Пропавший поезд

Влад Брянских

Пропавший поезд

Пролог

В 1952 году, за год до смерти Сталина, произошло одно из самых загадочных происшествий в истории советских железных дорог. Поезд № 526, следовавший с группой пионеров в лагерь, бесследно исчез на подъезде к станции Каннельярви. Масштабные поиски с привлечением всех служб не дали результатов. Эта история, полная необъяснимых деталей, остаётся нераскрытой тайной и по сей день.

7 июня 1952 года. 11:20 утра. Ленинград, Финляндский вокзал.

Жаркий субботний день. Солнце, несмотря на ранний час, уже припекало, выжимая последние капли ночной прохлады из камня и асфальта, превращая тротуар у вокзала в липкую смолу. Стеклянные фонари над входом, обычно холодные и строгие, поблёскивали застывшим янтарём. Воздух колыхался над раскалёнными рельсами, дрожащий и зыбкий. Над площадью разносились трамвайные звонки, звенел металл колёс по стыкам путей, скрипели тормозящие перед остановкой вагоны.

Пыль, поднятая сотнями ног – начищенных до блеска сапог, стоптанных сандалий, лакированных туфелек, – висела в воздухе. Она впитывала в себя все запахи утра: едкий аромат «Шипра»; сладковатый дымок самосада, который курили на панели у входа носильщики; тёплый маслянистый запах дизеля от маневрового тепловоза; и, наконец, дух свежевымытых вагонов – уютная смесь дерева, табака и краски. Все это сплеталось в единую, почти осязаемую завесу.

Две сотни ленинградских школьников готовились к отъезду в летние лагеря. Вокзал был переполнен людьми. Перрон гудел, словно огромный всполошённый рой перед ненастьем. И если всмотреться в эту толпу, становилось заметно главное – женщин здесь было значительно больше. Отцы – редкие, как солнечные дни в ноябре, одетые в лучшие, хоть и немного потертые твидовые пиджаки, крепко держали детей за плечи. Матери в простых платьях из ситца с цветочным узором поправляли детям воротнички и тугие косы. Бабушки, повязанные аккуратными светлыми платочками, бережно завязанными под подбородком, втихаря крестили удаляющиеся спины внуков, засовывали им в карманы медяки «на мороженое». Всё это человеческое море, дышавшее единым дыханием общей заботы, теснилось возле длинной зелёной вереницы вагонов, замерших у третьего пути, подобно огромной неподвижной гусенице.

– Ванечка, ты хоть свитер не забыл? Я тебя спрашиваю! – тревожно, в десятый раз, спрашивала худая женщина в очках-«велосипедах».

– Мам, ну что ты! – мальчик лет двенадцати, уже чувствующий себя взрослым, отмахнулся, но в уголках его губ пряталась счастливая улыбка. – Какой свитер, лето же!

Рядом другая, более живая сцена разыгрывалась между мальчиком с непослушными волосами и молодой мамой с задумчиво-добрым взглядом:

– Серёжа, чертёнок ты эдакий! Последний раз говорю: если опять будешь сбегать в тихий час к пруду – я немедленно напишу отцу! И не смотри, что он в командировке! – выговаривала сыну женщина, стараясь придать лицу суровость, но в её зелёных глазах прыгали озорные искры.

– Да мамочка, больше ни-ни! Честное пионерское, не побегу!

Но пока мама смотрела строго, руки мальчика быстро скользнули в карман, пряча там леску из конского волоса с крючком и массивным свинцовым грузилом.

К перрону подали состав – шесть вагонов, украшенных праздничными флажками и портретами Ленина и Сталина. Чёрный, как огромный жук, паровоз «ИС-20» выпустил струю пара. Его бока лоснились маслянистым, потным блеском. Он стоял, тяжело дыша, и выпускал шипящие клубы белого пара, которые тут же растворялись в горячем воздухе.

Вожатые стояли в белоснежных рубашках и с тщательно завязанными пионерскими галстуками. С важным видом и сосредоточенными лицами они пересчитывали своих подопечных, выстраивая их в шеренги – неровные, порой кривоватые.

– Первый отряд! Сбор у четвёртого вагона! Быстро, быстро! – прозвучал звонкий голос над перроном. Это была высокая девушка с роскошной русой косой, уложенной вокруг головы, как корона.

– А я, кажется, в «Звёздочке»! – донёсся сзади задорный выкрик из кучки старшеклассников, сопровождаемый хохотом.

– Дубина, «Звёздочка» – это лагерь! Ты и есть наша звёздочка, Петров, – парировала строгая брюнетка-вожатая, – только не сияющая, а падающая!

Уголки её губ дрогнули – не удержалась: улыбка прорвалась сквозь наигранную суровость.

Их голоса – полные юношеского задора и энтузиазма – легко перекрывали детский гомон и смех.

В кабине паровоза, пахнущей машинным маслом и углём, заняли свои рабочие места машинист Сечкин и его помощник Кубарев. Сечкин, рослый мужик средних лет с усталым, прорезанным морщинами лицом, сосредоточенно выглядывал в окно. Сечкин внимательно следил за приборами. Его пальцы, чёрные от угольной пыли и масла, постукивали по стеклам манометров.

– Ну как, Мишань, в порядке всё? – спросил Сечкин.

– В полном порядке, Степаныч, – бодро отрапортовал Кубарев, но тут же, понизив голос до сдавленного шёпота, добавил: – Только сердце мне что-то щемит… Чую, сегодня день не задался. Не по себе.

Сечкин медленно повернулся. Его взгляд, тяжёлый и прямой, впился в помощника.

– Не неси чепухи, Миш. Дети же едут – не бери грех на душу. Наше дело – не гадать, а работать. Завёл, повёл, доставил. И никакой мистики. Понял?

– Понял, – коротко кивнул Кубарев.

Начальник поезда Нина Владимировна Поздеева, стояла у дверей головного вагона, как опытный капитан на корабле. Женщина за тридцать, черты её лица выдавали не столько возраст, сколько опыт службы.

В руке Нины Владимировны была тетрадь – список всех пассажиров под её ответственностью. Её палец пробегал по строчкам, сверяя данные с прибывавшими отрядами.

– У вас кто в первом отряде? – коротко спросила она у подошедшей вожатой.

– Семёнов, Петрова, Липкин…

– А Лёва Романов? – перебила начальница, оглядывая толпу.

– Лёва! Вот я! – откликнулся голос.

Из толпы вышел невысокий, худощавый мальчик с большими серыми глазами. Галстук Лёвы был завязан криво, сдвинут набок.

Нина Владимировна знала Лёву – он ездил с ней в лагерь и в прошлом году, и тогда уже удивлял всех своей тихой задумчивостью.

– Почему без панамы? Голову напечёт. – спросила Нина Владимировна, сохраняя серьёзность тона, хотя в уголках губ играла едва заметная улыбка.

– В рюкзаке, товарищ начальник! Жарко в ней, – ответил мальчик.

– В лесу прохладнее станет. Не потеряйся, Романов, иди к своему отряду.

Она отметила мальчика в списке и удовлетворённо вздохнула. Вроде все собраны.

Именно в этот миг случилось нечто странное – и никто этого не заметил. Вдруг разом стихли щебечущие вокруг птицы. Ветер, шевеливший полы пиджаков и края платочков, замер, и воздух стал густым и неподвижным. Даже плотная струя пара из трубы паровоза на мгновение прервалась, повисла в пространстве причудливым, застывшим облаком, словно сама реальность затаила дыхание.

Но Нина Владимировна, занятая последней пометкой в тетради, этого не уловила.

Вот он – момент расставания. Последние напутствия, выкрикиваемые через толпу, тонули в общем гуле, растворялись в гудке паровоза:

– Будь послушным, слушайся старших!– Пиши письма почаще, слышишь меня?!– Береги себя, сынок, береги здоровье!– А если вдруг заболею? Отправят меня домой?– Обязательно! Немедленно! – крикнула в ответ мать, и её глаза, ещё секунду назад сухие, наполнились слезами.

Раздался последний свисток. Тяжёлые двери закрылись с гулким лязгом. Массивный локомотив медленно двинулся вперёд, колёса начали выбивать быстрый ритмичный перестук по рельсам – «тук-тук-тук».

На перроне одни ещё бежали вдоль уходящего поезда, пытаясь успеть крикнуть последнее «береги себя!», другие, замедляясь, просто махали вслед платками и руками. А из окон им в ответ улыбались лица детей, для которых впереди открывался целый месяц захватывающих приключений: походы с кострами, азартные спортивные соревнования, верные друзья и воспоминания, которые останутся на всю жизнь.

Перрон быстро пустел. Взрослые медленно, нехотя расходились, пряча в карманы скомканные платки.

Но кое-кто что-то видел. Видел и чувствовал.

Наташа, одна из пионервожатых, начала петь песню про Орлёнка, и девочки радостно поддержали мелодичный мотив. Между тем, в дальнем конце вагона, у окна, одиноко стоял Лёва Романов. Голова была прислонена ко стеклу, взгляд устремился вдаль, мимо толпы провожающих, мимо родных улиц Ленинграда, которые стремительно убегали назад.

Откуда-то из глубины вагона раздался голос вожатого:

– Лёвка! Ну-ка иди сюда, будем петь! «Взвейтесь кострами…»

Он не ответил, не обернулся. Он продолжал смотреть, пока поезд не скрылся за поворотом, за облаком собственного дыма и невидимой завесой, отделяющей один миг времени от другого.

ГЛАВА I. Исчезновение

Время текло незаметно – и вот за окнами уже мелькнули окраины станции Горьковское. Наташа, вожатая с аккуратной русой косой, заглянула в потрёпанное расписание и, улыбнувшись, объявила:

– Ребята, Каннельярви – следующая! Прибываем через четверть часа, ровно в два. Там нас уже ждут автобусы и машины – пересядем и поедем в лагеря.

Дети оживились: кто-то начал собирать рюкзаки, кто-то – тихонько напевать «Взвейтесь кострами…». Лёва Романов, сидевший у окна, не шевельнулся. Он смотрел вдаль, туда, где лес смыкался с небом, и в его глазах читалась не радость, а тревога – тихая, глубокая, необъяснимая.

1. Последний след

13:30. Станция Горьковское

Анна Петровна Зайцева вышла из будки, поправляя форменную фуражку. На безымянном пальце левой руки тускло поблескивало колечко с гранатом – единственная вещь, оставшаяся от Артёма.

Ей было тридцать пять, но в глазах, в походке, в каждом жесте чувствовалась усталость не по годам – та особенная, фронтовая усталость, которая не отпускает даже через семь мирных лет.

Они поженились 14 июня 1941 года, в субботу. Обменялись кольцами в ЗАГСе, смеялись, строили планы: поездка в Сочи, ребёнок.... Через неделю – война. Артём, как и многие, сразу пошел е в народное ополчение. На фронт его не взяли – была бронь: инженер-путеец, ценнейшая специальность. И сначала ничего не вызывало особой тревоги – война была ещё далеко. Уже в июле его часть направили на строительство оборонительных рубежей на Лужском направлении, на дальних подступах к городу. Он уезжал на несколько дней, возвращался усталый, пахнущий костром. Рассказывал за ужином, как сутками роют противотанковые рвы, возводят дзоты, разгружают какие-то эшелоны… Говорил: «Отстоим. Они сюда не пройдут». И казалось, что это просто работа – тяжёлая, почти что привычная.

Пока однажды – в конце августа – не пришла записка от соседа по парадной, тоже ополченца: «Артёма больше нет. Прямое попадание бомбы в казарму. Похоронили в братской могиле. Прости». От него не нашли даже пуговицы.

Анна сняла кольцо, положила в шкатулку с фотографией. А через год надела снова. Чтобы помнить. Чтобы не сойти с ума.

Анна Петровна услышала приближающийся гул. В графике чётко: 13:31 – №526, Ленинград – Выборг, стоянка 3 минуты. Она уже мысленно поставила галочку, подняла руку с жёлтым флажком. Процесс, отточенный годами работы.

Но гул нарастал не так, как всегда. Он был агрессивным, звериным. Не «приближается» – а «налетает». Земля под ногами заходила мелкой дрожью. Стекла в здании станции задребезжали нервным, тонким звонком.

Анна Петровна отшатнулась, инстинктивно прикрываясь флажком, как щитом.

И он вынырнул из-за поворота.Поезд.Нёсся с такой запредельной скоростью, что зелёные вагоны превратились в размытую полосу, будто их стерло скоростью. Воздух с перрона сгребло и закрутило в пыльный вихрь. Она успела мельком увидеть окна. Они были закрыты. Все. В жаркий июньский день. В вагонах с сотнями людей.

И за этими грязноватыми, запотевшими изнутри стёклами не было ничего. Ни лиц, прижатых к стеклу, ни мелькающих фигур, ни теней. Только густая, молочная белизна, неподвижная, словно застывший туман.

Стук колёс превратился в сплошной, истеричный вой – «та-та-та-та-та-та-та!» – без пауз, без ритма, просто металлический вопль.

Состав пронёсся мимо, не подав сигнала, не обратив на одинокую фигурку с флажком ни малейшего внимания. Его гнало что-то. Что-то невидимое и неостановимое.

И наступила тишина – глубокая, оглушительная, давящая. Анна Петровна ещё не поняла, что только что она стала последним человеком, кто видел поезд № 526. Не пропавший. Ещё нет – уходящий, в никуда

Анна Петровна опустила руку. Флажок выскользнул из ослабевших пальцев и упал в пыль. Она услышала собственный голос, хриплый и чужой:– Господи… Да что ж это такое?..

Дрожащими, не слушающимися пальцами она набрала номер диспетчерской в Каннельярви.

Тем временем в Каннельярви, куда поезд должен был прибыть к 14:00, дежурный Виктор Семёнов ещё не знал о странном сообщении из Горьковского. Он стоял у окна, наблюдая, как на перроне собирается весёлая, шумная толпа встречающих, и думал о том, как через час всё это смятение радости рассосётся по автобусам и грузовикам, и на вокзале снова воцарится его привычная тишина.

2. Ожидание в Каннельярви

14:00. Станция Каннельярви

В диспетчерской пахло эрзац-кофе, старой бумагой и мышами. Виктор Семёнов, дежурный с сорокалетним стажем, курил беломорину, прислонившись к раме открытого окна. Внизу, на перроне, уже копилась толпа: вожатые в белоснежных рубашках, бабушки с авоськами, из которых торчали узелки с домашними пирожками, пахнущими картошкой и луком, сотрудники лагерей.

Телефон зазвонил резко, надрывно.

– Каннельярви, диспетчер, слушаю.

– Это Горьковское… – донёсся сдавленный, неестественно тихий голос Анны Петровны. – Поезд… он прошёл. Минут десять назад.

– Ну и что? По графику так и есть, – Семёнов прищурился, выпуская струйку дыма.

– Он… не такой. Окна закрыты. Все. И… ни звука. Как будто… там никого нет. И мчался так, будто его черти гонят.

Семёнов поморщился. Анна Петровна была из тех, кто никогда не паниковал зря.

– Анна Петровна, вы же знаете – в вагонах духота, может, ветром пыль несёт, вот и закрыли. Не накручивайте себя.

Он положил трубку, но рука его дрогнула. Что-то щёлкнуло в подкорке – старый инстинкт железнодорожника.

Он взял микрофон рации:

– Поезд пятьсот двадцать шестой, машинист, диспетчеру. Поезд пятьсот двадцать шестой, Каннельярви вас вызывает, приём.

В ответ – только мертвое шипение эфира. Ни щелчка, ни фона. Как будто в том секторе, где должен быть №526, зияла чёрная, беззвучная дыра.

– Пятьсот двадцать шестой, приём! – рявкнул Семёнов.

Молчание. Абсолютное. Сквозь него пробивались лишь обрывки чужих переговоров: «…полста двадцать третий, проходите на нечетный боковой…», «…грузовой на втором главном, убрать…». Но голосов машинистов не было.

Семёнов выудил из пачки еще одну папиросу.

К 15:00 в диспетчерской уже было накурено, хоть топор вешай. Семёнов сидел за столом, вспотевший, бледный, перед ним лежала тетрадь, исчерканная бессмысленными, нервными пометками. По графику поезд должен был уже уехать.

Однако перрон гудел весельем:

– Пирожки, что ли, покупают в дороге? – смеялись поначалу.

– Может, колесо спустило? – шутили другие.

Но к 16:00 тревога переросла в ужас. Вожатые звонили в Ленинград. Ответ был один: «Поезд выехал! Ожидайте!»

К 17:00 – на перроне милиция: кто-то позвонил в 02. Суровые лица милиционеров окончательно добили надежду. По перрону пополз слух, подкреплённый приехавшим начальством: пришла телеграмма. «Ни машинист, ни начальник поезда на вызовы не отвечают. Местонахождение состава неизвестно».

Люди замолчали. Кто плакал – перестал – слёзы закончились. Они смотрели на пустые рельсы, уходящие в лесную чащу, и в их глазах читался немой, всепоглощающий вопрос:Как может исчезнуть поезд с двумя сотнями душ на прямом участке?

3. Поисковая операция начинается

Ещё до официального приказа, от точки последнего обнаружения состава выдвинулись поисковые группы – из Горьковского и из Каннельярви. Они должны были встретиться на перегоне.

Они встретились ровно посередине, в глухом лесу, где рельсы бежали меж сосен.

Поезда не было. Ни на путях, ни рядом. Не было и следов: ни обломков, ни щепок, ни клочков ткани на кустах, ни следов от экстренного торможения. Рельсы блестели под вечерним солнцем, чистые и нетронутые.

Ситуация выходила за рамки. К вечеру стало очевидно, что о мистическом происшествии придется докладывать в Кремль. Никакие рациональные версии – ни сход с рельсов, ни диверсия, ни даже массовый обморок – не могли объяснить исчезновение двухсот человек на прямом, хорошо просматриваемом участке пути, где за три часа не было найдено ни обломка, ни следа, ни единой улики. Паника на перроне переросла в молчаливое оцепенение, а дежурные по станциям уже шептались о «поезде-призраке», не скрывая суеверного ужаса. В Ленинграде перестали отвечать на звонки, а в Выборге милиционеры смотрели на пустые рельсы так, будто видели перед собой бездну.

В Москве, в кабинете, окна которого выходили на строгие силуэты кремлёвских башен, заместитель Председателя Совета Министров СССР, Маршал Советского Союза Лаврентий Павлович Берия изучал предварительную сводку. Лицо его выражало сосредоточенность. Он сидел, прямой, неподвижный, как человек, привыкший принимать решения, но впервые оказавшийся перед нерешаемым уравнением, положив руки на столешницу. Его пальцы методично постукивали по дереву. Стук был тихим, но в гробовой тишине кабинета он звучал, как удары метронома, отсчитывающего чьё-то время. Пропажа целого состава бросала вызов не только системе, но и самой логике управляемого им мира. Он медленно провёл ладонью по плотной бумаге доклада, будто ощупывая не факты, а саму текстуру этой необъяснимости.

4. Доклад в Кремль

18:30. Кабинет в Москве

Сотрудник МГБ, доставивший доклад, стоял по стойке «смирно», но мелкая дрожь в коленях выдавала его состояние.

– Как эта – никаких слидоф? – голос Берии был тише шёпота, но в нём стояла плотная, ледяная ярость. – Поезд с дитьми – эта не мишок с картошкой. Эта – гасударственное дастаяние. Будущее страны. – Когда Зампред волновался, мингрельский акцент из него так и пёр.

– Товарищ Маршал… Сразу после пропажи были подняты местные – лесники, железнодорожники, жители ближайших деревень. К поискам подключились добровольцы. Они прочесали всё. Леса, болота, озёра. Опросили жителей вдоль линии. Но… результата нет. Состав будто испарился.

Берия медленно встал и подошёл к окну. За стеклом лежала Москва – строгая, логичная, подвластная. Здесь всё было на своих местах. Здесь поезда не исчезали.

– Я даю вам три дня. Трое сутак. – Он повернулся. Его глаза, маленькие и невероятно пронзительные, впились в сотрудника. – Я сам приеду в Лининграт. Если к таму маменту дети ни будут найдены живыми и нивридимыми… Ви все атветите. Лична. Каждый. Ат диспетчера да паследнева стрелачника. Ясна?

Он сделал паузу, будто вычисляя что-то в уме. Потом добавил тише, но оттого не менее весомо:– Среди пассажиров – дети товарища Крутикова, Василия Петровича. И дочь академика Власова. Ви понимаете, какой это уровень? Это не просто ЧП. Это – палитический инцидент.

– Так точно, товарищ Маршал!

– Сейчас из Москвы выезжает особая группа. Остановите всё движение на участке. Мобилизуйте все ресурсы, всех добровольцев. Держите меня в курсе каждые два часа. Найдите мне этот поезд.

Глава II. Поисковая операция

1. Приказ сверху

К полуночи 7 июня 1952 года о пропаже поезда №526 знал уже Иосиф Виссарионович Сталин. Слухи распространялись быстрее официальных сообщений, но сводка, лёгшая на стол к Сталину, говорила о немыслимом: пассажирский состав с детьми исчез с путей, не оставив следов.

8 июня 1952 года, 06:45. Станция Каннельярви

Приказ сверху был краток: семьдесят два часа. Семьдесят два часа на то, чтобы исправить ошибку реальности.

Движение на перегоне Горьковское – Каннельярви полностью остановлено.

Рассвет застал станцию в состоянии, которого она не знала со времён войны. Сюда стянули всё, что могло передвигаться и искать. Ночью прибыли грузовики с солдатами внутренних войск и милиционерами из Ленинграда – двести человек выстроились в серой утренней дымке, поправляя ремни. Чуть позже подъехали «газики» со спецгруппой МГБ в штатском – люди с поджатыми губами и взглядами, привыкшими видеть только угрозу. Их появление означало, что дело приняло иной оборот.

Полковник МГБ Григорий Степанович Волошин, руководитель операции, собрал старших. Его лицо было каменным, голос – ровным и сухим.

– Объект: поезд №526. Пропал без следов на перегоне Горьковское – Каннельярви между 13:30 и 14:00 вчера, седьмого июня. Задача: найти. Любой ценой. Лес – прочесать цепью. Водоёмы – обследовать. Всех местных – опросить. Вопросы есть?

Вопросов не было. Все и так знали, что стоит за словами «любой ценой».

2. День первый

08:30. Лес

Лес встречал враждебностью, мёртвой пустотой.

Это была не тишина покоя. Ни писка комаров, ни пересвиста птиц, ни шороха в кустах. Шаг по мху звучал неестественно громко, словно пространство здесь не поглощало шумы, а высасывало жизнь, оставляя только сухую оболочку.

Солдаты растянулись цепью на километр, от насыпи вглубь, к Яковлевскому болоту. С ними – местные охотники: мужики в ватниках, с лицами, изборождёнными морщинами. Они знали эти места с детства. Но теперь смотрели в лес с непривычной опаской.

– Тут место нехорошее, – пробормотал один старик, не глядя ни на кого. – Чёртово болото это, а не Яковлевское. Деды говорили – тут граница.

– Какая граница? – спросил один из лейтёх.

– Та, которую не видно. Где наше кончается.

У самого болота собаки Дружок и Буян вдруг залаяли, потом заскулили и залегли на землю, уткнувшись мордами в мох.

– След есть, – сказал кинолог, – но он… словно оборвался в воздухе. Как будто человек шагнул в пустоту

Цепь замерла. И в этой мёртвой тишине они услышали стук. Чёткий, ритмичный, металлический. Стук колёс по стыкам рельсов. Он был совсем рядом, за стеной хвойного мрака. Молодой лейтенант выхватил пистолет, солдаты вскинули винтовки. Но звук не приближался. Он сместился. Теперь он доносился справа. Потом – сзади, будто поезд прошёл уже мимо. Потом – сверху, с чистого неба, и наконец – из-под земли под их ногами, глухой, заглушённый. И везде – на самой границе слышимости. Будто состав шёл параллельным курсом, в слое реальности, отделённом от них тончайшей, непроницаемой плёнкой.

– Это были самые странные сутки в моей жизни, – вспоминал много лет спустя один из тех лейтенантов. – С этого направления сняли все маршруты. Боялись, что новый поезд врежется в застрявший 526-й. Только вот… не было никакого 526-го. Ни на путях, ни в окрестностях. Мы ходили кругами, привлекали местных – никто ничего не видел. Как будто состав растворился в воздухе.

Лейтёха медленно опустил оружие. В его взгляде уже не было гнева – лишь растерянность. Докладывать об этом было нельзя. Значит – молчать.

Единственную вещь они нашли через час. Рядовой Соколов увидел на ветке берёзы пионерский галстук. Не новый, не ярко-алый – а выцветший, будто его долго вымачивали в уксусе и сушили на солнце. Но он был тёплым и мокрым насквозь, будто его сняли с детской шеи и тут же повесили на ветку секунду назад. Соколов снял его дрожащими пальцами. Ткань отдавала странным, слабым теплом, почти живым. И запахом – не леса, не пота, а чем-то сладковатым и чужим, вроде озона после грозы.

Лейтенант принял галстук, завернул в платок. В рапорте он напишет: «Найден в лесу в 300 метрах от путей». Но все, кто видел эту ветку, знали: здесь не было ни тропы, ни признаков того, что тут кто-то проходил. Галстук был знаком, оставленным там, где не должно было быть ничего человеческого.

3. Глубина

14:00. Река Великая

Река Великая была чёрной и медленной, как расплавленная смола. Она поглощала свет, унося его в своём густом, непрозрачном течении куда-то в бездонную темноту. Чуть выше по течению её воды пересекал короткий мост у Каннельярви – тот самый, по которому должен был пройти пропавший состав.

Старший водолаз, мичман Евгений Костров, ветеран войны, облачался в тяжёлый трёхболтовый водолазный костюм с медным шлемом. Шлем с маленьким иллюминатором навинчивали ему на плечи помощники. Воздух подавался по шлангу от помпы, а единственной связью с поверхностью служил сигнальный конец – простой пеньковый линь, привязанный к его поясу. Один рывок: «Всё в порядке». Два: «Поднимайте». Серия частых: «Тревога».

– Глубина на плёсе здесь – не более четырёх метров, дно илистое, но будьте осторожны, течение подводное сильное, – инструктировал командир Кострова, мореман «кап-три», его взгляд скользнул от чёрной воды к силуэту моста. – Осмотрите дно у опор. Ищите обломки, следы. Сигналы – по уставу.