Странник и Эхо-Мальчик

Николай Щербатюк

Странник и Эхо-Мальчик

Вступление:

Перед тем как вы перевернете страницу и шагнете в первую главу, я должен сделать одно предупреждение. Эта книга не является картой, хотя в ней много дорог. Она не является исповедью, хотя в ней слишком много правды. Это – зеркало, которое я вынес из темного подвала своего одиночества, и если вы увидите в нем не меня, а себя, значит, мы встретились не зря.

Мы привыкли думать, что наша жизнь – это прямая линия, отмеченная тиканьем настенных часов. Мы полагаем, что «вчера» безвозвратно уходит, а «завтра» обязательно наступит, как по расписанию. Но что, если время – это не линия, а ткань? Ткань, которую можно протереть до дыр своим равнодушием, изрезать острыми словами или просто позволить ей истлеть от скуки.

Именно в такие дыры просачивается Изнанка.

Мир, в который мы сейчас отправимся, не находится «где-то там». Он здесь, за слоем вашей повседневной суеты. Он в тех вещах, которые вы не решились выбросить, в тех людях, которым вы не перезвонили, и в тех мечтах, которые вы сочли «глупыми» и заперли в пустых гнездах своей души. Изнанка – это склад всего неслучившегося, приют для потерянных смыслов, возглавляемый человеком, у которого нет имени, потому что имена нужны только тем, кто движется вперед.

В этом путешествии я не буду вашим гидом – я слишком часто сам сбивался с пути. Я буду вашим попутчиком, человеком с пустой трубкой, который учится дышать заново.

Ирония заключается в том, что мы всегда считаем себя готовыми к великим свершениям. Мы ждем зова судьбы, пакуем воображаемые чемоданы и точим мечи. Но когда дверь действительно открывается, выясняется, что самое сложное – это не победить монстра, а оставить дома свои любимые, привычные, стоптанные тапочки. Оставить свою зону комфорта, которая давно стала зоной медленного умирания.

Прислушайтесь. Слышите? Ваши часы еще тикают. Но это ненадолго. В Изнанке время застывает, превращаясь в золотистый песок или зеркальный лед.

Сделайте глубокий вдох. Чувствуете запах пыли и забытых надежд? Это открывается дверь в моем подвале. Глава первая уже ждет вас. И помните: выйти из этой истории будет гораздо сложнее, чем войти, потому что некоторые двери закрываются навсегда, как только вы касаетесь их ручки.

Добро пожаловать домой. В дом, который вы всегда боялись узнать.

Глава 1. Наследство, которого не просили

Наследство, которое я получил, пахло не старыми деньгами или благородной плесенью фамильных склепов. Оно пахло пылью, остывшим пеплом и тем странным, едва уловимым ароматом озона, который повисает в воздухе за секунду до того, как молния решит, что ваша голова – отличная мишень. Мой дед был человеком странным, если слово «странный» вообще применимо к тому, кто коллекционировал закаты в аптечные склянки и утверждал, что тишина в лесу – это просто крик, который сменил фазовое состояние. Когда он ушел, оставив мне свой дом, я ожидал найти там долги или, в лучшем случае, запертый сейф с пустыми надеждами. Но я нашел подвал.

Видите ли, в чем штука с подвалами. Мы привыкли думать, что это просто функциональное пространство ниже уровня земли. Место для банок с огурцами, старых велосипедов и коробок с вещами, которые нам жалко выбросить, но которые мы никогда больше не наденем. Но подвал этого дома был иным. Он был фундаментом не здания, а чего-то гораздо более масштабного.

Я спустился туда в четверг. Четверг – самый безликий день недели, лишенный пафоса понедельника или предвкушения пятницы. Идеальное время для того, чтобы обнаружить нечто невозможное. Лестница скрипела под моими сапогами так, будто она жаловалась на мой вес, а может, на мою дерзость. В руке я держал керосиновую лампу – свет в доме отключили за неуплату еще при жизни деда, и я не спешил его возвращать. Электричество слишком честное, оно убивает тайну, заливая углы безжалостным белым шумом. Керосиновое пламя же умеет танцевать и, что более важно, оно умеет лгать, скрывая то, что вам пока не стоит видеть.

Вчера в этом подвале была глухая кирпичная стена. Я помню это отчетливо, потому что прислонял к ней старую лестницу. Сегодня там была дверь.

Она не была красивой. Грубое, мореное дерево, потемневшее от времени, с тяжелой железной ручкой, которая выглядела как сжатый кулак. Дверь не приглашала войти. Она просто стояла там, утверждая свое право на существование, ломая все законы архитектуры и здравого смысла. Я затянулся трубкой. В чашечке тлело воспоминание о моем первом разочаровании – горьковатый дым, который обычно помогает мне думать.

– Ну что ж, – сказал я в пустоту, и мой голос прозвучал слишком твердо для человека, чьи колени начали вести самостоятельные переговоры о дезертирстве. – Похоже, наследство решило предъявить свои права.

Мы все любим сказки, пока они остаются между книжными страницами. Мы мечтаем о порталах в другие миры, сидя в уютных креслах, попивая чай и зная, что через час пойдем чистить зубы и ляжем в теплую постель. Но когда портал открывается в твоем собственном подвале, и из-под него тянет холодом, который не имеет отношения к температуре, а скорее к метафизике, энтузиазм куда-то испаряется. В этот момент ты понимаешь: приключение – это просто другое слово для обозначения смертельной опасности, из которой ты, возможно, выйдешь не таким, каким вошел. Если вообще выйдешь.

Я подошел к двери. Ирония ситуации заключалась в том, что на мне были мои любимые старые тапочки с овечьей шерстью. Глупо входить в вечность в тапочках, не правда ли? Это лишает момент героического пафоса. Но в этом и есть вся правда жизни: величайшие решения мы принимаем, когда у нас не завязаны шнурки или когда во рту привкус недопитого кофе.

Я коснулся ручки. Она была ледяной. В этот момент я почувствовал, как дом за моей спиной стал чужим. Стены, которые я знал с детства, вдруг превратились в театральную декорацию, которая вот-вот рухнет. Единственной настоящей вещью в мире осталась эта дверь.

– Ты уверен? – раздался шепот за моей спиной.

Я не вздрогнул. Когда в подвале появляется лишняя дверь, странные голоса становятся лишь логичным дополнением к интерьеру. Я обернулся. В тени за штабелем старых газет сидел мальчик. Он выглядел так, будто его долго держали в пыльном шкафу: бледный, с огромными глазами, в которых отражался свет моей лампы. Это был Эхо-Мальчик. Я еще не знал его имени, но я почувствовал, как от него веет чем-то знакомым – той самой правдой, которую мы обычно прячем за вежливыми улыбками.

– Ты уверен? – повторил он, и я понял, что это не его вопрос. Это был мой собственный вопрос, который я побоялся произнести вслух секунду назад. Он просто подобрал его в воздухе и вернул мне.

– Я никогда ни в чем не уверен, парень, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал отстраненно. – Уверенность – это роскошь для дураков и покойников. Я просто любопытен. А любопытство, как известно, убило кошку, но кошка хотя бы знала, за что умирает.

Мальчик кивнул, и в его взгляде мелькнула такая глубокая печаль, что мне захотелось подойти и обнять его. Но я остался на месте. В моем мире нежность – это опасное оружие, и я не хотел подставляться под удар слишком рано.

Я повернул ручку. Дверь открылась без скрипа. Она открылась с тяжелым, вздохом, будто мир на той стороне слишком долго задерживал дыхание. За порогом не было тьмы. Там был свет, но какой-то неправильный, рассеянный, как будто солнце пыталось пробиться сквозь толщу грязной воды.

Я перешагнул порог.

Знаете ли вы, каково это – чувствовать, как меняется вес вашей души? В ту секунду, когда моя правая нога (в тапочке, не забывайте) коснулась земли по ту сторону, я почувствовал, как всё, что я считал важным – мои счета, мои мелкие обиды, мой страх опоздать на поезд, – всё это осыпалось с меня, как сухая шелуха. Я стал легким, и эта легкость была пугающей.

Я оказался в лесу, но деревья здесь не росли вверх. Они извивались, переплетаясь ветвями, создавая своды, похожие на готические соборы. Листья были серыми, как пепел, и когда они соприкасались, раздавался звук, напоминающий шелест старых писем.

– Мы вошли, – сказал Эхо-Мальчик, оказавшись рядом. Он больше не прятался. Он шел за мной, наступая точно в мои следы.

– Мы вошли, – повторил он мой невысказанный вздох.

Я оглянулся. Двери больше не было. На ее месте стоял огромный зеркальный шкаф, в котором не отражался лес. В нем отражалась моя комната наверху, мое кресло, моя недокуренная трубка на столе. Мир, который я оставил, теперь казался картинкой в дешевом журнале. Красочно, понятно, но совершенно плоско.

– Ирония в том, – пробормотал я, поправляя воротник пальто, – что я всю жизнь бежал от ответственности. А теперь я отвечаю за целый мир, который даже не потрудился представиться.

Этот мир не был злым. Зло – это слишком человеческое понятие. Этот мир был равнодушным. Он был древним и глубоким, как океанская впадина, и я для него был не более чем случайной песчинкой, занесенной сквозняком из подвала старого дома.

Мы пошли вперед по тропинке, которая была вымощена не камнем, а чем-то мягким и пружинистым. Присмотревшись, я понял, что это перья. Миллионы птичьих перьев, утративших цвет.

– Здесь живет Хранительница, – вдруг сказал мальчик, хотя я его не спрашивал. – Она согревает мечты.

Я усмехнулся. Мой тон снова стал жестким. – Мечты не нужно согревать, парень. Их нужно либо осуществлять, либо пристреливать, чтобы не мучились. Держать их в тепле – это способ продлить агонию.

Мальчик ничего не ответил. Он лишь посмотрел на меня с той нежностью, которую могут позволить себе только дети и те, кто уже всё потерял. От этого взгляда мне стало не по себе. Я затянулся трубкой, но дым воспоминаний вдруг стал сладким. Я вспомнил, как в пять лет строил шалаш из одеял и верил, что это неприступная крепость. Глупое, нежное воспоминание, от которого закололо где-то под ребрами.

– Хватит, – отрезал я, выпуская облако дыма. – Нам нужно найти выход. Или вход. Смотря что здесь считается прогрессом.

Впереди, сквозь пепельные деревья, замерцало что-то яркое. Это был контраст, бьющий по глазам – среди серости и тишины вспыхнул оранжевый огонек. Мы прибавили шагу.

Там, на поляне, стояло странное сооружение, похожее на огромную швейную машинку, переплетенную с корнями дерева. И за этой машинкой сидела Скрипучая Игла. Она была куклой, но ее движения были более живыми, чем у многих людей, которых я знал в «настоящем» мире. Ее фарфоровое лицо было покрыто сетью тонких трещин, похожих на морщины мудрости, а вместо глаз горели две янтарные пуговицы.

Она шила. Но в ее руках не было ткани. Она сшивала полоски тумана с лучами того странного, водянистого света, который падал сверху.

– Новый путник в старых тапочках, – проскрипела она, не поднимая головы. Ее голос был похож на звук сухих веток, трущихся друг о друга. – Какое нелепое и трогательное зрелище.

– Я пришел не за модой, – ответил я, останавливаясь на краю поляны. – Я пришел за ответами. Хотя, если честно, я даже не знаю вопросов.

Игла остановила свою работу. Она медленно повернула голову, и ее пуговичные глаза зафиксировали мой взгляд. В этот момент я почувствовал, что она видит не мою одежду и не мое лицо. Она видела структуру моей души – все те дыры, которые я так тщательно скрывал за цинизмом и равнодушием.

– Ответы здесь стоят дорого, Странник, – сказала она. – Но сначала тебе нужно понять, где ты. Ты не просто зашел в дверь. Ты вошел в Изнанку Вечности. Здесь всё, что было забыто, обретает плоть. Всё, что было недосказано, обретает голос.

Она указала на Эхо-Мальчика. – Твой спутник – это твои собственные слова, которые ты запер в подвале своей памяти. А я… я та, кто чинит то, что вы, люди, ломаете с таким упорством.

Я почувствовал, как к горлу подкатил ком – смесь иронии и настоящей, неприкрытой грусти. Весь мой жизненный опыт, весь мой «твердый» характер вдруг показались мне жалкими. Я строил из себя сильного мужчину, автора своей жизни, а на деле был просто человеком, который заблудился в собственном наследстве.

– Что мне нужно сделать? – спросил я, и на этот раз мой голос не дрогнул, он был просто тихим.

– Тебе нужно идти к Господину Никто, – ответила кукла, возвращаясь к своему бесконечному шитью. – Он забрал «завтра» у этого мира. Поэтому здесь всё так… застыло. Но будь осторожен. Он предложит тебе идеальное вчера. Он предложит тебе вернуться в тот день, когда ты был счастлив, и остаться там навсегда. И это будет самая страшная ловушка, в которую ты когда-либо попадал.

Я посмотрел на свои тапочки. Они уже покрылись пепельной пылью этого леса. – Идеальное вчера, – повторил я. – Звучит заманчиво. Учитывая, что мое «сегодня» пахнет керосином и неоплаченными счетами.

– Именно поэтому ты в опасности, – проскрипела Игла. – Только тот, кто ценит свою боль так же, как и свою радость, сможет пройти мимо него.

Я кивнул. Я еще не знал, хватит ли у меня сил. Я вообще мало что знал в тот момент. Но одно я понимал точно: назад пути нет. Не потому, что дверь исчезла, а потому, что, увидев это пепельное небо и услышав эхо своих несказанных слов, я уже не мог вернуться к прежней, плоской жизни.

Мы двинулись дальше. Лес становился гуще, а воздух – плотнее. Где-то вдали послышался звук, похожий на вздох огромного зверя. Это был Зверь по имени Тишина, и он, кажется, почувствовал наше присутствие.

Я затянулся трубкой. Воспоминания в ней почти прогорели, оставив лишь легкий привкус горечи и надежды. Сказка только начиналась, и она обещала быть безжалостной. Но, в конце концов, разве не в этом смысл настоящих историй? Они должны ранить нас, чтобы мы могли почувствовать, что мы всё еще живы.

Для ребенка это было начало пути в заколдованном лесу. Для меня это был первый шаг вглубь собственного сердца, где, как выяснилось, водились существа куда более странные, чем те, что я встретил здесь.

Мы шли вглубь. И тень Господина Никто уже начала удлиняться, дотягиваясь до нас сквозь время, которого здесь больше не существовало.

Глава 2. Мальчик, который украл молчание

Мы шли по тропе из перьев уже достаточно долго, чтобы я успел возненавидеть тишину этого места. В моем мире тишина – это отсутствие шума машин или криков соседей. Здесь же тишина была физической величиной, густой, как кисель, и липкой, как деготь. Она забивалась в поры, мешала дышать и заставляла чувствовать каждый удар собственного сердца, словно это был молот, бьющий по наковальне.

Мальчик шел чуть позади. Он двигался абсолютно бесшумно, что раздражало меня еще больше. Я человек привычки. Мне нужно слышать шаги, чувствовать реальность через звук. А он был словно пятно света на стене – здесь, но не совсем.

– Слушай, парень, – я остановился и нарочито громко выдохнул дым, который в этом застывшем воздухе принимал формы причудливых замков. – Ты долго собираешься за мной тащиться? У тебя вообще есть имя? Родители? Или ты просто местный галлюциногенный эффект от этого пепельного воздуха?

Мальчик остановился. Его бледное лицо было совершенно спокойным, почти безжизненным, если бы не глаза. В них дрожало что-то такое, от чего мне захотелось немедленно извиниться за свою грубость. Но я не извинился. Извинения – это признание слабости, а в месте, где деревья шелестят старыми письмами, слабость может стоить жизни.

Он открыл рот. Я ждал детского голоса, может быть, капризного или испуганного. Но вместо этого я услышал свой собственный голос. Не тот, которым я говорю сейчас, а тот, которым я говорил десять лет назад своей бывшей жене, когда мы расставались.

– «Я никогда не любил тебя по-настоящему, это была просто привычка».

Я застыл. Эти слова ударили меня под дых сильнее, чем любой физический кулак. Это было то самое, что я тогда подумал, но побоялся произнести, заменив их какой-то невнятной ложью о «несовместимости характеров».

– Что ты сказал? – мой голос стал холодным, как лед на дне колодца. – Кто научил тебя этим фокусам?

Мальчик не ответил. Его губы снова зашевелились, и на этот раз это был голос моего соседа, старика, который умер в одиночестве два года назад. – «Пожалуйста, просто постучи в мою дверь, мне страшно умирать одному».

Звук был настолько чистым, настолько искренним, что воздух вокруг нас на мгновение потеплел. Я понял. Этот ребенок не воровал слова. Он собирал то, что люди выбрасывали на свалку своей души. Те признания, те крики о помощи и те горькие истины, которые мы топим в алкоголе, работе или бесконечной болтовне ни о чем.

– Значит, ты – Эхо-Мальчик, – я медленно сел на поваленный ствол дерева, который на ощупь напоминал застывшее время. – Ты – кладбище невысказанного.

Для ребенка, который читал бы эту сказку, мальчик показался бы забавным попугаем, умеющим менять голоса. Но я видел в нем нечто иное. Я видел в нем воплощенную совесть человечества. Мы все окружены таким молчанием. Мы строим города из недомолвок и мосты из лжи, а потом удивляемся, почему нам так одиноко.

– «Мне страшно», – произнес мальчик. На этот раз это был голос маленькой девочки, моей сестры, когда она потерялась в парке тридцать лет назад.

– Хватит, – я закрыл глаза руками. – Перестань.

Он подошел ближе и коснулся моей руки. Его пальцы были нежными и прохладными. В этом жесте было столько нежности, что я почувствовал, как моя «твердая» оболочка дает трещину. Я – мужчина, я автор, я привык контролировать нарратив. Но здесь, перед этим ребенком, я был просто голым человеком, чьи секреты валялись у него под ногами.

– Почему ты молчишь сам? – спросил я, глядя в его пустые, всевидящие глаза. – Почему у тебя нет своего голоса?

Мальчик указал куда-то вдаль, туда, где небо смыкалось с пепельным лесом. Там небо было не просто серым – оно было вспорото. Огромная рваная рана зияла в самом зените, и из нее медленно, капля за каплей, вытекало что-то золотистое.

– «Завтра утекает», – произнес он голосом Господина Никто. Это был голос глубокий, бархатистый, лишенный всяких эмоций, как идеально отполированное зеркало. – «Когда не останется слов, не останется и времени. Только вчера. Только вечное, сытое, безмозглое вчера».

Я вздрогнул. Значит, Господин Никто не просто ворует будущее. Он лишает нас способности говорить правду, потому что правда всегда устремлена в будущее, а ложь – это попытка сохранить статус-кво, зацепиться за прошлое.

– Он забрал твой голос, да? – догадался я. – Потому что твой голос был бы самой чистой правдой на свете. А правда для него – это яд.

Эхо-Мальчик кивнул. Он приложил палец к губам, и в этом жесте было столько хрустальной чистоты, что я на мгновение забыл о своей трубке и о своем цинизме.

Для детей это был квест: нужно вернуть голос другу. Для меня же это была метафора пути к самому себе. Мы все приходим в этот мир с собственным голосом, но потом, под давлением страха, стыда и общественного мнения, мы начинаем «эхо-лалить». Мы повторяем чужие мысли, чужие желания, чужие страхи, пока наше собственное «Я» не превращается в немого призрака, живущего в подвале подсознания.

– Значит, мы идем за твоим голосом, парень, – я встал и отряхнул тапочки от перьев. – И заодно постараемся не дать этому миру окончательно превратиться в герметичную консервную банку с надписью «Вчера».

Ирония ситуации не оставляла меня. Я, человек, который всю жизнь бежал от серьезных разговоров, теперь шел под руку с воплощенным молчанием, чтобы сразиться с существом, которое предлагает абсолютный комфорт в обмен на будущее.

– Расскажи мне еще что-нибудь, – попросил я, когда мы возобновили путь. – Только не из моего прошлого. Расскажи мне что-то… светлое.

Мальчик улыбнулся. Это была не просто улыбка, это был рассвет, запутавшийся в чертах лица. Он открыл рот, и по лесу разнеслось многоголосье – тысячи детских голосов, слившихся в один нежный, хрустальный звон. – «Я люблю тебя, мама». – «Посмотри, какой красивый жук!» – «Завтра будет самый лучший день».

Это были мечты. Те самые невылупившиеся мечты, которые собирает Хранительница. Они звучали так чисто, что даже Зверь Тишина, прятавшийся в зарослях, на мгновение стал размером с котенка.

– Красиво, – признал я, чувствуя, как внутри меня что-то оттаивает. – Почти так же красиво, как ложь о том, что всё будет хорошо.

Но в глубине души я знал, что это не ложь. Это была надежда – самая твердая вещь в этом зыбком мире. И именно за ней мы шли.

Лес начал редеть. Перья под ногами сменились гладким, холодным камнем. Впереди, в мареве застывшего времени, начали проступать контуры огромного города. Там не было теней, потому что свет падал отовсюду и ниоткуда одновременно.

– Город Застывших Часов, – прошептал я. – Нам туда.

Мальчик кивнул и вдруг крепко сжал мою ладонь. Его рука больше не была прохладной. Она была горячей, как у человека, у которого начинается лихорадка. Или как у того, кто впервые за долгое время обрел надежду.

Я посмотрел на свою трубку. Очередное воспоминание догорало. Это было воспоминание о том, как я впервые увидел море. Бесконечность, движение, соленый ветер… Всё то, чего так боялся Господин Никто.

– Пойдем, Эхо, – сказал я, и это было первое имя, которое я дал кому-то в этом мире. – У нас есть незаконченное дело с завтрашним днем.

Мы сделали шаг по камню, и звук нашего шага отозвался по всему лесу, как удар колокола, возвещающий о начале конца этого затянувшегося сна. Мы шли навстречу Городу, где время умерло, чтобы попытаться воскресить его своими словами – теми самыми, которые мы так долго боялись произнести.

В тот момент я еще не понимал, что спасая голос мальчика, я на самом деле пытаюсь спасти свой собственный. Но такова природа любой настоящей сказки: ты думаешь, что идешь спасать мир, а на самом деле просто пытаешься найти дорогу домой, к тому ребенку, которым ты был, пока не научился молчать.

Тон сказки становился всё более философским, и я чувствовал, как за каждым нашим шагом наблюдают тысячи глаз из-за пепельных деревьев. Это были глаза тех, кто уже сдался. Тех, кто выбрал «вчера». Но мы были еще живы. У нас были тапочки, трубка с воспоминаниями и мальчик, который умел слышать правду.

Этого должно было хватить. По крайней мере, для начала.

Мы подошли к воротам Города Застывших Часов. На этом Глава 2 завершается, оставляя нас на пороге самого странного места в этой вселенной.

Глава 3. Город Застывших Часов

Ворота города не были заперты. Напротив, они были гостеприимно распахнуты, словно пасть объевшегося удава, которому уже лень даже шевельнуть хвостом, чтобы загнать добычу внутрь. Мы с Эхо-Мальчиком переступили черту, и первое, что я почувствовал, – это исчезновение ветра. Воздух здесь не двигался. Он был теплым, плотным и пах так, как пахнет в старой библиотеке, где окна не открывали со времен изобретения печатного станка. Это был запах старой бумаги, ванили и пыли, которая когда-то была кожей и костями.

Добро пожаловать в Город Застывших Часов.

Для детей, которые, возможно, когда-нибудь прочтут эти строки, это место покажется воплощением мечты. Представьте себе: бесконечные каникулы. Золотистое солнце, застывшее в зените. Оно не печет, оно ласкает. Мороженое в лотках никогда не тает. Карусели кружатся ровно с той скоростью, чтобы дух захватывало, но не тошнило. И самое главное – никто не зовет тебя обедать, никто не заставляет ложиться спать, и никто не говорит, что «ты вырос из этих штанишек». Здесь нельзя вырасти. Здесь нельзя измениться.

Но для меня, человека, чей взгляд отяжелел от наблюдения за тем, как мир неумолимо несется к своему финалу, этот город выглядел как морг, накрашенный дешевой косметикой.

– Ты чувствуешь это? – спросил я Эхо-Мальчика, хотя знал, что ответа не получу.

Мальчик остановился и поднял голову к небу. Он широко открыл рот, и из него посыпался целый ворох звуков: звон будильников, кукуканье деревянных птиц, тиканье дедушкиных «брегетов» и механический скрежет огромных шестерен. Все эти звуки смешались в какофонию, которая внезапно оборвалась коротким, сухим щелчком.

– «Время вышло», – произнес он голосом усталого бухгалтера.

Ирония ситуации была в том, что в Городе Застывших Часов времени было сколько угодно, но оно больше не имело ценности. Когда у тебя есть бесконечность одного и того же «сейчас», само понятие «сейчас» теряет смысл. Это, как если бы вам дали миллион одинаковых конфет – к десятой вас начнет подташнивать, к сотой вы возненавидите сахар, а к тысячной вы будете готовы отдать жизнь за глоток простой, чистой воды или кусочек горькой полыни.

Мы шли по главной улице. Дома здесь были построены из чего-то напоминающего застывший янтарь. Сквозь прозрачные стены было видно людей. Вот женщина, застывшая в вечной улыбке перед зеркалом – она наносит румяна, и этот момент длится уже сотни лет. Вот мужчина с поднятым бокалом вина – он празднует свой лучший юбилей, и вино в его бокале никогда не кончится, но он никогда его не допьет.