Метод

Знала – и не понимала.

Одна звезда – в западной части неба, ближе к горизонту – мерцала странно. Не так, как должна мерцать из-за атмосферной турбулентности. Слишком ровно. Слишком ритмично.

Как будто кто-то смотрел в ответ.

Рут стояла у окна ещё долго.

Рассвет застал её там – второй за эти сутки.

Она не спала.

Она боялась.

Не данных. Не открытия. Не того, что её теория оказалась верна.

Она боялась того, что верность её теории означала для мира.

Для реальности.

Для всего, во что она верила.

«Когда данные слишком хороши – кто-то подсказывает ответ».

Голос мистера Одхиамбо звучал в её голове, старый и мудрый.

Кто-то подсказывал.

Кто – она собиралась узнать.

Глава 2: Шум

15 марта 2147 года, 14:00 Торонтский институт сложных систем

Муравьи умирали неправильно.

Виктор Линь стоял перед голографическим дисплеем и смотрел, как виртуальная колония распадается в хаос. Тысячи крошечных точек – каждая представляла отдельную особь с простым набором правил поведения – метались по экрану без всякой системы, сталкивались друг с другом, забивались в углы, игнорировали феромонные следы.

Это был десятый запуск за сегодня.

Десятый разный результат.

Он потёр переносицу, пытаясь разогнать тупую боль, засевшую где-то за глазами. Плечи ныли – он не заметил, как напрягся, когда запускал симуляцию, и так и просидел последние сорок минут, сгорбившись над терминалом, будто мог физически удержать данные от разрушения.

Не удержал.

– Те же параметры? – спросила Лю Чжан, его ассистентка, не отрываясь от своего экрана.

– Идентичные. До последнего знака.

– И?

Виктор развёл руками. Жест вышел усталым, почти беспомощным.

– Посмотри сама.

Лю подошла, встала рядом. Невысокая, в очках с толстой оправой, которые она носила скорее как заявление, чем по необходимости – коррекция зрения давно стала тривиальной процедурой. Ей было двадцать шесть, и она работала с Виктором третий год. Достаточно долго, чтобы научиться читать его настроение по наклону головы.

Сейчас голова была наклонена так, что Лю предпочла промолчать несколько секунд, прежде чем заговорить.

– Это… не похоже на предыдущие запуски.

– Ни один не похож на предыдущий. В этом проблема.

Она нахмурилась, изучая паттерн на экране. Вернее – отсутствие паттерна. Там, где должна была сформироваться структура – муравейник, тропы, зоны кормления, – царил хаос. Случайное броуновское движение, как будто каждый муравей существовал в собственной вселенной, не подозревая о других.

– Я проверила оборудование, – сказала Лю. – Трижды. Всё в пределах нормы.

– Знаю.

– Протоколы не менялись с прошлого месяца.

– Знаю.

– Тогда что?..

Виктор не ответил. Он смотрел на хаос перед собой – на тысячу маленьких смертей, происходящих в реальном времени, – и пытался понять, где ошибся.

Тридцать лет.

Тридцать лет он изучал эмерджентность – явление, при котором простые компоненты, взаимодействуя по простым правилам, создают сложное поведение. Муравьи, каждый из которых способен лишь на несколько примитивных действий, вместе строят города. Нейроны, обменивающиеся электрическими импульсами, порождают сознание. Молекулы воды, не знающие о понятии «волна», создают океанские приливы.

Целое больше суммы частей.

Это было не просто научное убеждение – это была вера. Та самая, которую он пронёс через диссертацию, через отказы в грантах, через насмешки коллег-редукционистов, через десятилетия упорной работы на периферии мейнстрима.

И эта вера работала.

До сегодняшнего дня.

Он помнил, как всё началось.

Ванкувер, 2105 год. Ему десять, и он сидит на полу в гостиной родительского дома, уставившись на муравьиную ферму. Подарок отца на день рождения – отец редко угадывал с подарками, но тут попал в точку.

Ферма была простой: стеклянная ёмкость, наполненная песком, несколько сотен рыжих муравьёв внутри. Ничего особенного. Но Виктор мог смотреть на неё часами.

Не на отдельных муравьёв – они были скучными. Бегали туда-сюда, таскали крошки, иногда сталкивались и ощупывали друг друга усиками. Ничего интересного.

Интересной была колония.

Колония строила туннели. Колония организовывала хранилища. Колония распределяла обязанности – кто-то охранял вход, кто-то ухаживал за королевой, кто-то выносил мусор. Колония принимала решения, которые ни один отдельный муравей не мог бы принять.

Колония была живой.

Не в том смысле, в каком живы составлявшие её насекомые. По-другому. Как будто существовала на другом уровне реальности – том, где простые существа, сами того не зная, становились частью чего-то большего.

– Папа, – спросил он тогда, – муравьи знают, что они строят?

Отец оторвался от своих бухгалтерских книг – он всегда приносил работу домой, ресторан не ждал – и посмотрел на сына поверх очков.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну… вот этот муравей копает здесь. – Виктор ткнул пальцем в стекло. – А вот этот – здесь. Они не разговаривают друг с другом. Но туннели соединяются. Как они знают, куда копать?

Отец помолчал. Он не был учёным – родился в маленькой деревне в провинции Гуандун, эмигрировал в Канаду в двадцать, потратил всю жизнь на ресторанный бизнес, – но у него было то, чего не хватало многим учёным: уважение к вопросам, на которые нет ответов.

– Не знаю, сынок, – сказал он. – Но если ты выяснишь – расскажи мне.

Виктор так и не рассказал.

Отец умер в 2138 году, за девять лет до того, как Виктор опубликовал свою главную работу – математическую модель эмерджентного поведения, объясняющую, как информация распределяется в сложных системах. Статью цитировали сотни раз. Её обсуждали на конференциях. Критиковали, защищали, развивали.

И она работала.

Работала двадцать лет.

До сегодняшнего дня.

– Может, попробовать с другими начальными условиями?

Голос Лю вырвал его из воспоминаний. Виктор моргнул, возвращаясь в настоящее.

– Мы пробовали. Семь разных конфигураций. Одна – случайная.

– И все дали разные результаты?

– Все дали хаос. Разный хаос каждый раз, но хаос.

Лю нахмурилась.

– Это статистически невозможно. Если система детерминирована, одни и те же начальные условия должны давать одинаковые результаты.

– Я знаю, что должны.

– Тогда…

– Я не знаю, Лю. – Он услышал раздражение в собственном голосе и заставил себя смягчить тон. – Прости. Не спал нормально уже… не помню, сколько.

Она кивнула, принимая извинения.

– Может, квантовые эффекты? – предположила она после паузы. – Какая-нибудь декогеренция, которую мы не учли?

– На этом масштабе? Вряд ли. Мы моделируем макроскопическую систему. Квантовые эффекты должны усредняться.

– А если не усредняются?

Виктор потёр виски. Боль никуда не делась – только притаилась, ожидая момента, чтобы ударить снова.

– Тогда вся физика последних двухсот лет неверна. Что маловероятно.

– Но не невозможно?

Он не ответил. Потому что честный ответ был: он не знал, что возможно, а что нет. Уже не знал.

Институт сложных систем занимал здание на берегу озера Онтарио – стеклянную конструкцию, спроектированную так, чтобы напоминать живой организм. Кривые линии вместо прямых углов. Атриумы, пронизанные светом. Зимние сады на каждом этаже, где настоящие растения соседствовали с биореакторами и аквариумами.

Виктор любил это место.

Любил смотреть в окно своего кабинета на озеро – бесконечное, изменчивое, никогда не повторяющееся. Любил звуки: журчание воды в системе гидропоники, шелест листьев, приглушённый гул серверов этажом ниже. Любил даже запах – смесь хлорофилла, влажной земли и озона.

Здесь он чувствовал себя частью чего-то большего.

Сегодня – не чувствовал.

Сегодня здание казалось клеткой. Стеклянные стены – прозрачными, но непроницаемыми. Растения – декорациями, скрывающими пустоту.

Он снова посмотрел на экран. Муравьи прекратили метаться и теперь просто стояли – тысяча неподвижных точек, замерших в бессмысленных позициях. Симуляция зависла. Или остановилась. Или умерла.

Виктор потянулся к панели управления, чтобы перезапустить систему, когда зазвонил коммуникатор.

Номер на экране он знал наизусть.

Больница Святого Михаила.

Он ехал через город на автопилоте – в обоих смыслах.

Машина вела себя сама, лавируя в потоке транспорта, выбирая оптимальный маршрут, замедляясь на перекрёстках. Виктор сидел на пассажирском сиденье и смотрел в окно, не видя ничего.

Мэй.

Мэйлин Линь, семнадцать лет, единственный ребёнок, единственный смысл.

Она была похожа на мать – те же тонкие черты, те же тёмные глаза, та же привычка склонять голову набок, когда слушала. Лин умерла в автокатастрофе, когда Мэй было восемь. Несчастный случай – пьяный водитель, скользкая дорога, доля секунды между жизнью и смертью.

Виктор не успел попрощаться.

Мэй – тоже.

После этого они остались вдвоём. Учёный-одиночка и девочка, которая слишком рано узнала, что мир может забирать тех, кого любишь, без предупреждения и без причины.

Они справились.

Как-то справились.

Мэй росла – умной, упрямой, с характером, который временами сводил Виктора с ума и одновременно наполнял гордостью. Она хотела быть художницей – не учёным, не инженером, а художницей, рисовать картины, которые никто не сможет свести к формулам и уравнениям. Виктор поддерживал её, хотя не понимал. Искусство казалось ему чем-то вроде магии – красивой, но необъяснимой.

Потом пришла болезнь.

Синдром Накамуры-Чен. Редкое аутоиммунное заболевание, при котором иммунная система атакует собственные клетки организма. Кожу, суставы, соединительную ткань. Медленное, мучительное саморазрушение.

Стандартное лечение – иммуносупрессия – помогало, но с тяжёлыми побочными эффектами. Мэй постоянно болела, потому что её организм не мог бороться с инфекциями. Она худела, слабела, теряла волосы от химиотерапии.

Виктор не мог этого выносить.

Он разработал другой подход. Системный. Вместо того чтобы подавлять иммунитет целиком, он предложил перепрограммировать его – изменить паттерн взаимодействия клеток, научить их отличать «своих» от «чужих».

Экспериментальная терапия. Рискованная. Непроверенная.

Но она работала.

Три года – три года Мэй жила почти нормальной жизнью. Раны заживали. Волосы отрастали. Она снова рисовала, смеялась, строила планы на будущее.

Три года.

До сегодняшнего дня.

Пробка на Кинг-стрит.

Виктор смотрел на красные огни впереди – десятки, сотни машин, застывших в бессмысленном ожидании – и чувствовал, как раздражение превращается в страх. Не за себя. За неё.

«Ухудшение состояния», – сказала медсестра по телефону. – «Доктор Патель хочет обсудить с вами варианты лечения».

Варианты лечения.

Он знал, что это означает. Его терапия не работала. Что-то пошло не так, и иммунная система Мэй снова вышла из-под контроля. Атакует собственное тело. Разрушает то, что должна защищать.

Как его эксперименты.

Мысль пришла непрошенной, и Виктор тут же отогнал её. Глупость. Совпадение. Два события, никак не связанных между собой.

Но что-то внутри него – что-то, что он не мог назвать и не хотел признавать – не верило в совпадения.

Машина наконец тронулась. Виктор смотрел на город за окном: стеклянные башни, отражающие закатное солнце, зелёные террасы на крышах, люди, спешащие по тротуарам. Обычный мартовский день. Обычная жизнь.

Не для него.

Для него мир рушился.

Больница Святого Михаила была старой – одной из немногих, сохранивших кирпичный фасад XIX века под слоем современных модификаций. Внутри всё было новым: стерильные коридоры, парящие дроны-санитары, голографические указатели. Но снаружи здание выглядело так, будто помнило времена, когда медицина была искусством, а не наукой.

Виктор прошёл через главный вход, миновал регистратуру – его знали здесь, пропустили без вопросов – и направился к лифтам.

Седьмой этаж. Отделение хронических заболеваний.

Он бывал здесь слишком часто.

Коридор встретил его знакомым запахом: антисептик, чистое бельё, что-то неуловимо медицинское. Медсёстры за стойкой кивнули ему – привычный жест, не требующий слов. Он кивнул в ответ и пошёл к палате 714.

Дверь была приоткрыта.

Виктор остановился на пороге.

Мэй лежала на кровати, бледная как простыни, которыми была накрыта. Волосы – те самые волосы, которые отросли за три года ремиссии, – темнели на подушке мокрыми прядями. Их было заметно меньше, чем неделю назад, когда он видел её в последний раз.

На её руках – капельница. На запястьях – следы от пластырей, прикрывающих раны, которые не хотели заживать.

Она повернула голову, услышав его шаги.

– Папа.

Голос был слабым, но в нём ещё оставалось что-то от прежней Мэй – той, которая спорила с ним о смысле искусства и закатывала глаза, когда он пытался объяснять биологию метафорами.

– Привет, малыш. – Он подошёл к кровати, взял её руку. Кожа была сухой, тонкой, почти прозрачной. – Как ты?

– Бывало лучше.

Он кивнул. Что тут скажешь?

– Врач приходил?

– Доктор Патель. Час назад.

– И что она сказала?

Мэй отвела глаза.

– Что хочет поговорить с тобой.

Виктор сжал её руку чуть сильнее. Она не вырвала – только слегка поморщилась. Даже это причиняло боль.

– Прости, – сказал он, ослабляя хватку. – Прости, малыш.

– Не называй меня так. Мне семнадцать.

– Для меня ты всегда будешь малышом.

Она попыталась улыбнуться. Улыбка вышла кривой, болезненной.

– Ты ужасный.

– Знаю.

Они помолчали. За окном садилось солнце – красное, огромное, опускающееся за силуэты небоскрёбов. Скоро зажгутся огни, и город превратится в море светящихся точек, каждая из которых означает чью-то жизнь, чьи-то надежды, чьи-то страхи.

– Папа, – сказала Мэй тихо, – я знаю, что что-то не так.

– Что ты имеешь в виду?

– Лечение. Оно перестало работать. Я чувствую.

Виктор не ответил. Он не умел врать ей – никогда не умел.

– Это из-за твоих экспериментов? – спросила она.

Он вздрогнул.

– Почему ты так думаешь?

– Ты всегда хмуришься одинаково, когда что-то идёт не так в лаборатории. И сейчас ты хмуришься так же.

Он попытался разгладить лоб, понимая, как глупо это выглядит.

– В лаборатории… проблемы. Но это не связано с тобой.

– Уверен?

– Мэй…

– Уверен, папа?

Он посмотрел на неё – на свою дочь, которая лежала в больничной кровати, с капельницей в вене и тенями под глазами, – и не смог солгать.

– Нет, – сказал он. – Я не уверен ни в чём.

Доктор Патель нашла его в коридоре.

Аниша Патель – невысокая женщина с серебристыми висками и усталым взглядом – была ведущим специалистом по аутоиммунным заболеваниям в Северной Америке. Виктор консультировался с ней, когда разрабатывал терапию для Мэй. Она скептически отнеслась к его идеям – слишком холистические, слишком непроверенные – но в конце концов согласилась помочь.

Теперь скептицизм в её глазах вернулся.

– Доктор Линь. – Она указала на пустой кабинет рядом. – Давайте поговорим.

Они вошли. Патель закрыла дверь.

– Я не буду ходить вокруг да около, – сказала она, садясь за стол. – Состояние Мэй ухудшилось. Значительно.

– Насколько значительно?

– Воспалительные маркеры выросли в три раза за последнюю неделю. Уровень интерлейкина-6 – в пять раз. Её иммунная система снова атакует соединительную ткань. Агрессивнее, чем до начала вашей терапии.

Виктор почувствовал, как пол уходит из-под ног. Не буквально – он сидел в кресле, – но ощущение было именно такое. Падение. Бесконечное падение в темноту.

– Как это возможно? – спросил он, и собственный голос показался ему чужим. – Три года стабильной ремиссии. Все показатели в норме. Я проверял каждый месяц.

– Я не знаю, – сказала Патель. – Честно – не знаю. Ваша терапия основана на системном подходе. Изменение паттернов взаимодействия между клетками. Теоретически – если паттерн стабилен, рецидив невозможен.

– Значит, паттерн дестабилизировался.

– Похоже на то. Но я не понимаю, почему.

Виктор закрыл глаза. Под веками плясали красные точки – усталость, стресс, страх.

– Какие варианты? – спросил он.

– Возврат к стандартной терапии. Иммуносупрессия.

– Это не вылечит её. Это только замедлит.

– Знаю. Но альтернатива…

Она не закончила фразу. Не нужно было.

– Сколько времени? – спросил Виктор. – Если ничего не делать?

– Трудно сказать. Месяцы. Может, недели. Синдром Накамуры-Чен непредсказуем.

– А если иммуносупрессия?

– Годы. С хорошим качеством жизни, если повезёт. Но побочные эффекты… вы помните, как она страдала раньше.

Виктор помнил.

Помнил, как Мэй лежала в этой же больнице, в такой же палате, слишком слабая, чтобы держать карандаш. Помнил, как она смотрела на свои рисунки – те, что успела сделать до болезни – и плакала, потому что не могла создать ничего нового. Помнил, как она просила его: «Папа, найди другой способ. Пожалуйста».

И он нашёл.

Его способ.

Который больше не работал.

Он вернулся в палату.

Мэй спала – или притворялась, что спит, чтобы не разговаривать. Виктор сел в кресло рядом с кроватью и взял её руку. Осторожно, едва касаясь.

За окном совсем стемнело. Город светился миллионами огней – упорядоченных, предсказуемых, в отличие от всего остального в этот день.

Он думал о своих экспериментах.

Десять запусков – десять разных результатов. Хаос там, где должен быть порядок. Муравьи, не способные построить колонию. Система, распадающаяся на части.

Он думал о болезни Мэй.

Три года ремиссии – и внезапный рецидив. Иммунная система, снова атакующая тело. Паттерн, который был стабильным, – разрушается.

Два события. Один день.

Совпадение?

Виктор не верил в совпадения.

Не потому что был мистиком – он был учёным, чёрт возьми, он верил в причинно-следственные связи, в воспроизводимые эксперименты, в модели, которые можно проверить. Но он также верил в холизм. В то, что связи между вещами реальны. Что целое – больше, чем сумма частей.

Что, если это тоже было целым?

Его эксперименты. Болезнь дочери. Что-то, что он не видел, не понимал, не учитывал.

Какая-то связь.

Он вспомнил звонок из Женевы – несколько часов назад, хотя казалось, что прошла вечность. Виктор набрал номер на пробу, не надеясь ни на что. Физик Рут Нкеми, чью статью он читал месяц назад. Редукционист до мозга костей – полная противоположность его подхода.

Она ответила.

И сказала что-то странное.

Что её эксперименты работают слишком хорошо. Идеально. Без погрешностей. Без шума.

Слишком хорошо – это его слова тогда поразили. Кто жалуется на то, что эксперименты работают слишком хорошо?

Но теперь – теперь он понимал.

Её эксперименты – идеальный порядок.

Его эксперименты – абсолютный хаос.

Две противоположности. Одновременно.

Как будто кто-то решил: одно правильно, другое нет.

Как будто кто-то выбирает.

Виктор сжал руку Мэй – слишком сильно, она поморщилась во сне – и тут же ослабил хватку.

– Прости, – прошептал он. – Прости, малыш.

Она не проснулась.

Он сидел рядом с ней, держа её руку, и смотрел в окно. Где-то там – за огнями города, за горизонтом, за всем, что он знал и понимал – скрывался ответ.

Он собирался его найти.

Ради неё.

Ради себя.

Ради того, чтобы мир снова имел смысл.

Позже – он не помнил, сколько времени прошло – Мэй проснулась.

– Ты всё ещё здесь, – сказала она. Голос был хриплым от сна.

– Куда мне идти?

Она слабо улыбнулась.

– В лабораторию. Ты всегда уходишь в лабораторию.

– Не сегодня.

– Почему?

– Потому что ты важнее.

Мэй посмотрела на него – долгим взглядом, который видел больше, чем она говорила. Она всегда так смотрела. С восьми лет, с того дня, когда мама не вернулась домой.

– Доктор Патель рассказала тебе?

– Да.

– И что ты будешь делать?

Виктор помолчал. Он не знал, что делать. Впервые в жизни он не знал, что делать, и это пугало его больше, чем болезнь дочери, больше, чем хаос в экспериментах, больше, чем всё остальное.

– Думать, – сказал он наконец. – Искать. Не сдаваться.

– Это твой план?

– Это всё, что у меня есть.

Мэй отвернулась к окну. Огни города отражались в её глазах – тысячи крошечных звёзд, рукотворных и временных.

– Папа, – сказала она тихо, – ты помнишь, что ты всегда говорил мне? Когда я не могла что-то нарисовать?

– Что?

– «Попробуй по-другому. Если один способ не работает – ищи другой».

Он кивнул.

– Помню.

– Тогда почему ты не делаешь этого сам?

– Что ты имеешь в виду?

Она снова посмотрела на него – тем самым взглядом, который он научился узнавать и бояться. Взгляд Лин. Взгляд женщины, которая видела его насквозь.

– Твоя наука, папа. Твой холизм. Всё это. Может быть, проблема не в деталях. Может быть, проблема – в целом.

– Я не понимаю.

– Ты говоришь, что целое больше, чем сумма частей. Что связи между вещами важнее, чем сами вещи. Но ты ищешь ошибку в себе. В своих экспериментах. В своих теориях.

– А где мне её искать?

Мэй пожала плечами – еле заметно, потому что движение причиняло боль.

– Не знаю. Может быть, снаружи?

Виктор молчал.

Снаружи.

Что-то снаружи, что влияет на его эксперименты. На её болезнь. На всё.

Безумие.

Но не более безумное, чем всё остальное в этот день.

– Спи, – сказал он. – Тебе нужно отдохнуть.

– А ты?

– Я посижу рядом.

Она кивнула, закрыла глаза. Через несколько минут её дыхание стало ровным, глубоким.

Виктор сидел рядом и держал её руку.

Он думал о муравьях.

О колонии, которая больше, чем сумма насекомых.

О мире, который больше, чем сумма людей.

О чём-то, что он не видел, не понимал, но что было там – снаружи, за пределами его экспериментов, его теорий, его понимания.

Что-то, что решало: это правильно, а это нет.

Что-то, что выбирало.

За окном – город. Миллионы огней. Миллионы жизней.

Где-то там – ответ.

Он собирался его найти.

Ночь тянулась бесконечно.

Виктор не спал – сидел в кресле, иногда проваливаясь в полудрёму, из которой выныривал с ощущением падения. Медсёстры заглядывали каждые два часа, проверяли показатели Мэй, меняли капельницу. Он кивал им, не вставая, не отпуская руку дочери.

В какой-то момент – четыре утра? пять? – он достал коммуникатор и начал искать.

Статьи о аномалиях в экспериментах. Блоги параноиков, писавших о «вмешательстве в реальность». Научные форумы, где обсуждались странности последних недель – слишком чистые данные у одних, слишком грязные у других.

Ничего конкретного.

Но – тенденция.

Что-то происходило.

Не только с ним. Не только с Рут Нкеми в Женеве.

Повсюду.

Он вспомнил разговор с ней. «Мои эксперименты работают слишком хорошо. Ваши – не работают вообще. И мы оба понимаем, что это неправильно».

Да. Они оба понимали.

Но что делать с этим пониманием?

Рассвет застал его в том же кресле.

Мэй проснулась около семи, попросила воды. Он помог ей напиться – руки дрожали, но она справилась. Потом – завтрак, который она почти не тронула.

– Ты ужасно выглядишь, – сказала она.

– Спасибо.

– Иди домой. Прими душ. Поспи.

– Я не хочу оставлять тебя.

– Папа. – В её голосе появилась та самая интонация, которая напоминала Лин. – Я никуда не денусь. Буду лежать здесь и смотреть в потолок. Это не изменится, если ты будешь смотреть в потолок вместе со мной.

Он попытался улыбнуться.

– Ты издеваешься над больным отцом?

– Больная здесь я. А ты – здоров. Поэтому иди и делай что-нибудь полезное.

– Например?

Мэй посмотрела на него. Серьёзно, без тени иронии.

– Найди ответ. Ты же всегда находишь.

Виктор не ответил.

Он наклонился, поцеловал её в лоб – осторожно, едва касаясь, – и вышел из палаты.

В коридоре он остановился.

Коммуникатор в кармане вибрировал. Входящее сообщение.

От незнакомого адресата.

Он открыл.

Текст был коротким:

«Доктор Линь. Я изучаю философию науки. Мне кажется, у нас есть общая проблема. Данные, которые я получил из разных источников, показывают паттерн. Редукционистские методы – идеальные результаты. Холистические – хаос. Это не случайность. Пожалуйста, свяжитесь со мной, когда сможете. Ноа Штерн, Берлин».