сетью, как человек учится жить с отсутствующей конечностью. Сначала боль, фантомные ощущения, изматывающее желание почесать то, чего больше нет. Потом – притупление, адаптация, перекладывание нагрузки на другие структуры. Где-то в центре переконфигурировали узлы, переразвернули протоколы, вывели новые маршруты. На окраинах просто поставили таблички «ремонт» и оставили всё как есть.

Он, Рэй Дуро, официально числился в отчётах как «отдалённое последствие сетевого инцидента». Не причина, не центральный узел, не объект исследования – просто статистическая единица среди многих. И всё же внутри он чувствовал, что никакой глубокой реконфигурации не произошло. Что-то просто залепили пластырем, чтобы не мозолило глаза. А под пластырем продолжало зреть то, что никто не хотел снова увидеть.

Девчонка на платформе вдруг подняла голову. На секунду ему показалось, что она смотрит прямо на него, хотя расстояние было слишком большим, да и его самого прикрывала тень здания. Она прищурилась, будто пытаясь различить что-то в воздухе между ними, потом пожала плечами и повернулась к своим. Рэй поймал себя на странном облегчении: хорошо, что никакого невидимого канала между ними нет. Пока что.

Он отлип от стены и пошёл дальше, от станции – в сторону, где улицы становились более пустыми. Здесь не было магазинов, только склады да технические помещения. Некоторые из них давно превратились в нелегальные мастерские. В одном из окон, затянутом пластиком, просвечивал мягкий зелёный свет – характерный оттенок небольших биореакторов. Где-то там кто-то выращивал фильтры, ткани или что-то менее законное. Раньше подобные места были для него источниками работы. Теперь – просто элементами пейзажа.

Проходя мимо, он почувствовал ещё один лёгкий толчок под кожи. Не такой явный, как от вспышки на станции, но вполне различимый. Как будто где-то за стеной работало устройство, которое, по всем протоколам, быть включенным не должно. Он замедлил шаг, прислушался. Никаких звуков – только мерное гудение вентиляторов. Узору под кожей это, однако, было достаточно.

Он усмехнулся сам себе.

– Ты тоже инвалид, – тихо сказал он, не разбирая, обращается ли к своей коже, к стене или к городу. – Только тебя никто ещё официально не списал.

Ответа не было. И это было лучше, чем любой возможный ответ.

Он продолжил путь, не углубляясь в прилегающие переулки. Ему не хотелось проверять, сколько ещё мест в этом районе могли вызвать отклик его шрама. Одного утра с подростками и старой станцией было достаточно, чтобы понять: сеть, урезанная и мёртвая по документам, всё ещё шевелится в глубине тканей города. Как мышца, которой больше не приказывают двигаться, но она всё равно иногда дёргается во сне.

К полудню воздух стал тяжелее, плотнее. Где-то в доках включили массивные насосы, и их низкочастотный гул прокатился по району, оседая в костях. Рэй развернулся и пошёл обратно. У него не было задач, не было срочных вызовов, не было дела, которое бы требовало его присутствия. Это было непривычно. Раньше каждая прогулка могла закончиться звонком, сообщением, внезапным разворотом в сторону, где кого-то нашли, что-то вспыхнуло, кто-то решил, что плоть – удобная поверхность для экспериментов. Теперь его телефон молчал, терминал пылился, а город, казалось, по старой памяти продолжал посылать сигналы в его сторону, даже если он числился «выведенным из эксплуатации».

Возвращаясь к дому, он ещё раз бросил взгляд на станцию. В этот момент кто-то из подростков – тот самый мальчишка с арматурой – спрыгнул с платформы, приземлился на прогнивший настил, поскользнулся и с громким «эй!» ухватился за висящий кабель. Провод дёрнулся, описал дугу, ударился о бетон. Никакого света. Никакой вспышки. Только тупой металлический звук.

Мальчишка выругался, потряс рукой и, озираясь, не видит ли кто, поднялся. Остальные засмеялись. Игра продолжилась.

У Рэя ничего не дёрнулось. Ни в груди, ни в голове. Этот жесткий, привычный, грубо-механический контакт с железом не интересовал узор под его кожей. Его, похоже, привлекало другое – то, что происходило в промежутках между очевидными событиями. В коротких, почти невидимых вспышках. В том, что дети не могли воспроизвести по требованию.

Он поднялся по лестнице, чувствуя, как ноги слегка ноют – не от нагрузки, а от общей усталости, которая не уходила даже после долгих ночей сна. В квартире было всё так же тихо. Чайник стоял на месте. На подоконнике высыхало пятно от кофе, темнея по краям. За окном город продолжал шевелиться своей урезанной нервной системой.

Рэй сел на стул у стола, уперся локтями в поверхность, провёл ладонями по лицу. Кожа на лбу была тёплой, обычной. На груди – плотной и чужой. Между этими двумя островами «я» и «не я» тянулась тонкая, упрямая линия, которую он ещё только учился признавать.

Он думал о том, что где-то в центральных районах составляют отчёты о состоянии города: графики стабилизации, карты обесточенных зон, планы реконфигурации сети. В этих документах его, возможно, даже упоминали – в разделе «последствия инцидентов для сотрудников». Но ни одна из этих аккуратных строк не описывала того, что он чувствовал, стоя утром у окна и наблюдая за тем, как по старой станции пробегает странный свет, а его шрам отвечает.

Возможно, именно поэтому он до сих пор не выбросил из головы мысль, что всё это – не просто осадок после шторма. Что шторм еще не договорил.

Он просидел так какое-то время, не двигаясь, слушая, как в комнате постепенно оседает шум города. Вентиляция в доме шуршала неровно, будто у неё был свой астматический ритм. Соседи сверху включили воду – по трубам побежал приглушённый гул. Где-то за стеной коротко взвизгнул ребёнок, тут же получив шикающий ответ взрослого. Всё это складывалось в привычный фон, который можно было не замечать, если очень постараться.

На столе лежал блокнот. Самый обычный – бумажный, с серой обложкой и кривыми, не слишком ровными страницами. Он появился у него вскоре после того, как Рэя признали «не готовым к возвращению в активный строй». Психолог, молодая женщина с слишком светлыми глазами, посоветовала «вести дневник наблюдений», чтобы «объективировать переживания». Она говорила ещё много правильных слов. Он запомнил только эти.

«Объективировать переживания» звучало как диагноз городу, а не ему. Но блокнот он всё же купил. Привычка фиксировать факты была слишком глубоко встроена в него, чтобы от неё отказаться.

Он потянулся к ручке, открыл на последней странице. Почерк за последние месяцы стал чуть более нетерпеливым: буквы слипались, строки норовили уйти вниз. Он перечитал последнюю запись – недельной давности – про то, как в одном из дворов на другом конце окраины старый экран вдруг начал показывать фрагменты давно закрытого новостного канала, хотя провайдер уверял, что эта частота больше не используется. Тогда кожа у него не отозвалась. Просто странность, лёгкая дрожь в привычном порядке вещей. Таких случаев стало достаточно много, чтобы их начали называть «остаточными фазами». Хорошее, удобное словосочетание – как «последействие лекарства» или «побочный эффект».

Он перевёл взгляд на чистую страницу и начал писать.

«Утро. Станция. Подростки. Вспышка по обрезанному кабелю. Реакция узора – покалывание, чёткая траектория по линии шрама. Второй эпизод – слабый отклик на биореакторный свет (предположительно) при проходе мимо нелегальной мастерской. В обоих случаях визуальные эффекты кратковременны. Боль отсутствует. Ощущение – как контакт с выключенным источником тока: знаешь, что не должно ударить, но всё равно проверяешь».

Он замер с ручкой в воздухе. Рука чуть дрожала – не от нервов, от усталости мышц. Он дописал: «Возможно, психосоматика. Возможно, остаточное сращение каналов с городской средой. Врачи сказали бы: “наблюдать в динамике”».

Он поставил точку. Рука сама вывела ниже ещё одну фразу, уже без профессиональной сухости:

«Шторм не закончился. Просто сменил масштаб».

Он посмотрел на слова, потом машинально зачеркнул последнюю строку одной неровной линией. Психолог была бы недовольна: «так мы обесцениваем свои переживания». Но ему было проще так. Всё, что нельзя было подсунуть под формальный протокол, казалось слишком зыбким, чтобы оставлять без защиты из чернил.

На мгновение ему захотелось открыть терминал, подключиться к остаткам служебной сети и посмотреть, нет ли новых отметок о «аномальных событиях» в районе. Но он тут же оттолкнул мысль. Стоит один раз впустить этот поток назад – и он снова захлестнёт, не спрашивая, готов ли он. Отдел проживёт без его комментария. А вот он без тишины – вряд ли.

Вместо этого он встал, подошёл к окну и толкнул ручку. Створка открылась с лёгким скрипом, впуская в комнату влажный воздух. С улицы потянуло смесью моря, гари и скверно спрятанного мусора. Где-то во дворе кто-то жарил что-то на самодельной горелке – запах пригоревшего жира прорезал общую палитру.

Шум стал громче. Он услышал голоса – мужской, женский, ещё несколько, более высоких. Любопытство, которым он привык руководить, когда шёл на вызовы, шевельнулось по инерции. Он выглянул.

Во дворе, у облупленного бетонного блока, который когда-то был клумбой, а теперь служил чем угодно, только не посадочной площадкой для растений, собрались человек десять. Большинство – из соседних домов, по знакомым лицам. Пара чужих – в одинаковых куртках с нашитыми поверх логотипами, грубо, но старательно. На спинах у них было написано одно слово, крупными белыми буквами по чёрной ткани: «ЧИСТЫЕ».

Рэй тихо вздохнул. Ну конечно.

Он уже слышал о них. В отчётах промелькнули какие-то упоминания ещё до того, как его отстранили: небольшие группы, которые выступали против любых биомодификаций, даже легальных. Тогда всех это больше забавляло, чем тревожило. В мире, где половина населения носила в себе хотя бы фильтр для крови или чип для адаптации к климату, подобный радикализм казался анахронизмом. После импульса они стали появляться чаще. Любая катастрофа рождает тех, кто верит в возврат к «чистым» временам, даже если этих чистых времён никогда не было.

Один из «чистых» держал в руках коробку с листовками. Другой размахивал самодельным плакатом: перечёркнутый силуэт человека с провода́ми вместо рук. Рисунок был грубый, но понятный. У стены уже висело несколько клочков бумаги, закреплённых на сыром бетоне скотчем. С его окна надписи были неразборчивы, но по форме букв, по ритму строк он без труда угадывал стандартные лозунги: «Вернём тела себе», «Нет грибным сетям», «Жить без кода внутри».

Кто-то из жильцов слушал с явным интересом. Кто-то – из вежливости. Пара подростков – не тех, что на станции, а из соседних подъездов – стояли в тени, притворяясь, что им всё равно. Но Рэй видел по их позам: это было для них частью игры – понять, кто здесь смешнее, агрессивнее, убедительнее.

– Они опять про это своё, – сказал знакомый голос. Соседка в халате, зажав сигарету в губах, выглянула из окна этажом ниже. Она заметила Рэя и кивнула вверх. – Скоро за каждым углом будут с плакатами. Сначала кричали, что сеть всех спасёт, теперь – что нас всех же и сожрёт. Одни и те же рожи, только лозунги меняют.

– Бизнес-модель, – коротко бросил Рэй.

Внизу один из активистов как раз перешёл к слову «ответственность». Он громко говорил о том, что «каждый имплант – это шаг к утрате свободы», что «город, который живёт, жрёт своих детей», что «нужно отрезать поражённые части, пока не поздно». Его голос отдавался эхом в бетонных стенах двора, растягивался, становился многоголосым. В какой-то момент в этой какофонии Рэю почудилось что-то знакомое – интонация отчёта, сказанного на повышенных тонах. Не вера, не истерия, а попытка структурировать хаос.

У его собственного тела к таким речам был простой комментарий: лёгкое охлаждение под шрамом. Не вспышка, не зуд – просто укол внимания. Как если бы узор тоже слушал, пытаясь понять, к какой категории его относят: к поражённой части или к неизбежной эволюции.

В стороне от «чистых» у стены стоял мужчина с рюкзаком, в капюшоне, натянутом почти до глаз. Он не раздавал листовки, не кричал. Только смотрел, слегка усмехаясь. Рэй заметил, как он поймал глазами одного из подростков, подмигнул, а потом незаметным движением ладони сложил пальцы в знак – быстрый, словно код. Подросток кивнул в ответ, едва заметно. Кто-то чужой бы решил, что это просто жест. Рэй сразу вспомнил один из старых, полууголовных маркеров – «свой» для тех, кто крутится вокруг нелегальных биомодов.

«Чистые» выступали громко, но вокруг уже шевелилось что-то другое. Те, кто вместо лозунгов предпочитал тонкую работу с нервами. «Узлы» – так он пару раз видел в сводках: люди, которые не просто принимали Биосеть, но считали себя её продолжением. Пока что это были слухи, подпольные записки, граффити на стенах. Но слухи в этом городе часто опережали протоколы.

Рэй постоял ещё немного, затем закрыл окно. Голоса отрезались почти мгновенно, превращаясь в невнятный гул. Комната снова наполнилась привычной тишиной, в которой каждый звук был своим.

Он чувствовал странное раздвоение. С одной стороны, ему хотелось сделать вид, что всё это – больше не его дело. Активисты во дворе, подростки на станции, вспышки в кабелях, нелегальные мастерские – всё это составляло прежний круг его работы. Сейчас это просто фон. Мир, который живёт сам по себе.

С другой – тело реагировало. Не зрением, не слухом. Кожей. И каждый такой отклик был напоминанием: хотеть быть «в стороне» и быть в стороне – разные вещи.

Он снова сел к столу, опёрся спиной о стену. Сколько он так просидел, не знал. Время в этих стенах тянулось вязко, как густой сироп. Стрелки старых часов на стене – круглый пластиковый корпус, стрелки, которые иногда заедали на минуте, – двигались неохотно. Когда он на них смотрел, ему казалось, что часы могут остановиться в любой момент, и никто этого не заметит.

В какой-то момент он задремал. Не вдруг – накатом: сначала взгляд «провалился» в пустой угол комнаты, потом мысли начали путаться, как провода в старом шкафу, затем тело решило, что можно ненадолго отступить, пока ничего срочного не происходит.

Ему приснилось, что он идёт по коридору. Узкому, слишком длинному для одного здания. Стены – гладкие, белые, с редкими разметками на уровне плеча. Свет – ровный, без источника, как в лабораториях. Под ногами – не плитка и не адаптивное покрытие, а что-то мягкое, упругое, как спрессованный мох. В коридоре пахло антисептиком и чем-то ещё – сладким, приторным, как у перегретых биореакторов.

Он знал, что такого коридора в его доме нет. И всё равно продолжал идти, потому что во сне не задаёшь лишних вопросов. В какой-то момент он понял, что коридор поворачивает – плавно, незаметно, как кишка. За поворотом слышались голоса. Не разобрать слов, но интонации – напряжённые, быстрые. Он ускорил шаг. Сердце билось чаще, чем следовало. Где-то в груди – в том самом месте, где в реальности жил узор, – стало холодно.

Он сделал ещё шаг и проснулся.

Комната была всё та же. Потолок с картой потёков, стол, окно, чайник. Сердце билось слишком громко, уши чуть закладывало. На коже – липкий пот, как после лёгкого приступа. Он провёл рукой по груди: узор был холоднее остальной кожи, как лёд под тонким слоем воды.

Он выдохнул, поморщился. Сны не были для него чем-то необычным. После всего, что с ним сделали, мозг иногда выдавал такие спектакли, что коридор без дверей казался почти милой мелочью. Но в этом сне было что-то другое. Не форма, а ощущение. Как будто он не увидел что-то своё, а позаимствовал чужую картинку. Коридор казался знакомым, но не из его воспоминаний.

Он сел ровнее, опёрся локтями о стол. Рука сама потянулась к блокноту. Он записал: «Короткий сон. Коридор лабораторного типа. Отчётливый запах антисептика + реакция узора (охлаждение). Чувство “чужого” воспоминания. В детстве был похожий эпизод (коридоры экспериментов), но конфигурация не совпадает. Мозг перерабатывает? Или…»

Он не дописал. Сжал ручку так, что та едва не сломалась. Психологи не советовали упираться в многоточия. Они хотели завершённых формулировок. Но он слишком хорошо знал, как опасно иногда завершать мысль.

За окном стало темнее – не ночь, а очередная плотная туча вползла над районом, отрезав остатки дневного света. В комнате сразу стало прохладнее. Где-то в глубине здания загудел старый, давно не обслуживаемый генератор – на случай отключения основной линии. После импульса их поставили во многих домах. Не потому что верили в повторение, а потому что никто уже ни во что не верил до конца.

Рэй встал, прошёлся туда-сюда по комнате. Шаги отдавались глухо. Узору было всё равно, двигается он или нет. Отклик сохранялся – лёгкая, настойчивая прохлада в глубине тканей. Он попробовал отвлечься – стал считать шаги, потом трещины на стене, потом вдохи. Это помогало на время. Но мысль о коридоре всё равно возвращалась.

Он пытался вспомнить детали детских экспериментальных помещений, где когда-то провёл больше времени, чем любой ребёнок должен проводить под наблюдением людей в масках. Там тоже были белые стены, запах химии, свет без источника. Но пол был другим, и коридор всегда имел двери. Главное – там он чувствовал себя центральным объектом внимания. Во сне же он был сторонним наблюдателем. Как человек, случайно включивший чужую запись.

«Чужие воспоминания» – фраза из остывших лабораторных протоколов неожиданно всплыла в голове. Когда-то это была теоретическая опасность проектов вроде Биосети: что данные, запущенные в живую среду, могут перескочить не туда, куда нужно. Человеческая память – не жёсткий диск. Там нет порядка, только хаос, который почему-то работает. Если в этот хаос добавить ещё чей-то, можно получить что угодно. От гения на один день до человека, который просыпается и не узнаёт свои собственные руки.

Он покачал головой, отгоняя мысль. Рано. Слишком рано. Никаких подтверждённых случаев подобных сбоев после импульса не было – по крайней мере, в открытых частях докладов. Да и его собственный мозг был достаточно повреждён, чтобы продуцировать странные картины без помощи внешних сетей.

Он подошёл к окну ещё раз. Двор пустел. «Чистые» уже расходились, сворачивая плакаты и собирая остатки листовок. Пара бумажек валялась в грязи, намокшая от начавшегося мелкого дождя. Подростки со станции не возвращались – видимо, нашли себе новое место для игр. Биопанели на соседнем доме чуть светились изнутри – мягко, ровно, как ночники.

Город выглядел спокойным. Чрезвычайно, почти нарочито.

Рэй опёрся плечом о стену и, не отрывая взгляда от кусочка платформы, который был виден между домами, подумал, что, возможно, главная проблема не в том, что Биосеть урезали, а в том, что никто толком не знает, на сколько. Как и с человеческим организмом после серьёзной травмы: врачи любят говорить «мы убрали очаг поражения», но очень неохотно обсуждают, что именно они оставили внутри.

Под кожей холод стал постепенно отступать, превращаясь в привычную серую зону – отсутствие явного комфорта, но и без явной угрозы. Он ощутил лёгкое облегчение, почти физическое. Можно было списать всё на сон, на усталость, на слишком долгий взгляд в окно.

Он закрыл штору наполовину, отрезая себя от вида станции. В комнате стало ещё темнее, но так было легче дышать. Он подумал, что завтра, возможно, снова сходит к бюро, попросит дополнительное обследование – не из страха, скорее из профессионального интереса. Посмотреть, что скажут приборы о его чужих коридорах и внезапных вспышках под кожей.

А пока – оставалось только признавать: осадок после шторма умеет менять форму. Иногда он ложится на дно, иногда поднимается обратно в виде чужого сна, иногда пробегает по старому кабелю под ногами подростка. И сколько бы его ни закапывали в отчётах, он всё равно найдёт, куда просочиться.

Дождь затянулся, как всегда в этом районе – не уверенный, не бурный, а вязкий, упрямый, будто город медленно потел. Капли не столько падали, сколько стекали вниз, по стёклам, трубам, стенам, объединяясь в длинные нити воды. Воздух стал ещё тяжелее, и всё вокруг обрело влажный, почти кожаный блеск, как если бы здания тоже обзавелись собственной пористой тканью.

Рэй какое-то время просто стоял и смотрел, как по стеклу его окна ползёт тонкая струйка, меняя маршрут в зависимости от микроскопических шероховатостей поверхности. В этом было что-то гипнотическое: маршрут непредсказуем, но всегда подчинён физике; не воля, а гравитация решает, куда именно вода уйдёт. Хорошая метафора для города, пережившего импульс: внешне хаос, внутри – неизбежная логика.

Он почувствовал, что снова начинает задыхаться от собственной комнаты. Четыре стены, привычные предметы, статичность – всё, что обычно давало ощущение безопасности, вдруг стало теснить. Нечто внутри требовало движения, пусть даже бессмысленного. И одновременно это «нечто» раздражало: как будто не он сам решил, что пора выйти, а его тело – или то, что теперь в нём жило вместе с ним, – мягко подтолкнуло к двери.

Он посмотрел на куртку, на лежащие на столе старые документы – карточку с диагнозом, бумагу, подтверждающую «временную нетрудоспособность», маленькую, потрёпанную карточку бывшего сотрудника отдела, которую он почему-то до сих пор не выбросил. На секунду захотелось оставить всё и продолжить сидеть. Тогда узор под кожей чуть потеплел – настолько ненавязчиво, что это можно было бы даже не заметить. Но он заметил.

– Ладно, – тихо сказал он в пустоту. – Пойдем подышим.

Он надел куртку, капюшон, проверил карманы – привычное движение, которое когда-то значило «оружие, жетон, терминал». Теперь – только ключи, бумажник и маленькая, старая, потрёпанная флеш-карта, которую он хранил больше из суеверия, чем из нужды. Она давно обнулилась, но память о том, сколько на ней когда-то проходило жизней, не стиралась.

Лестница встретила его холодом бетона и запахом мокрого табака: видимо, кто-то не выдержал дождя и курил прямо у входа. На первом этаже старик в потрёпанной куртке копался в корзине с мусором, аккуратно выбирая металлические детали. При виде Рэя он поднял голову, заглянул ему в лицо и тут же отвернулся – не из вежливости, из осторожного уважения. В этом районе люди научились не задавать вопросов тем, кто ходит так, будто несёт на себе что-то большее, чем сумку.