Царская Монограмма

Людмила Шигапова, Артур Шигапов

Царская Монограмма

Глава 1

Санкт-Петербург, Декабрь 1767 года.

Самодержица Всероссийская Екатерина Алексеевна откровенно скучала.

– Что за зима нынче, – жаловалась она усатому цирюльнику, прямо в царских покоях подстригавшему пуделя. – Ветра буйные, снега обильные. Тучи угрюмые гуляют, солнце застят. Докладывают, дороги так замело, что ни одной депеши из губерний за неделю не поступало. А случись что?

Впрочем, ответа на свой вопрос императрица не ожидала.

– Ну, выходит у тебя лев? – обратилась она к придворному куаферу.

– Извольте взглянуть, матушка, – ответил тот и, обойдя собаку кругом, придержал ее за морду и хвост, демонстрируя завершенную стрижку.

– Да ты, сударь, сам видал ли такого зверя?

– А то как же? Видал! Нарышкина льва.

– Шутить вздумал! – Голос Екатерины обрел стальные нотки: в дурном настроении царица не терпела даже маломальских вольностей.

– Никак нет, в-ваше величество, – перепуганный цирюльник уколол палец ножницами, которые как раз укладывал в деревянный ларец.

Пес, остававшийся до сего момента совершенно ко всему безразличен, вдруг оглушительно залаял.

– Ну! – потребовала объяснений императрица.

– Князь Лев Александрович намедни украсил вход в дом двумя каменными изваяниями зверей, своему имени созвучных. Сами белые, мраморные, пасти оскаленные, гривы обширные, тулова и ноги огромные. Стоят, как живые, в людях уважение и страх вызывают.

– Подай сюда пуделя, – велела Екатерина.

Мастер почтительно подкатил тележку, на которой находилась продолжавшая тявкать собака, и подобострастно склонился, ожидая дальнейших указаний.

Императрица провела рукой по курчавой шерсти, приложилась перстами к своему носу, поморщилась и приказала:

– Поди! И льва этого с собой прихвати, пусть вымоют хорошенько и напудрят! Цирюльник, зажав подмышкой упирающуюся собачонку, с поклонами попятился к выходу. На пороге его задержал царственный окрик:

– Да скажи тем, кто у двери дежурит, пусть пришлют ко мне графиню Остужеву. Без промедления!

Статс-даме императорского двора графине Анне Алексеевне Остужевой с самого утра донесли, что государыня не в духе. Входя в императорские покои, она уже знала, что ее величество разлила кофе, отказалась отведать вальдшнепа и перепелов, съела, тем не менее, двенадцать конфект, трижды садилась писать Вольтеру и все разы ставила кляксы. Соблюдая придворный церемониал, графиня присела в глубоком реверансе перед властительницей.

Екатерина зевнула, не утруждаясь прикрыться веером или хотя бы ладошкой, да так выразительно, что графиню безудержно потянуло на зевок. Хитроумная голова с единственной седой прядью (завистники утверждали, что беленой известковой водой для солидного отличия), наскоро просчитав все «про и контра», тоже сладко зевнула.

– Анька, ты что же это творишь? – удивленно воззрилась на нее императрица.

– Всего лишь следую высочайшему жесту, как и подобает поступать всякому верноподданному ее величества, – ничуть не смутившись, ответила Остужева. – К тому же нет полной уверенности, не является ли отныне царственный зевок проявлением монаршей милости, и не следует ли оный заключить в свод правил дворцового этикета. – И добавила лукаво: – Возможно и вы, матушка, захотите, чтобы вместо постылого реверанса, который ничего кроме смятия юбок кринолинных в себе не несет, чтобы свита приветствовала вас глубочайшим зеванием.

Уголки царственных губ поползли вверх, но Екатерина подавила смешок и тут же напустила на себя строгость:

– Угомонись, и так тошно.

– Всего лишь безобидной шуткой хотела умалить вашу меланхолию.

– Присядь рядом, – императрица направила указующий перст на невысокую скамью у своего кресла. – Поговорить хочу.

Остужева повиновалась, подобрав подол, грациозно опустилась на сидение и сложила руки в ожидании, когда государыня изволит высказаться.

– Тоскливо мне, Анна. Хандра такая беспросветная напала – ничего не радует. Вот как проснулась, с того часу и не отпускает. Сидит серой жабой в области декольте и холодит грудь скользкими лапами.

Статс-дама насторожилась. Одно дело привычная царская ворчливость, совсем другое – глубокая апатия.

– А что же дела государственные? – осторожно спросила она, гадая, в какую строну следует повести разговор.

– Реки льдом сковало, в морях штормы бушуют. Дипломатия в дреме, иноземные послы носа не кажут, шпионы да фискалы и те ничего не доносят. Уложенную комиссию созвала, думала сословные чаяния соберем, указы новые составим. Так они восемь первых заседаний провели лишь за тем, чтобы поднести мне титул «Великой Премудрой Матери Отечества»! Ну, каково? Чуть в сердцах не заявила, чтоб они сами тем титулом и утерлись.

– А разве не великая? – позволила себе прервать грозящую обернуться желчной тирадой речь императрицы графиня.

– Пусть потомки решают, – отрезала Екатерина. – Не за тем тебя к себе призвала, чтобы величие обсуждать. Скажи лучше, чем грусть-тоску развеять.

– А чем же еще, как не развлечениями светскими. Сезон столичный в самом разгаре, – попробовала зайти с другой стороны Остужева.

– Сезон, милая моя, обернулся полным провалом, – откинулась на спинку кресла императрица. – Хотела вторую дочь Галицкого замуж выдать. Намеревалась позабавиться сватовством царским: карусели рыцарские устроить за сердце прекрасной девы, турнир красноречия затеять, может еще какое состязание. Да только, сама знаешь, вот этими руками ее княжичу кахетинскому отдала еще нынешним летом, – она развела усыпанными перстнями ладонями, не утратившими изящности.

– Что с того? Верному сыну отечества князю Никите Сергеевичу и фрейлине своей любимой честь оказали. Другая девица для сватовства подходящая найдется, коль охота таковая имеется, – поспешила Остужева отвлечь внимание самодержицы от чрезмерного интереса к фамилии дорогих ее сердцу людей.

– Других нет! – твердо заявила Екатерина, и задумчиво продолжила: – Не пойму, то ли воздух у них в деревне особенный, то ли земля живительным соком напитана, а только дочери княжеские всем прочим дворянкам фору дадут и в выигрыше останутся. Ну, да ничего, уж младшую, алмаз неграненый, не далее, как через год-два, непременно ко двору призову, да такую блистательную партию ей организую – мир не видывал. Приглянулась мне плутовка, в мать пошла хитромудрую, вот ее место при мне и займет.

Анна Алексеевна вздрогнула и сделала себе мысленную пометку со временем отговорить императрицу от столь далеко идущих матримониальных планов. Пока же главной статс-даме двора предстояло придумать как развеселить изнывающую от скуки российскую самодержицу.

– А не прогуляться ли нам? – сделала еще одну попытку графиня.

– Где? – вскинулась Екатерина. – По дворцу ходить, рожи эти противные видеть? Матушка-императрица, государыня-царица, великая и премудрая, – пренебрежительно передразнила она воображаемых придворных. – Не хочу. Надоели. Опостылели.

– По городу проехаться, сменить, так сказать, декорацию, вырваться из церемониальных пут. Погода, смотрю, налаживается. – Остужева подошла к окну и отодвинула бархатный занавес.

– Да и там не лучше, – равнодушно бросила взгляд в ее сторону Екатерина, – народ шапки ломит, толпится, здравицы кричит. Проходу не дадут.

– А мы инкогнито, без узнаваемых регалий, – неожиданно для себя самой предложила графиня. – Отправимся в моей карете.

– В кофейный дом заглянем? В лавки купеческие? – в глазах императрицы впервые за долгое утро блеснуло оживление.

– Да хоть в кабак! – поддержала венценосную подругу статс-дама. – А дух особо захватывает близь игорных домов!

– А поехали! Пойдем, поможешь собраться.

И обе женщины, с короной и без, направились в царскую гардеробную выбирать подходящий затеянному маскараду наряд.

Глава 2

– Ажур, тужур, лямур, турнюр, бальдижур. – Красивая медноволосая женщина небрежно постукивала пальчиками по резной поверхности секретера и, чрезмерно грассируя, повторяла слова: – ажур, монамур… Белиберда! Галиматья! Как же утомительно этакое притворство. – Она с силой захлопнула обитую зеленым сукном откидную крышку, отошла к окну и принялась устало растирать ладонями виски.

Взгляд изумрудных глаз привлекли морозные узоры, покрывшие за ночь оконное стекло. Заостренный ноготок прошелся по причудливо переплетенным линиям.

– А вот здесь, матушка-зима, я с тобой не соглашусь, – улыбнулась она и, войдя во вкус, принялась уверенными движениями исправлять ледяную картину.

Выходило занятно. Несколько умелых штрихов, парочка теплых прикосновений подушечками пальцев, и получился забавный лягушонок с крылышками и в короне. Искусница пристально вгляделась в завершенный рисунок, стараясь его запомнить – пригодится. Краем глаза сквозь прочерченные на стекле борозды она заметила какое-то движение на улице. Через мгновение внизу требовательно звякнул дверной колокольчик.

«Странно, до первых посетителей еще часа три, не меньше. Кто бы это мог быть?» – И не успела отозваться, как колокольчик зазвонил еще раз, потом другой, третий, и вот уже непрерывный трезвон гремел на весь дом.

– Иду! – вскричала удивленная бесцеремонным вторжением женщина и поспешила по лестнице вниз.

Глазам ее предстало совершенно невообразимое зрелище. Прямо на пороге стоял кавалергард в накинутом на широкие плечи синем с красным мундире и размахивал сорванным со стены колокольчиком, при этом недопустимо глупо улыбаясь. Непокрытые шляпой светлые волосы незнакомца несомненно подходили мужественному лицу с высокими скулами и будто вылепленным античным скульптором носом. Пожалуй, лишь озорные ямочки на щеках не позволяли сравнить посетителя с лучезарным греческим богом Аполлоном, но они тотчас исчезли, едва он заметил, что его попытки привлечь к себе внимание возымели успех, и уставился осоловелыми глазами на явившуюся особу.

«Скорее, Дионис», – отметила она про себя, уловив аромат винных паров, исходивший от мужчины, а вслух произнесла:

– Чем могу быть полезна, сударь?

– Х-холодно, – виновато выдавил кавалергард, шагнул через порог, и сбросил мундир. – М-можно за-ш-шить?

С этими словами он рухнул на пол.

Хозяйка дома пораженно ахнула и всплеснула руками, в ужасе прикрыв ладонями готовый вырваться вопль: из спины великана чуть повыше лопатки, пропоров одежду, торчал обломок стрелы…

– Прохор, Антипка, Луша, – что есть мочи закричала она. – Помогите!

На голос сбежались слуги. Вчетвером им удалось подложить кусок прочной парусины под мужчину, в котором было не менее шестнадцати вершков росту, перевернув его сперва на бок, а потом обратно на живот.

– Что делать будем, хозяйка? – озадаченно спросил Прохор – дюжий бородатый верзила с пудовыми кулаками, служивший здесь и сторожем, и, что случалось крайне редко, вышибалой, а заодно выполнявший поденную работу по дому.

– Как, что? Лекаря звать! Антипка, сбегай в немецкую слободу до господина Шваббса, скажи, беда у нас приключилась.

Молодой посыльный тотчас метнулся за верхней одеждой и схватился, было, за дверную ручку, но Прохор преградил ему путь:

– А надобно ли, госпожа, постороннее внимание привлекать?

– Да о чем тут думать, человек погибает! – сквозь непрошенные слезы воскликнула женщина, заламывая руки.

«Человек» тем временем издал протяжный стон и… оглушительно захрапел, от чего склонившаяся над ним горничная, а между делом кухарка и экономка Лукерья отпрянула и перекрестилась:

– Помирать, видать, не собирается, но кровушка малость повытекла.

– Я вот об чем толкую, – спокойно принялся объяснять Прохор. – Рана по всему неглубокая, сукно офицерское добротное стрелку сдержало. Видите, – он указал на торчавший наконечник, – маковка всего лишь малой толикой вошла.

– И что ты предлагаешь? – растерялась хозяйка.

– А то и предлагаю, звать никого не надобно. Не ровен час, люди знатные нагрянут, а у нас вашбродь окровавленный. Как объяснять станем, что с первыми петухами фазан этот подстреленный, – он кивнул на незнакомца, – к нам сам залетел?

– Дамочек нюхательными солями обхаживать придется, – заволновалась Луша.

– Могут и жандармов кликнуть, – поддакнул Прохор.

– А лечить кто его станет? Как без лекаря то?

– Сами справимся. Рану прочистим, в умении шить вам точно никак не откажешь, Антипка больным прикинется, травок целебных у Настасьи, бакалейщиковой дочки, повыспросит. Она ему не откажет и вопросов задавать не станет.

– А чего я? – вскинулся юнец.

– А того, – взвилась Лукерья, – что с Настькой тайком в лавке зажимаетесь, пока отец ейный сном обеденным отдыхает от трудов хлопотных. Давеча ополдень заказ срочный доставить требовалось, так я тебя окаянного еле дозвалась.

– За водой ходил, – оправдывался стушевавшийся Антип.

– За водой, – передразнила его Лукерья. – Вот тебе на сей счет загадка: с коромыслом наперевес добрый молодец без ведра в колодец полез!

Антипка покраснел, Прохор загоготал, а хозяйка, зная, как любят ее слуги – хлеюом не корми – вступать в словесные перепалки, решительно поднялась на ноги:

– Прекратите немедленно, – прикрикнула она и, когда требуемая тишина была восстановлена, скомандовала:

– Мы с Лушей за парусину в ногах возьмемся, а вы двое – со стороны головы. На раз-два дернем, поднимем и отнесем в каморку, что у лестницы. Там кушетка есть, места хватит.

Места, вернее величины кушетки, как раз-таки не хватило. Длинные ноги продолжавшего беспечно храпеть кавалергарда на нее никак не помещались и свисали, перегораживая проход.

– Ну, ничего, главное, уложить получилось, – вздохнула женщина. – Немедленно займусь раной. Прохор, нагрей в тазу воду, Антип, пулей неси сундучок с новыми иглами и нитками шелковыми, да лоскутов льняных захвати. Луша, тащи свечи и лампу масляную.

– Шить будете? – растягивая слова спросила горничная, рассматривая расплывшееся вокруг стрелы темное пятно.

– Что дыру оставить? – нервно спросила хозяйка.

При мысли о том, как игла будет впиваться в живую плоть, ей становилось не по себе.

– Может, кочергой прижечь? – спросила Лукерья и, заметив на себе осуждающий взгляд, затараторила: – Кузнец у нас в деревне так делал, случись какому бедолаге невзначай пораниться, железом прижигал, и вся недолга, никто покамест не помирал вроде.

– Язык бы тебе прижечь, – прозвучало недовольное замечание. – Ступай уже.

В ожидании слуг госпожа присела на невысокий табурет и вгляделась в лицо повернувшего голову на бок кавалергарда. Богатырь. Вне всяких сомнений красив, даже чересчур. Кажется, она встречала его пару раз, то ли с сестрой, то ли с невестой, но наверняка не могла вспомнить. Положение и правила приличия не позволяли ей разглядывать чужих мужчин. Сейчас же такая возможность сполна ей представилась.

Внезапно незнакомец открыл глаза, ореховые с золотыми искрами, и долгое мгновение пытался сфокусировать на ней взгляд. Женщина заволновалась.

– Цар-е-е-евна, – протянул «Дионис», блаженно улыбнулся, отчего на его щеки вернулись ямочки, и обессиленно уронил приподнятую голову.

Слуги поочередно протиснулись в каморку, последним, держа в руках медную лохань, от которой поднимался пар, появился Прохор.

– Что ж, приступим, помолясь, – решилась хозяйка, но тут услышала знакомый голос, окликавший ее по имени. – Придется на время отложить лечение, – обреченно вздохнула она и, наказав остальным сидеть тихо и не высовываться, быстро пошла на зов.

Не успев преодолеть и половину темного коридора на пути в присутственную залу, она всполошилась, что не одета подобающим образом, но быстро успокоилась, уверенная, что графиня Анна Алексеевна Остужева выше подобных условностей.