Месть сама тебя найдёт, предатель

Лиза Гамаус

Месть сама тебя найдёт, предатель

Глава 1. Ложечка

Золотая ложечка в очередной раз опускается на фарфор с лёгким звоном, мелькнув персидской бирюзой на кончике черенка. Стограммовая антикварная икорница уже почти пуста.

Прохор любит есть чёрную икру по-французски: намазывать на маленькие оладушки и запивать холодным брютом. Иногда просто есть из ложки, медленно раздавливая во рту языком каждую икринку.

Когда он садится в кресло вот так с шампанским и икрой перед телеком в большой гостиной, это означает, что он либо заключил выгодную сделку, либо прилично заработал, либо что-то третье, но явно неординарное.

Мне уже давно хватает ума ни о чём таком его не спрашивать, я просто пристраиваюсь на соседнее кресло, и он наливает мне шампанское.

На экране теннисный матч, но Прохор как-то не очень следит за игрой, его глаза блуждают, и он явно думает о чём-то другом.

– Не хочешь завтра в Большой? Мухин прислал два билета, всё не может загладить вину. А то я пойду с Евой, – спрашиваю я мужа.

Прохор поворачивает голову в мою сторону и щурится.

– А ты ещё ничего в свои сорок четыре. Всегда была красоткой, – улыбается он мне.

Мне приятно. На самом деле я только что из салона – лицо сияет, волосы в полном порядке.

К слову, моя свекровь, хитрая гремучая змея, всегда пытается мне сказать, что её сын достоин кого-то там краше и румянее, а главное, с более приемлемым происхождением.

Мои родители – обычные инженеры-механики-однокурсники, которые получили свои дипломы ещё во времена СССР. Не аристократично, что уж там. На свои приёмы в смокингах Елена Викторовна их, конечно, не приглашает.

– Не стоит слишком повышать концентрацию в графине с лимонадом.

Она может заявить такое о моих родителях без стыда и совести. Ей кажется, что её дебильные метафоры уместны и точны. То есть в её безупречном лимонаде лишний ингредиент нежелателен – достаточно одной меня.

Ссориться с бабушкой моих двух дочерей я не люблю, а сейчас мне вообще её сентенции, как об стенку горох. Да и она, кажется, уже смирилась, что я – жена её ненаглядного сына и мать её внучек, похожих, кстати, на неё.

Особенно Елену Викторовну напоминает старшая, Вероника. Зоя похожа меньше, она унаследовала от своей второй бабушки светло-пепельные кудрявые волосы и синие глаза.

Старшей двадцать один, а младшей девятнадцать. Щедрый папаша в прошлом году купил им по студии в городе, и теперь они с нами не живут. Приезжают, конечно, но не так часто, как бы мне хотелось. Дом без детей – это другой дом.

Зою мы рановато отпустили, и за неё болит душа. Но старшая, говорит, что следит.

– Иди с Евой, я завтра занят, – отвечает Прохор на моё предложение про театр.

Он много работает. У него успешный бизнес. Прохор – финансист, занимается финансами и консалтингом, работает с крупными компаниями. Он всегда был при деньгах, даже двадцать пять лет назад, когда только закончил академию. Порода такая, они к нему липнут, деньги, в смысле.

Мы познакомились с ним на танцполе в «Шамбале», дорогущем и крутом московском ночном клубе на Кузнецком мосту. Только наступил 2002 год. Я была в серебряном мини с распущенными волосами. Дважды в месяц там работали самые известные в мире ди-джеи, такие как Будда-Бар, Мэн Рэй, Ля Квин, всех не помню, конечно.

– Ты мне нравишься, – наклонился ко мне Прохор, – обычно мне никто не нравится.

Через три месяца мы уже жили вместе на Фрунзенской набережной в трёхкомнатной квартире с евроремонтом, которую Прохор снимал, особо не утруждаясь.

Елена Викторовна считает, что наша история любви, моя и Прохора, соткана из моих женских хитростей, интриг, то есть моего успешного очернения конкуренток, нехватки времени у её гениального отпрыска и, естественно, беременности. Бедный парень попался в сети умудрённой опытом дамы полусвета, потому как в ночные клубы приличные девушки не ходят.

Таких «проныр», как я, никто не любит. А где страдания, недоедание, бедность, отец-алкоголик, наконец? Она верит в мой незаслуженный фарт по жизни и от бессилия докапывается до моего имени.

– В чью это честь тебя назвали Бертой? – как-то поинтересовалась Елена Викторовна.

«Тебя не спросили», – посмотрела я ей тогда в глаза, подумав про себя, и она поняла, что перебрала.

Ей завидно, что я более двадцати лет живу в достатке, ничего для этого не предприняв, если не считать, что я родила и вырастила двоих детей, веду хозяйство огромного особняка, провожу регулярно светские приёмы, на которые не так-то и просто попасть, забочусь о её сыне, сдувая пылинки двадцать четыре часа в сутки, и являюсь известным коллекционером антиквариата.

У меня много что есть, но моё любимое – это коллекция Великой Княгини, родной сестры Николая Второго Ксении Александровны. Коллекция «сентиментальных камей» на агате. Я собирала её по миру, камею за камеей, и сейчас мне не хватает только одной – если судить по записям самой Великой Княгини в её дневнике, который я тоже умудрилась купить на торгах в Лондоне.

Возвращаюсь к моему жизненному фарту.

До шестнадцати лет я была полностью парализована и лежала овощем. За мной ухаживала прабабушка Берта.

Конверсионное двигательное расстройство, или кататония.

В шесть лет перед школой в августе я гуляла со своей подругой Стешей по полю на даче. Мы там всегда гуляли, и родители нас спокойно отпускали. Тем более, что Стеше уже исполнилось десять.

Трава летом на поле вырастает высокая – выше нашего роста, да даже и выше взрослого человека, и если забраться в траву, то ни тебя не видно, ни остальных.

На нас напали два здоровых мужика. Меня скрутили, завязали руки и ноги верёвками, залепили рот и отшвырнули. А Стешу раздели и насиловали. Я сначала даже не понимала, что они с ней делали, я ещё была довольно маленькой, чтобы всё осознать. Помню только ужас. Пару раз меня ударили в живот и по голове. Я отключилась.

Стеша не пережила этот кошмар, а я впала в кататонический ступор с обездвиженностью. И началась моя овощная жизнь.

Когда мне исполнилось шестнадцать, к родителям пришли врачи с предложением рискнуть и использовать новый метод, новую терапию, которая оказалась «спусковым крючком». Они вывели меня из этого плачевного состояния, повторив травмирующую ситуацию, но в более безопасной обстановке, естественно.

Потом начались годы сумасшедших усилий по реабилитации – с болью, слезами, отчаяньем, криком. Мышцы были атрофированы, но не разрушены.

И ещё надо было учиться – так как все десять лет школы я пролежала неподвижно.

Я верила в то, что я справлюсь и буду, как все. Я очень полюбила жизнь, потому что я вернулась с тёмной стороны. Я радовалась людям и воспринимала всё, что мне говорили, за чистую монету. Житейский опыт у меня отсутствовал напрочь. Но со временем я научилась разбираться в подводных камнях общения, набив шишек.

Прохор ничего этого не знал.

Скажу больше. Он и сейчас не знает. Я придумала школу, в которой училась, и даже показывала ему здание.

– Почему у тебя нет ни одной детской фотографии?

Я и здесь выкрутилась, сказав, что у нас был пожар в квартире, и сохранились только редкие снимки, где я совсем маленькая.

Матч заканчивается. Прохор молчит. Я тоже.

Всё, вроде бы, нормально сейчас, когда девочки уехали, и мы остались одни в этом огромном доме, но у меня появилась какая-то странная тревога – что Прохор что-то от меня скрывает. Интуиция меня никогда не подводила, я даже её побаиваюсь.

– Забыла тебе сказать, что в четверг поеду в Питер. Списалась с одним антикваром, у него, кажется, есть камея с пекинесом, во что я не очень верю. То есть в подлинность, но съезжу. Откуда только он её нарыл? Этот Питер – сплошная загадка.

– Не стoит, – произносит Прохор.

– Что не стоит, не поняла?

– Я продал твою коллекцию. Очень удачно. Сегодня уже получил деньги.

– Что? – шепчу я в ужасе пересохшим ртом. – Что ты продал? Мою коллекцию камей?

Я не могу в это поверить. У меня в буквальном смысле отвисает нижняя челюсть.

– Что ты только что сказал? Прохор, ты в своём уме?

Нет! Он не мог так со мной поступить! Что за подлость! Он никогда себе такого не позволял! Он же знает, что значит для любого коллекционера коллекция, которую он лелеял и собирал десять лет.

– Хватит мне устраивать сцены. Мне нужны наличные, я нашёл какого-то молодого придурка, который отвалил в два раза больше, чем я рассчитывал. Найди себе другое занятие. Сдались тебе эти камеи. Или ты считаешь, что у тебя здесь что-то есть, что не принадлежит мне?

Я в шоке.

И я уже боюсь. Мне невероятно жалко и до невозможности обидно, что мой десятилетний труд нивелирован до пренебрежительной фразы, но я боюсь не этого. Мне страшно, если я опять впаду в ступор.

Дышу. Смотрю на стену в одну точку. Вспоминаю больничную палату и напряжённые глаза доктора. Он верил в меня, и я его не подвела.

Берта!

Спокойно!

Но почему-то мне кажется, что это ещё не всё.