Лесной становой

Ибрагим Рахимов

Лесной становой

Повесть «ЛЕСНОЙ СТАНОВОЙ»

Логлайн: Крестьянский парень, ушедший за Колчаком «за правду», а вернувшийся к красным победителем, становится жертвой подозрений новой власти. Потеряв всё, он уходит в тайгу, где из отверженного превращается в легендарного проводника и хранителя, чья простая мудрость оказывается нужнее всех идеологий.

Центральный конфликт: Не «человек против природы», а «человеческая несправедливость против природной гармонии». Уединение – не бегство, а путь к истинному служению.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ЧЕЛОВЕК (1919-1925)

ПРОЛОГ: ЛЕГЕНДА. 1970-е ГОДЫ.

Дождь стучал по жестяной крыше барака-столовой посёлка Нижние Петли, будто пытался продавить её внутрь. Геологическая партия «Селенга-7» застряла здесь на четвертый день из-за разлива Угрыша. Внутри было накурено, пахло щами, махоркой и мокрым бушлатом. Молодой техник Игорь в сердцах швырнул карту на стол.

– Да когда уже этот ваш «бог погоды» прояснится? Экспедицию сорвём!

Старший геолог Виктор Сергеевич, лицо которого было выветрено как скала, хмыкнул, раскуривая трубку.

– Угрыш свои правила диктует. Здесь он – хозяин.

В углу, у печки, местный дед Ефим, бывший сплавщик, чинил сеть. Его пальцы, похожие на корни, двигались сами по себе.

– Хозяин он хозяин, – протяжно проговорил он, не глядя ни на кого. – Но у него есть свой смотритель. Лесной становой.

В бараке наступила тишина. Даже дождь будто притих.

– Кто? – не удержался Игорь.

– Становой. Анатолий. Толик Лесной. – Дед Ефим отложил сеть, и в его мутных глазах вспыхнула искорка. – Он тут еще с белогвардейских времён. Говорят, воевал. А потом… не сошёлся характером с начальством. И ушёл. Да не куда-нибудь, а в самую гущу. Туда, где только зверь да кедр.

Дождь к ночи стих. Геологи вышли на крыльцо, развели костёр. Дым стелился низко, цепляясь за мокрые камни. Дед Ефим, поддатый местным самогоном, разошёлся.

– Легенд про него – возьми да высыпь! Одни говорят – он с медведем за одним столом шишкует. Другие – что он ветер на поводке водит. В войну, сказывают, целую группу эвакуированных из блокадного Ленинграда спас. Баржа села на меч, мороз… А он, откуда ни возьмись, на своей долблёнке появился. Не слова не говоря, на берег вывел, в своей заимке укрыл, пока подмога не пришла. А потом как сквозь землю провалился. Ни наград не взял, ни спасибо.

Игорь усмехнулся:

– Мифология, однако.

– Миф? – Дед Ефим прищурился. – А кто, по-твоему, парень, прошлой весной бригаду заблудившихся лесоустроителей вывел? Они три дня кружили. А утром видят – на тропе ветка осины сломлена особым манером. Как путевые знаки. Они по ним и вышли к избушке на Безымянном ключе. А там на крыльце краюха хлеба лежала, да банка солёных рыжиков. Самого хозяина и не видели.

– Совпадение, – буркнул Игорь, но уже без прежней уверенности.

Виктор Сергеевич молча подбрасывал в костёр щепки. Огонь высветил глубокие морщины на его лице.

– Я в пятьдесят девятом году с ним столкнулся. Вернее, не с ним, а с его почерком. – Он помолчал. – Мы искали медь. Зашли в гиблое место – сплошное болото, компас с ума сходил. Трое суток кружили. На четвёртое утро я вышел из палатки и увидел на сыром мхе… кусок каменного угля. Ровный, с гранью. Он лежал там, где его быть не могло. Наш рудознатец посерел: «Это знак. Здесь бурить».

– И что, нашли? – не удержалась лаборантка Катя, девушка с большими глазами.

– Нашли. Месторождение «Совиное». А уголь тот был не наш. Сорт другой. Его кто-то положил. Ведомый этим «совпадением», я потом обследовал сосну над тем местом. Нашёл старую, почти заросшую затеску – лесной значок: «здесь что-то есть». Знак поставил человек. Человек, который знал, где мы заблудимся, и знал, что мы ищем.

В тишине было слышно, как шипит смола.

– Вот и пойми его, – тихо сказал дед Ефим. – То ли человек, то ли сама тайга заговорила. Помогает, но показываться не хочет.

– В том-то и дело, – кивнул Виктор Сергеевич. – Не за орден, не за спасибо. Как будто… службу несёт. Такую, о которой мы с нашими бумагами и приказами давно забыли.

– И вы не искали его потом? – спросила Катя.

– Как не искали, – отозвался дед Ефим. – И лесники, и начальство. Нашли зимовье. А в нём – чистота, печь холодная. А на столе – берестяная грамота. Чёткими буквами выведено: «Искали не того. Моя служба – не ваша. Не тревожьте». Больше его избушку не нашли.

– Так он реальный человек или дух? – почти шёпотом спросила Катя.

Виктор Сергеевич выпустил струйку дыма в тёмное, теперь уже звёздное небо.

– Самый что ни на есть реальный. Из плоти и крови. Просто… его правда оказалась больше нашей. Ему нужен был весь этот мир, – он обвёл рукой чернеющую стену тайги, – а не кусок его с бумажками. Вот он и взял его. И служит ему по-своему.

В этот момент со стороны реки донёсся протяжный, тоскливый вой. Не волчий – слишком чистый и высокий.

– Это что? – вздрогнул Игорь.

Дед Ефим прислушался, и на его лице расплылась странная, понимающая улыбка.

– Это не что. Это кто. Угрыш волнуется. Знать, кто-то на реке. Не к добру.

Все замерли, вглядываясь в темноту. Легенда в эту ночь перестала быть сказкой. Она стала предчувствием. На следующее утро, когда партия в безнадёжности собирала размокшее оборудование, к бараку подошёл запыхавшийся мальчишка-почтальон.

– Виктор Сергеич! Вам! – Он протянул мокрый конверт из плотной, желтоватой бумаги.

Конверт был пуст. Но на нём, чернилами, выведен твёрдый, ясный почерк: «Партии "Селенга-7". Ждать два дня. Река успокоится. Искать руду у старой гати, где филин сидел. Место сухое. А.»

Виктор Сергеевич поднял глаза от записки и посмотрел на деда Ефима. Тот, не говоря ни слова, медленно кивнул.

Над тайгой, разрывая серые тучи, внезапно упал широкий столб солнечного света. Легенда только что вышла на связь.

Далеко в верховьях Угрыша, на сухом мысу, старик с седой, как мех росомахи, бородой отложил только что сплетённую вершу. Он сидел на пороге своей невидимой с реки избушки и слушал. Не ушами – кожей и сердцем.

Ветер дул ровно, но в его потоке вихрилась нервная рябь. В рокоте реки вплелась чужая нота – короткий, металлический звук. Птицы замолчали, замерли, смотря вниз по течению.

Анатолий подошёл к обрыву. Он почувствовал боль. Не свою. Чужую. Острую, отчаянную волну страха и бессилия. Она донеслась по невидимым нитям, что связывали всё в этом лесу. Так боль дерева от топора чувствует весь лес.

«Идёт», – тихо сказал он сам себе, и голос его был похож на скрип старой сосны. «Его река проверяет. И ломает».

Он знал это чувство. Он носил его в себе много лет. Это был вкус краха всего человеческого, брошенности, конца.

Анатолий медленно вернулся в избу. Он подбросил в печь полешек, поставил чугунок с водой, бросил щепотку сушёного иван-чая. Достал чистую льняную тряпицу и свёрток с сушёными кореньями. Он готовился не к спасению. Он готовился к встрече. К приходу того, кто прошёл через порог, подобный тому, что прошёл он сам полвека назад.

Перекрестившись на темный лик складной иконы в углу, он достал с полки вторую деревянную чашку. Поставил её рядом со своей на столе, вытертой до белизны.

Той же ночью, когда в посёлке Виктор Сергеевич разглядывал таинственную записку, Анатолий вышел на крыльцо. Он посмотрел на юг, где над тайгой висело слабое зарево от посёлочных огней, и на восток, в непроглядную тьму верховьев. К одной он послал весть. К другой – скоро должен был прийти сам.

«Два дня, – подумал он, вспоминая расчёт в записке. – Ему понадобится два дня, чтобы дойти».

Он вернулся внутрь, прикрыл дверь. Теперь оставалось только ждать. И слушать тишину, в которой уже звучали отголоски будущих шагов.

ГЛАВА 1: АНТОХА. 1919 ГОД

Деревня Заозёрная спала, укутанная предрассветным сизым туманом. В избе Широковых, что стояла на отшибе, у самой кромки леса, Антон, или просто Антоха, двадцати двух лет от роду, натягивал холщовую рубаху. Он был крупным, с широкой костью, но движения его были мягкими, точными – руками, привыкшими точить косы и чинить хомуты.

– Туман-то какой, батя, – сказал он, глядя в затянутое бычьим пузырём окно. – Будто и нет ничего за ним.

– Это не туман, Антон, – хрипло проговорил отец, Прокопий, коренастый и седой, как старый ковыль. – Это дым. От мира горит. И ветер к нам несёт.

В ту же секунду снаружи, разрывая тишину, заржали кони. Множество коней. Послышались грубые окрики, бряцанье железа.

Дверь в избу не постучали – её резко распахнули. На пороге стояли двое в серых шинелях, с винтовками наперевес. За их спинами Антоха увидел силуэты всадников.

– Хозяин! На постой!

Вслед за солдатами вошёл офицер. Невысокий, строеный, в отутюженной гимнастёрке, с аккуратными усиками. Капитан Белов.

– Успокойтесь, – сказал он ровным, бархатистым голосом. – Мы – армия Верховного Правителя России, адмирала Колчака. Восстанавливаем порядок.

Его взгляд, холодный, как сталь клинка, задержался на Антохе.

– Мужик крепкий. Твой? – кивнул он Прокопию.

– Сын, – глухо отозвался отец.

– Стране нужны такие. Порядок наводить. От красной чумы очищать. Завтра выступаем. Будет с нами.

Это не был вопрос. Это был приговор.

Весь день в Заозёрной стоял гул. Антоха, приставленный к офицерским лошадям, видел, как капитан Белов говорил с деревенскими. Говорил красиво. О России-матушке, о вере, о том, как красные церкви жгут, мужиков в коммуны сгоняют. Говорил о Законе и Порядке.

Антоха слушал, и в его душе, простой и прямой, как сосновый ствол, что-то отзывалось. В его мире правда была одна: не укради, не убий, защити своих. А здесь говорили, что есть те, кто эту правду попрал.

Вечером капитан вызвал его к себе.

– Садись, Антон. Не бойся. Вижу в тебе не холопа. Вижу свободного человека. Землю свою любишь?

– Люблю, – честно сказал Антоха.

– Вот и надо её защитить. Чтобы твои дети на ней жили спокойно. Мы даём землю тем, кто на ней работает. Это и есть наша правда. Простая. Мужицкая.

И в этот момент Антоха поверил. Не в адмирала, а в образ: он, защитник, с винтовкой на плече, стоит на границе своего мира и не пускает в него хаос.

– Я пойду, – тихо, но твёрдо сказал он.

Утром его провожала вся семья у калитки. Мать, заплаканная, сунула ему в руку краюху хлеба да образок Николая Угодника, зашитый в тряпицу. Отец молча смотрел тяжёлым, каменным взглядом. Только в последний момент, когда Антоха уже взялся за стремя, отец крепко, до хруста в костяшках, сжал его руку.

– Смотри, сынок… – голос его сорвался на хрип. – Правду… её с обеих сторон говорят. Ты свою носи. Внутри. Чтобы не замарали.

Колонна тронулась. Антоха, в неловкой, чужой шинели, шёл в строю, не оборачиваясь. Он не видел, как Прокопий, когда последний всадник скрылся за поворотом, медленно опустился на лавку у ворот, положил седую голову на натруженные ладони и заплакал беззвучно, по-стариковски. Плакал о том, что его сына, его большого, доброго работника, только что аккуратно, красивыми словами, украли.

Дорога на восток была грязной, бесконечной и холодной. Антоха быстро понял, что правда капитана Белова имеет изнанку. Правда – это когда за «нежелание поддерживать порядок» выпороли на глазах у всех старого деда Фаддея. Правда – это когда его однополчане в первой же брошенной деревушке набили торбы «реквизированным» добром.

Он молчал. Винтовка на плече становилась всё тяжелее. Он цеплялся за уважительный взгляд капитана, как за последнее доказательство, что не ошибся.

А по ночам ему снилась тайга за деревней. Тихая, цельная, немая. И туман, который в то утро он принял за дым горящего мира. Теперь он понимал: это было предупреждение. О дыме, который скоро пойдёт из его собственной винтовки. И о мире в его душе, который уже начал медленно и необратимо гореть.

ГЛАВА 2: УРОКИ ВОЙНЫ

Окопом это можно было назвать лишь по условности. Это была канава, полная вонючей жижи, в которую превратился слежавшийся снег. Сверху моросил дождь. Антоха сидел на корточках, пытаясь завернуть портянки. От него и от всех вокруг шёл тяжёлый запах немытого тела и страха.

Правда здесь была проста и неприкрыта. Правда – это холод, въедающийся в кости. Это постоянное урчание пустого желудка. Это вши. Это то, что офицеры в блиндаже пьют чай с сахаром, а они здесь жуют промёрзшую корку. Слова Белова о России и Вере здесь, в этой канаве, звучали как издевательство.

Первая атака пришла на рассвете. Его вытолкнули из окопа. Он бежал, спотыкаясь, не понимая, куда и зачем. В ушах стоял оглушительный грохот.

Он увидел их впервые не как «красных», а как людей. Фигуры в тёмных шинелях, поднимающиеся из своих окопов метров за сто. Он замер, забыв поднять винтовку.

Раздался оглушительный щелчок у самого виска. Рядом с ним грузно шлёпнулся в грязь Федька Сибиряк, его однополчанин. Не с криком, а с коротким, удивлённым выдохом. Он лежал на боку, глядя в небо одним глазом. Второго не было.

Антоха уставился на него. Не было ужаса. Был шок, полная пустота в голове. Вот так просто? Столько шума… и всё? Ложь капитана Белова умерла в тот же миг, растворившись в луже федькиной крови.

Через пару часов капитан Белов, бледный от гнева, приказал выстроить пленных – троих красноармейцев. Один, совсем мальчишка, плакал.

– Шпионы! – крикнул Белов, и его бархатный голос стал пронзительным и ядовитым. – Покажите им, что бывает с предателями! Ты. Широков. Исполни приказ.

Всё замолкло. Антоха почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он смотрел на мальчишку, который смотрел на него с немым животным ужасом.

– Ваше благородие… я… – начал он.

– Приказ! – взвизгнул Белов. – Или ты за них?!

Антоха медленно поднял винтовку. Руки дрожали. Он взвёл затвор. Пленник зажмурился.

Он выстрелил.

Выстрел грохнул, эхом покатившись по полю. Пуля ударила в мерзлую землю в полуметре от пленного.

Антоха опустил винтовку. Он посмотрел прямо на капитана Белова. В его глазах не было ни страха, ни вызова. Была лишь тяжелая, окончательная усталость от лжи.

– Не могу, – сказал он глухо. – Не судья я.

На секунду воцарилась мёртвая тишина. Потом Белов, скрипя зубами, выхватил наган.

– Мягкотелая сволочь!

Но выстрела не последовало. С семинариста Васьки, стоявшего рядом, вдруг слетела шапка. На мгновение позднее донёсся сухой щелчок винтовочного выстрела. Снайпер.

– Ложись!

Началась суматоха. В неразберихе пленные рванулись прочь.

В ту ночь он не спал. Он смотрел на звёзды и думал о том, что выстрелил. Но не в человека. Он выстрелил в того Антоху, который поверил красивым словам. Он убил его. И теперь в окопе сидел кто-то другой. Пустой.

Урок был усвоен. Правда бывает только одна – своя. И она не кричит лозунгами. Она молчит. Как тайга. Как это небо. Как смерть Федьки Сибиряка.

ГЛАВА 3: ПЕРЕЛОМ

После истории с пленным Антоха стал невидимкой. Его не гоняли в самые гиблые дозоры, но и не смотрели в лицо. От него отшатывались. Капитан Белов более с ним не разговаривал, но Антоха ловил на себе его взгляд – узкий, колкий, измеряющий. Приказы теперь приходили к нему через унтера, и они всё чаще были похожи на приговоры. Антоха выполнял. Молча. Он чувствовал, как внутри копится не злость, а что-то холодное и тяжёлое. Равнодушие. К собственной жизни.

Перелом случился у деревни Ключи. Белые заняли её, выбив небольшой красный отряд. Капитан Белов устроил «следствие». Обвиняемым был дед-сторожил. Кто-то донёс, что видел, как тот ночью сигналил фонарём в сторону леса.

Дед, трясясь от страха и старости, клялся, что просто ходил в сарай за дровами.

– Вредитель. Шпион, – говорил Белов ледяным тоном. Потом повернулся к строю: – Кто желает исполнить волю правосудия?

Молчание. Даже самые отчаянные головорезы смотрели в землю.

– Широков! – рявкнул Белов. – Ты в прошлый раз свою гуманность проявлял. Исправься. Докажи, что ты не шваль красная.

Антоха вышел из строя. Он подошёл к старику. Тот смотрел на него выцветшими, мутными глазами, в которых не было уже ни страха, лишь покорная усталость. В этих глазах Антоха вдруг увидел своего отца.

Он медленно повернулся к капитану.

– Он не шпион, ваше благородие. Он просто старик.

– Ты мне законы читаешь?! – взорвался Белов. – Я здесь закон! Приказ исполнять!

– Нет, – просто сказал Антоха.

Тишина стала абсолютной. Капитан Белов побледнел.

– Мятеж. На фронте. Расстрел на месте.

В этот момент с дальнего края деревни грохнула взрывчатка, потом затрещали выстрелы. Контратака. Всё смешалось. Крики: «Красные! В деревне!»

Белов метнулся к своим солдатам. Антоха стоял на перекрёстке судеб.

– Беги, дед, – бросил он старику и рванул в противоположный конец деревни.

Выстрел хлестнул ему вдогонку. Он нырнул в разбитое окно, скатился в подпол. Сердце колотилось, вырываясь из груди.

Он пролежал, кажется, час. Потом выполз. Деревня была пуста. На грязной улице лежали три тела. Одно из них – в серой шинели. Подойдя ближе, Антоха узнал семинариста Васьки. Тот лежал на спине, крепко сжимая в руке свой нательный крест.

Антоха наклонился, взял у Васьки из-за пояса гранату-«лимонку» и сунул её себе за пазуху. Потом, не оглядываясь, пошёл прочь от деревни, в сторону леса. Он был дезертиром. Целью для всех.

Он шёл лесом три дня, питаясь прошлогодней брусникой. На четвёртый день его настигли. Не белые – партизанский разъезд красных, лыжники в белых маскхалатах. Они вынырнули из-за сугробов тихо, как призраки.

– Стой, белогвардеец! Руки вверх!

Его обыскали, связали руки. Вёл отряд суровый на вид бородач в потрёпанной будёновке.

– Дезертир? – спросил он.

– Да, – хрипло ответил Антоха, ожидая немедленного расстрела.