Лингвомодели Иных Миров / Вызовы

Кошек ещё поищи, но вот голубей было предостаточно – он как раз пересекал площадь перед Театром Молодёжи, в народе Голубиную. Пернатые наглецы в буквальном смысле бросались под ноги. Не попрошайки – вымогатели! Несколько раз он махнул на них обручем – сначала без далеко идущих планов, намереваясь просто распугать. Но распугиваться они упорно не желали, только недовольно курлыкали да нехотя расправляли крылья. А вот когда он начал примеряться, не набросить ли обруч – и ведь аккуратно примерялся, никаких резких движений – они раз за разом дружно взмывали. Гоша заметил, что на него косятся прохожие. Стоило уйти на задворки.

Здесь голубей было раз в десять меньше, всего-то восемь штук, зато сидели они кучненько. Половина деловито барахталась в луже, а другая не менее деловито чистилась рядышком. Вероятно, эта голубиная баня не пересыхала никогда – она разместилась там, куда солнечный свет почти не заглядывал, между стеной с нависшим над ней широким карнизом и высокой каменной кладкой старинного колодца. Гоша вдруг вспомнил весь этот пейзаж. Лет десять назад они были здесь с матерью, когда приходили к Авроре.

На задворки можно выйти с другой стороны, через парк, извилистая дорожка выныривала где-то за колодцем. А вон там, за сиреневыми кустами, были протянуты верёвки, где висела мелочёвка от костюмов – перчатки, воротнички… Вот они, верёвки. И даже парочка неказистых, желтоватых, наверняка сказочных воротников. На Гошу нахлынуло острое чувство узнавания и неузнавания того, что видел давно, очень давно, в детстве…

Вывела его из этого ностальгического ступора сама природа и, надо сказать, весьма радикальным образом. Один из голубей – прямиком из лужи! – сел ему на макушку.

– Пошёл, пошёл!

Но тот взлетал и снова садился – на голову, на плечи, на руки. Остальные птицы громко закурлыкали и захлопали крыльями. Это было похоже на аплодисменты! После очередной атаки он издал победный «курлык» и присоединился, в конце концов, к своим сородичам. Ликование продолжилось. – Ах вы так?! – И Гоша в сердцах швырнул обруч на этот аплодирующий птичник.

И хорошо, что в сердцах. Произошедшее сразу вслед за этим очень ему не понравилось. Настолько, что не хотелось бы записывать себя в соучастники.

Обруч не упал. Он завис в воздухе.

А голуби не разлетелись. Они застыли, словно застряли в одном-единственном моменте.

Обруч взметнулся ввысь – выше театральной крыши – и начал вращаться. Сначала неравномерно – резкие, судорожные «кивки» чередовались с медленными и как бы нерешительными оборотами. Однако вскоре он рассекал воздух на оборотах такой бешеной скорости, что уже не опознавался как окружность, выглядел тёмно-серым шаром, а двор наполнился его напряжённым жужжанием.

– Не понял… Оф!

Вместо ответа «жужжалка» рухнула вниз.

Гоша отскочил насколько успел и всё-таки почувствовал на себе тёплые… ошмётки?

Так и есть. Ошмётки, кровь, вода из лужи. Джинсы, футболка, лицо, руки…

В воздухе стоял запах жжёных перьев и почему-то курятины. Варёной. Гошу стошнило какой-то горькой водой.

– Оф!.. Мы так не договаривались!

«Падший ангел» лежал не подавая никаких признаков жизни. Ни искры. Большая его часть свесилась в сильно расплескавшуюся лужу. Кругом валялись бесформенные кусочки самых разных размеров и не слишком разных, «мясных» цветов. Целые и располовиненные крупные перья. Мелкие пёрышки всё ещё продолжали оседать.

– Ёк-макарёк… – На Гошу ошалелыми глазами смотрел коренастый мужичок в рабочем комбезе. – Э, парень. Это чё такое было? Ты сатанист, что ли, какой?

– Я… Нет, я… – Гоша начал вытирать губы и понял, что размазывает по лицу голубиную кровь. Тошнота подкатила снова.

– Смотри. Пропадает… Смотри, чё делается!

Остатки птиц исчезали. Таяли прямо на глазах, как будто всё это было не мясом и перьями, а снегом. Мокрым, уязвимым, сдуру выпавшим, например, в апреле снегом. Не прошло и минуты, как всё растаяло. Ни кусочка, ни пушинки – чистенько.

Но чистенько только на земле. Гоша же был по-прежнему изгвазданным, да ещё, сверх того, и в полнейшей растерянности. Он легонько пнул «спящий» обруч, как будто пытаясь его разбудить. Безучастность этой железяки могла сбить с толку кого угодно.

– Что это за хреновина такая? – кивнул мужичок на обруч.

– Ангел…

– Шутник, да? – Он цыкнул и сплюнул. – Здесь тебе не цирк, понял? Здесь тебе… театр! Ты чего тут потерял? Чё шаришься по территории, спрашиваю?

– Я вообще-то к Авроре Михалне иду, – сориентировался Гоша. Уже договаривая, он осознал, что сказал чистую правду. Не выходить же в город в таком виде!

– А голубей кто порубал?

– Каких голубей?

Мужичок окинул подозрительным взглядом территорию, а потом, ещё более подозрительным, вперился в водящего его за нос «сатаниста».

– А, типа их и не было, да? Ну понятно. Тогда в чём это ты весь?

– Я весь… в образе.

Мужичок потоптался, присел на корточки, разглядывая «эту хреновину», потянул было руку – но отдёрнул. Закурил и как будто потерял интерес ко всему кроме глубоких затяжек…

– Так я пойду, – поднял Гоша обруч.

– Так иди. – Самодовольная ухмылка. Перехват обруча снизу.

Гоша постоял ещё немного, чтобы не так уж сходу сдаваться, и быстрым шагом направился к торцовому входу. Один. Без Офа. Вразумить такого, как этот самодовольный типчик, могло получиться разве что у Авроры. Главное, чтобы он не успел наделать глупостей, пока…

– Ёк!.. – И тяжёлый чугунный «звяк».

Гоша обернулся. Мужичка не было.

– Серьёзно? – хлопал Гоша глазами, а ноги как будто приросли к крыльцу. Пришлось буквально заставить себя вернуться за обручем.

– Вот так… сразу? Просто был и нету? Оф!

Оф молчал. Но по его матовой поверхности пробежала красная искорка, и на этот раз – довольная.

– Не знаю, никчёмник ли он. Я вообще ничего о нём не знаю. Он случайник…

На этот раз Оф не снизошёл даже до искры.

– Так и будешь молчать? Ты отзовёшься или нет?

Ноль ответов. Оф и сам выглядел как чёрный ноль на серых островках старого асфальта. Спрашивать про обещанный глаз не имело смысла, да и – почему-то – не хотелось.

В костюмерную к Авроре Гоша плёлся озадаченным и каким-то отяжелевшим. Он не думал, что будет так. Он ведь, собственно, ничего и не сделал – ничего такого, от чего на душе должно было стать так тяжело. И это жуткое исчезновение, оно ведь и жутким-то не было, где-то там, за спиной, парой звуков… Но одно дело представлять – о, как всё было легко и просто в представлениях! – и совсем другое даже не увидеть, а хотя бы услышать. Услышать – а потом недосчитаться…

Гоша и не заметил, как миновал сумрачную лестницу, где не был десять лет. Ничего похожего на ностальгическую волну, настигшую его во дворе, больше не пришло, только где-то на краешке сознания мигнуло удивление, как хорошо он помнит, куда идти.

… – Так и звали… то есть зовёте? Макарёк?

– Он часто повторяет «ёк-макарёк», вот и прицепилось. Где это вы с ним пересеклись?

– Во дворе… Блин! – Гоша снёс с гладильной доски тарелку с печеньем.

– С мышами поделился, – улыбнулась Ава.

– Это всё рукава. – На Гоше был костюм-двойка. Это эксцентричное произведение костюмерного искусства и впрямь трудно было назвать удобным. Даже после Жар-птичьего – смешного, но мягкого и в самый раз. А здесь – жёсткая, словно картонная, ткань, широченные рукава, гигантские квадратные подплечники… С другой стороны, выбирать не приходилось. Что угодно удобнее, чем то, во что превратилась Гошина одежда. Грязный «оперённый» ком, торчащий из пакета, оставалось только выбросить.

– Ты только кофе на себя не опрокинь. Я потом эту заразу не отстираю.

Себе Аврора не налила ни «заразы», ни чая. Она расположилась на полу и возилась с бутафорией – нанизывала бусины, приклеивала зеркальные кусочки, вставляла прозрачные кристаллы. – Кстати, эту корону нам сделал Макарёк. Не спрашивай как – просто руки у человека откуда надо. Он вообще у нас молодец. Ещё и отец-герой – три дочки у человека, представляешь?

– Представляю…

– Гош, что опять такое? Ты прямо позеленел.

– Как лягушка? – вымученно улыбнулся Гоша. – Ничего я не позеленел, просто вам так кажется. Просто раньше я всё время был красным как рак.

– Мда, всё время… Ты ведь понимаешь, что нам надо поговорить?

– О чём? – Он уже решил, как с этим быть, пока мылся и переодевался. Глупо наступать на одни и те же грабли. Не будет он ничего рассказывать Авроре, хватило с него Дали с её взвешиванием за и против психиатрической бригады.

– Что такое с тобой происходит? Ты кого-то боишься?

Гоша отрицательно помотал головой.

– Может быть, чего-то?

– Все чего-то боятся.

– Хочешь сказать, всё у тебя хорошо?

– Я выздоровел. Тёть Ав, ну что за вопросы! – возмутился он самым искренним образом, который почему-то случается как раз тогда, когда ловят с поличным.

Аврора отложила корону.

– Так. Хорошо. Давай посчитаем, – сказала она.

– Что посчитаем?

– Раз, – загнула она мизинец, – ты являешься ко мне весь в крови и ещё бог знает в чём. Два, – безымянный палец, – ты молчишь почище рыбки, что за чудесное исцеление с тобой приключилось. Три, – средний, – Гош… ты нервничаешь. Ты странно себя ведёшь.

– Роняю тарелки?

– Таскаешь за собой это серсо. И жесточайшим образом пресекаешь мои попытки к нему хотя бы приблизиться.

– Серсо?

– Обруч. И это уже четыре. Будем считать дальше? Или этого достаточно, чтобы задавать тебе вопросы, что скажешь?

– Вам скажи, – скептически хмыкнул Гоша.

– У тебя когда–нибудь были проблемы оттого, что ты мне что-то рассказал?

– А вдруг они будут не у меня, а у вас? – ляпнул он скорее, чем подумал.

– Однако, – усмехнулась Аврора. – Это ты меня так приструняешь? Много знать – мало спать?

– Просто шутка. И я не конкретно о вас. Я вообще. Вам расскажи, а потом вы начинаете… – Гоша осёкся и замолчал.

– Та-ак. А поподробнее? Что мы начинаем? Надо же мне знать, что начинать.

– Ну, как. Психовать начинаете. А сами про меня – псих, псих, галлюцинации, галлюцинации…

– Ты столкнулся с чем-то необъяснимым?

– Наверно. – Гошу вдруг заинтересовала костюмерная стойка, как будто он только что её обнаружил. – Похоже на скелет шкафа… А это костюм Снежной Королевы?

– Папы Римского, – вздохнула Ава и вернулась к украшению короны.

– А на мне чей костюм?

– Дядьки Ничея.

– Дядьки… кого?

– Дядька Ничей, не знаешь такого?.

– Шутите, а я серьёзно.

– И я серьёзно. Комедийный мужской образ. Гош. Ты зачем мне зубы заговариваешь?

– Вы всё равно мне не поверите. Вы же эта… этот, на «А»… Ни во что не верите, потому что ничего не знаете. Вы сами так говорили. Или не так… В общем, знаете, что ничего не знаете.

– Тогда я этот на «С». Сократ! – развеселилась Ава.

– Не смешно. Там ещё рифма «хвостик».

– Агностик? Допустим. Но это ведь не значит, что со мной нельзя поговорить. Познание ограничено, но предполагать-то я могу? Вполне могу предположить, что существует нечто большее, чем мы, что оно может быть прекрасным, а может… может и совсем даже нет.

– Не все они прекрасны, какие-то опасны, – скороговоркой подхватил Гоша. – Только вот…

– Что «только вот»?

– Да нет, ничего… А вдруг и прекрасные опасны?

Он закинул в рот обломок печенья и поднялся из-за импровизированного столика.

– Гоша, подожди. Послушай меня… Если ты встретился с чем-то, что пугает или отталкивает, не связывайся с ним.

– А если уже связался?

– Тогда развяжись!

– Вы так говорите, – удивлённо заметил Гоша, – как будто не предполагаете, а верите.

– Верю. Я верю, что с тобой происходит что-то не очень хорошее. Поэтому предполагаю, что ты делаешь что-то не то. Поэтому думаю, что тебе лучше прекратить. Логика понятна?

– Вроде бы да…

Он уже стоял в дверях, когда Аврора вдруг вскочила. Корона слетела на пол, откололся крупный зеркальный кусок, но она на всё это не глянула даже мельком.

– Не иди ни у кого на поводу, ты меня слышишь? Не давай ни в чём себя убедить!

– Да, тёть Ав, я понял, я всё понял.

– Ты сейчас домой?

– Ну, да.

– Может, мне пойти с тобой?

– Зачем?

– Ну, может, ты стесняешься идти в таком наряде, а если мне…

– Я? Стесняюсь? – перебил Гоша. – После того, как я по четыре часа в день Жар-птица? И вообще… Вы же на работе.

Чем больше он видел, что Аврора не хочет его отпускать, тем скорее ему хотелось убраться восвояси. Он и не помнил её такой навязчивой и взвинченной, а главное, не уловил, отчего она так «взвинтилась». И это было странно. А от странного он устал. Хотелось уже понятного. Спроси его сейчас про обещанные Офом замечательности, и он сказал бы, что передумал. Что слишком высокой оказывается их цена. Хватит и имеющегося. Просто – хватит.

– Развяжись-развяжись… А как? – возмущался он, выкидывая пакет с одеждой в полупустой мусорный бак с гордой надписью мелом – «театр». Обруч вот следом не выбросишь. Это сейчас на задворках никого, но потом-то его непременно кто-нибудь обнаружит. И по закону подлости потащит на себя – прямо как будто шёл и мечтал о хулахупе!

Гошин взгляд споткнулся о колодец.

Во дворе по-прежнему никого. Даже голуби до сих пор сюда не вернулись.

Гоша перегнулся через широкую колодезную кладку. Метрах в двух жирно поблёскивала грязь, на вид очень жидкая, почти чёрная. Из грязи торчала парочка сухих веток.

Если не сюда, то куда?

Бульк!

Прежней дорожки через парк не обнаружилось, да и вообще это место оказалось довольно запущенным, сильно проигрывая себе же десятилетней давности. Издали, снаружи, всё выглядело куда симпатичнее – зелёный массив есть зелёный массив, – внутри же Гошу ждали кучи мусора и беспорядочно разросшийся подлесок. Впереди, метрах в двухстах, белела ещё советская мозаика. В памяти всплыло: что-то там про урожай.

Слегка придя в себя – неужели получилось? неужели «развязался»? – Гоша перешёл на более или менее размеренный шаг. Он вдруг представил, как нелепо может выглядеть со стороны его продирание сквозь подлесок в этой комедийной «картонке» в чёрно-белую шотландскую клетку. Хорошо, что никто его не видит…

– Тебя вижу я, о славный Георгий!

Гоша оторопел. Он поднял голову и увидел Офа. Сияющее колесо на фоне полуосыпавшихся мозаичных нив.

– Чёрт тебя дери, Оф, почему ты не отзывался? Ведь ты обещал!

– Я отозвался. Сразу. Сразу, как только устранил всё ошибочное и лишнее…

Аврора закрыла за Гошей дверь и в ту же минуту снова её открыла. Она кинулась в малый репетиционный зал напротив – оттуда задворки просматривались как на ладони.

Ей очень не понравилось состояние Гоши, а потом, под конец разговора – уже и своё. Тревога. Тревога с ясно читаемым налётом какой-то инфернальной неотвратимости. Аве вдруг померещился сладковато-горьковатый, гнущий к земле запах смерти. Это всё, конечно, нервы, а она… она агностик, поджавший хвостик. Поддавшийся панике, пусть и не на пустом месте. С Гощей что-то не так, это очевидно. Что-то ему грозит. Возможно, прямо сейчас.

Паника заставила её с ним засобираться, паника заставила её ринуться к окну, а едва он пропал из виду – выскочить во двор.

Какой смысл кидать в колодец то, что пять минут назад так усердно охранял?

Как она собиралась разглядеть этот самый смысл, у неё не было ни малейшего понятия. Ну, утонул в старом колодце округлый кусок металла… Что она хотела там увидеть?

Но она увидела.

Из тёмной жижи на неё смотрели глаза. Множество глаз, сияющих золотым светом тёплого, красноватого оттенка. Но выражали они отнюдь не тепло. Каждый из них и все они вместе выражали презрение и насмешку. Они покачивались на тонких стебельках, презирая и насмешничая, презирая и насмешничая… И всё равно от них невозможно было отвести взгляд. Вернее – от него. Аврора поняла, что это и есть Гошино серсо. Она поняла и ещё что-то – что-то совсем уже страшное – и, наверное, надо было оттуда бежать, бежать куда глаза глядят, но… её глаза глядели вниз.

– Что ты такое? – спросила она.

– Может быть, имя мне – легион, – прошелестело из колодца. – А может быть, меня зовут Офтальмус. Демон, который видит насквозь. – Этот шелест был похож на шёпот – но такой, от которого всё сотрясалось внутри и, казалось, трясётся сама каменная кладка, сама земля. – Не связывайся? Не давай себя убедить? Развяжись? Ты мешаешь мне, глупая женщина!

Пока Офтальмус говорил, его глаза медленно стягивались к центру, прижимаясь друг к другу, и теперь представляли собой гораздо более сплочённый, даже слипшийся «хоровод». Аврорины же глаза набухли слезами. Ей было жаль себя, было обидно, что всё происходит именно сейчас, она всегда считала, что время у неё ещё есть. Много времени. Так вот чья смерть ей мерещилась!.. Слёзы срывались и летели по странной, дуговой траектории, падая строго в середину этого «хоровода». Она словно смотрела сон, смотрела и понимала, что уже не проснётся.

– Мешаю? А чем ты занят?

– О, многим. Играю. Смотрю. Искушаю простодушного. Резвлюсь на ваших пажитях, на коих ты, глупая женщина с глупым рассветным именем, больше не росток!

Множество глаз Офтальмуса соединилось, слиплось в сияющее золотое пятно. И оно моргнуло. Глаз. Это был глаз. Один-единственный, огромный.

Новая сорвавшаяся слеза, как на невидимой привязи, потянула Аврору за собой, с непреодолимой силой перетаскивая её через край колодца. Авроре не казалось, что она падает. Казалось, что это глаз всё увеличивается и увеличивается, пока он не стал вообще всем, полностью вытеснив кайму жижи. Полностью вытеснив кайму жизни. Не осталось ни верха, ни низа, ни сторон. Ни времени, ни пространства. Осталось только сияние. Из золотого – зелёное. Из зелёного – голубое. Из голубого – синее. И, наконец, чёрное. Аврора никогда не думала, что сияние может быть чёрным.

– Но я не глупая, – сказала она напоследок.

– Конечно, глупая. Ты даже про последнее желание не вспомнила, – зашелестел, смеясь, Офтальмус.

– Но ты напомнил.

– Но уже поздно.

– Но ты напомнил, – упорствовала Ава. – Не смей убивать Гошу.

– Уже поздно. – И Офтальмус хихикнул. Без всяких шелестов, высоким, тонким, мелким голоском.

Чёрное сияние погасло. Осталось ничего.

– Красивущий-то какой! Нет, ну разве не красавец? Иди я тебя ещё на фоне штор… Вот здесь, да… Я вот знаешь, думаю: зря ты переоделся, ты в костюмчике такой солидный! Давай-ка, одевай обратно.

– Ну мам. В нём неудобно. И я его уляпаю.

– Ничего, постирает…. Гошенька, боже ж ты мой! Это же я тебя первый раз – первый раз, а! – с удовольствием фоткаю!

Гоша неохотно, но и без особого протеста начал облачаться в необъятный костюм.

Мать всплакнула.

– Будешь оранжевенького? – спросила она, вытирая салфеткой слёзы, а потом мандарин. – На нет и суда нет. А я вот съем. – Она грузно осела на диван и занялась очисткой «оранжевенького»».

Гоша и сам уже несколько раз чуть не заплакал. Сбывалось такое, о чём он даже не мечтал, просто как-то даже мыслями не дотягивался. Мать восхищается им. Хвалит. Фотографирует. Слёзы радости не может унять.

Она была слегка подшофе – взяла отгул, устроила в зале застолье, как это бывало на праздники, открыла припасённую «на всякий» бутылочку Шардоне. Гоша тоже выпил немного, но ему не понравилось. Видимо, просто не привык.

Он, собственно, ни к чему ещё не привык. Ему только предстояло привыкать к свалившейся на него удаче – можно то, можно это… И будет только лучше!

Он понял. Если чего-нибудь очень хотеть, обязательно получишь. Он хотел здоровья – и он его получил. Хотел, чтобы его жизнь вернулась в понятое русло – и туман непонятности рассеялся, тяжесть ушла. Какая всё-таки интересная штука – жизнь! Иногда мы теряемся в догадках, тогда как отгадки где-то совсем-совсем рядом. Просто кто-то должен прийти – и рассказать. Гоше всё рассказал вновь явивший себя ангел. Сиятельный Оф.

Оказывается, Оф возвратил Макарька обратно. «Ты можешь вернуться, о славный Георгий, и убедиться в этом сам!». Живы даже голуби. Они пострадали ради благого дела – дабы отбить у Гоши охотку накидывать обруч на что попало, – но теперь с ними всё хорошо, сидят в своей лужице, вся восьмёрка. Желает ли Гоша вернуться и убедиться? «Оф, я не буду никуда возвращаться. Ты смеёшься? Как я их узнаю, они все на одно… на один клюв!».

Глазастый ангел говорил и говорил, и одно было приятнее другого. Нельзя не восхититься Гошиными сомнениями, Гошиной щепетильностью, его чётким внутренний ориентиром… и много ещё чем. «А как же та твоя довольная искра?» – спросил захваленный Гоша, и Оф похвалил его ещё раз. За наблюдательность. Попутно объяснив, что такое неразвитые навыки интерпретации. Главное же, что Гоша узнал – что его шанс получить повторную ангельскую благодарность никуда не делся. Всё было в силе!

– А зря ты мандаринчик не хочешь. Съешь пока салатику. Долго ты добирался, я тут всё на салаты почикала… Ох, – тяжело вздохнула мать, помолчала и, зачем-то перейдя на заговорщицкий тон, спросила: – Когда расскажешь-то?

– Ну… дообедаем. – И Гоша демонстративно налёг на салатики. Он просто ещё не придумал, что и как говорить. И ещё ему нравилось нравиться. Хотелось длить эти минуты. Потом она привыкнет, всё будет как-нибудь по-другому, но сейчас…

– О-хо-хо… – поёрзала мать. В тишине ей не сиделось. – А ночью-то – не поверишь, Гош – какой-то страх на меня нашёл. Прямо не знаю, что такое. Тут вон как всё хорошо, а я давай тебя выгонять. И, главное, ты ведь ушёл, а я всё равно до самого утра из-под одеяла не вылазила. Выгляну – страшно. Телефон взять – страшно! Чего боялась? Радоваться надо… – Она залпом допила остававшееся в бокале вино. – Вот знаешь, Гошенька, ничего мне в жизни не было надо. Только чтобы ты здоровый. А ты… Ты же на человека не был похож. Как не человек, как не знаю… скотина какая, стыдно на людях показаться. Да ещё и сдачи дать не мог. Я вот, помню, смотрела на этого Лосяру, а сама всё думала: у кого-то ж сын как сын, весь класс вот так вот держит! – Мать подняла кулак. Быстрыми каплями заструился мандариновый сок. – Вся школа знает – мужик растёт, не то что вот это, моё… идолище поганое… даже не идолище, а так… одно слово: РОЖА. Били тебя, да? Мало тебя били. Иногда уже думала – прости меня, господи! – убили бы, к чёртовой матери, чтоб не мучился и меня не мучил. Ты когда ЕГЭ это ихнее не сдал, я поняла: всё. Всё, не могу. И вот я реву, значит, не могу, а сама иду к той экстрасенше – с чёрными такими локонами, помнишь? Зоя Здоровье. Не можешь, говорю, вылечить, так позови уже какого-нибудь беса, пускай он его приберёт, сил моих нет!

– Беса? – еле слышно переспросил Гоша.

– Да не бойся ты. Вот же бояка. – Мать пьяненько хохотнула. – Отказалась она, конечно. Я, говорит, таким не занимаюсь, да и не получится ничего, бесы, говорит, на болезных слепы. А я ей своё: так пускай самый глазастый придёт! Она тогда давай меня пугать: мол, нельзя такое говорить, а то и правда придёт, сами не обрадуетесь. А я ей: ты меня не учи!.. Вот так вот, Гоша. Чего только на свете не бывает. Ох… что-то развезло меня как не знаю что. Двенадцать градусов, а… ух! Ладно. Что было, то прошло. Зато теперь-то как! Давай-ка я щёлкну тебя в костюме, да ещё и с этой твоей… С кругом твоим! А потом уже всё. Будешь рассказывать. Что ты так смотришь? Не до вечера же обедать. Бери круг, ну. Да что такое, ты реветь, что ли, намылился? Ну и что это будут за фотки?

Мать начала подниматься, упираясь рукой в диванный подлокотник.

Гоша взял обруч и молча на неё надел.

– Ну прям как хомут, – снова хохотнула она. – То прикасаться нельзя, то на шею навесил!

Обруч вдруг утратил жёсткость, обмяк словно резиновый – и резко перекрутился восьмёркой под самым её подбородком.

– Кх-х… К-ко… ша… – впивалась она пальцами в чёрную резину, пытаясь ослабить хватку.

И ещё оборот. И ещё, и ещё. Мать повалилась на диван и захрипела.

Гоша закрыл руками уши. Склонив голову, он смотрел на хитрые волны на ковровом покрытии. Какая всё-таки интересная штука… Иногда мы теряемся в догадках, тогда как…

Гоша присел на краешек дивана. Мать как будто бы застыла в пиковый момент некоего сложного для неё упражнения. Обруч оставался резиновым. Его безучастность могла сбить с толку кого угодно.

Правый Гошин глаз ощутимо, но не больно дёрнуло. Видимая картинка потускнела, потеряла чёткость. Глаз залило сухим, быстро расползающимся теплом.

– Я буду феверный… Я не нервнифяю. Я понервнифял и перефтал. Я перенервнифял… Я перенервнифял… Я перенервнифял…

Всегда четверг

Окна были открыты настежь. Июльская ночь уже набрала силу – душная, бархатная, глубокая, – но в спальне принцессы было светло как днём, горели все четыре светильника. От Каусё падало сразу четыре тени, и некоторое время он, от нечего делать, с ними играл, по-разному разворачивая крылышки. Силуэт приобретал самые причудливые формы, однажды получился даже дракон… Но пауза затянулась, а потом ещё и эти всхлипы послышались!