Подвал П-4

Вячеслав Гот

Подвал П-4

Глава 1. Первая трещина

Три семь – и газ.

Не резкий, не удушливый, а именно тот, который просачивается исподволь: тонкая, едва уловимая нить запаха, будто кто-то поднёс спичку к старому одеялу и тут же задул пламя.

Она остановилась в дверях кухни, не входя. Рука сама потянулась к выключателю света – и остановилась в полумраке, будто боясь нарушить хрупкое равновесие воздуха.

Я всегда выключаю газ.

Эта фраза звучала в голове как мантра, как закон физики: не «я стараюсь», не «наверное», а всегда. С тех пор как…

С тех пор как.

Она отбросила мысль, как мокрый лист с плеча. Подошла к плите. Четыре конфорки – чёрные глазницы. Ручки – строго по центру, в нейтральном положении. Ни одна не вывернута вправо. Ни одна не дрожит под пальцем, когда она проводит по ним тыльной стороной ладони – так, как учил Лёша: «Если газ течёт, кожа чувствует вибрацию. Даже если запаха ещё нет».

Ничего.

Но запах – был.

Она открыла окно. Холодный декабрьский воздух ворвался, рассекая тяжёлый покой квартиры. 28 декабря. Воскресенье. Весь дом спал, кроме неё. И, возможно, кого-то ещё.

Проверь духовку.

Проверила. Пусто. Чисто. Дверца плотно закрыта.

Проверь шланг.

Опустилась на колени. Старый шланг – чёрный, в трещинках, но без узлов, без перегибов. Крепление – затянуто. Она даже провела пальцем по стыку, будто надеясь на чудо: пусть вдруг обнаружится капля мыльного раствора с пузырьком – явное, физическое доказательство утечки. Но ничего. Только пыль и лёгкий, почти неуловимый аромат ванили – от свечи, которую она зажгла вчера вечером, в память.

В память о нём.

Лёша умер 27 июня. Ровно полгода назад. Инсульт – внезапный, необратимый. Врачи сказали: «Молниеносный. Не мучился». Она тогда кивнула. Потом, дома, сжала зубы так, что треснул задний коренной. Молниеносный – значит, он не успел испугаться. А вот она – успела. И продолжает.

Она встала, потерла колено. Запах не исчез. Стал тоньше – но оттого ещё зловещее. Теперь он плавал где-то на границе восприятия, как галлюцинация, которую можно списать на усталость. На стресс. На посттравматическое расстройство, как написано в последнем заключении доктора Орловой.

Но она не верила в совпадения. Особенно в этом доме.

Выключила газ на стояке – в коридоре, за шкафом с бельём. Щёлкнул кран. Звук – чёткий, окончательный.

Теперь можно дышать.

Она вернулась на кухню, налила воды, сделала глоток. Холодная. Реальная.

И тогда увидела.

На полу, у края холодильника – между плитой и стеной, в тени, где редко заглядывают – лежал носок.

Серый. Хлопковый. С небольшим катышком у пятки и едва заметной строчкой логотипа на внутренней стороне манжета – «M», полустёртая.

Она не двинулась.

Не дышала.

Потому что знала этого носка.

Она знала его.

Он был из пары, что купила Лёше в «Леонардо» за 299 рублей – «на каждый день», как он шутил. Тот самый, с тонкой синей полосой внутри, чтобы не перепутать с её чёрными. Она сама выстирала их в последний раз. Сама сложила в его ящик. Сама… закрыла тот ящик в июле. Навсегда.

Носок не мог лежать здесь.

Ни при каких обстоятельствах.

Она не брала его. Не стирала. Не теряла.

А уж тем более – не находила на полу кухни, спустя полгода после его смерти.

Медленно, не отрывая взгляда, она присела. Не касаясь, смотрела.

Серый. Тёплый оттого, что лежал в тени батареи? Или ей показалось?

Она протянула руку – и в последний момент отдернула.

А вдруг он горячий?

Идея была абсурдной. Но в голове мелькнуло: а вдруг он только что с ноги?

Сердце стукнуло – раз, два – и замерло на третьем.

Она встала. Подошла к вытяжке. Включила на полную. Гул заполнил кухню, как белый шум. Заглушил тишину. Заглушил мысли.

Но не запах.

И не носок.

Она снова опустилась. Взяла его двумя пальцами – большим и указательным, как биолог пробирку с неизвестным вирусом. Ткань – мягкая, чуть влажная от конденсата батареи. Не пыльная. Не затоптанный. Свежий.

И тогда —

внутри, в складке у пятки – что-то хрустнуло.

Не бумажка. Не крошка.

Что-то мелкое. Острое.

Она развернула носок.

Внутри, вглубь ткани, кто-то вшил маленький металлический диск – диаметром с горошину. Гладкий, матовый, без маркировки. На ощупь – холодный. Тяжёлый для размера.

Она перевернула его. На обратной стороне – едва различимая гравировка:

3:07

Три. Двоеточие. Ноль. Семь.

Её пальцы задрожали.

Потому что 3:07 – это не просто цифры.

3:07 – это время.

То самое.

То, что стоит в протоколе смерти.

То, что она видит каждую ночь на экране будильника, когда просыпается – будто тело помнит, даже если разум заглушил.

3:07 – 27 июня.

Она подняла глаза к окну. За стеклом – подъезд. Тусклый фонарь у входа мигнул. Раз. Два. Погас.

В тишине, за остывшей плитой, тикнул счётчик газа.

Она не повернулась.

Я всегда выключаю газ.

Но кто-то, видимо, включил его снова.

Кто-то, кто знал, что она проснётся.

Кто-то, кто знал, что она придёт сюда.

Кто-то, кто оставил его носок – как знак. Или как предупреждение.

Она встала. Подошла к раковине. Включила воду. Подержала носок под струёй – не стирая, а очищая. Смывая следы. Смывая запах. Смывая… что?

Затем выжала его. Аккуратно. Сложила втрое. Потом – вчетверо. Положила на ладонь.

Металлический диск не сдвинулся. Он был внутри ткани. Вшит намертво.

Она пошла в гостиную. К книжному шкафу. Пробежала пальцем по корешкам – «Гиппократ», «Неврология», «Этика в медицине» – и остановилась на потрёпанном экземпляре «Память и её пределы», подаренном ей Лёшей на защиту кандидата. Книга, которую она не открывала шесть месяцев.

Раскрыла на титульном листе.

Его почерк:

«Моей Ане – которая помнит всё. Даже то, что не должна».

Дата – 14 января. За полтора месяца до смерти.

Она открыла обложку. Вынула пустой почтовый конверт – тот, что лежал внутри «на всякий случай», ещё с весны. Положила носок внутрь. Заклеила уголок – не полностью, а так, чтобы можно было открыть, не повредив клей.

И вписала на лицевой стороне, чётко, чёрной ручкой:

28.12.2025. 3:07. Газ. Носок Л. Диск: 3:07.

Пауза.

Потом – ниже, мельче:

Я не придумала.

Закрыла книгу. Поставила обратно – между «Нейропластичностью» и «Когнитивными искажениями». Ни слишком глубоко, ни слишком броско. Там, где найдёт – если придёт искать.

Вернулась в коридор. Посмотрела на дверь.

За ней – лестничная клетка. Подвал. Подъезд. Улица.

Она не вышла.

Вместо этого подошла к зеркалу в прихожей. Посмотрела на себя: бледное лицо, тёмные круги, волосы, собранные в небрежный пучок. Глаза – уставшие, но ясные.

– Я не сумасшедшая, – сказала она вслух.

Голос не дрожал.

А в зеркале, за её плечом, на стекле двери шкафа – отразилось нечто.

Миг – и исчезло.

Но она увидела.

Внизу, в щели под дверью – тень.

Не её.

Длинная. Неподвижная.

Остановившаяся ровно в тот момент, когда она произнесла: «Я не сумасшедшая».

Глава 2. Протокол №714

Кабинет №207 пах антисептиком и кофе из автомата – горьким, с привкусом пластика. На стене – плакат: «Здоровье – это не отсутствие болезни, а гармония тела и разума». А под ним – трещина в штукатурке, тянущаяся зигзагом, как молния, застывшая на полпути к полу.

Анна сидела прямо. Колени вместе. Руки на коленях – ладони вниз. Пальцы не сжаты, не дрожат. Она тренировалась перед зеркалом полчаса: внешнее спокойствие – не признак безумия, а признак контроля.

– Анна Сергеевна, – начал доктор Орлова, не отрывая глаз от планшета. – Мы ознакомились с вашим обращением. С жалобами. С… э-э… «инцидентом» от 28 декабря.

Она поставила планшет на край стола. Экран остался к Ане спиной.

– Протокол №714. Психоневрологическая комиссия. Три специалиста. Единогласно.

Анна кивнула. Не перебивала. Не спорила.

Пусть думают, что она сломлена.

– Диагноз остаётся в силе: посттравматическое стрессовое расстройство, хроническая форма, с элементами диссоативной амнезии и тревожного компонента. Обострение спровоцировано годовщиной утраты – полу годовщина, как вы знаете, один из критических сроков в горевом процессе.

Орлова наконец подняла глаза. Серые. Уставшие. Добрые – но не для неё.

Скорее, как у ветеринара, который должен усыпить любимую собаку, чтобы спасти семью от дальнейших страданий.

– Вы утверждаете, что чувствовали утечку газа. Что нашли предмет личной гигиены, принадлежавший покойному супругу. Что заметили постороннюю тень в прихожей.

– Не утверждаю, – тихо сказала Анна. – Фиксировала.

– Ага. – Орлова кивнула, будто услышала именно то, что ждала. – «Фиксировала». Очень характерная формулировка. Вы – учёный. Вам важно сохранить иллюзию объективности. Даже в отношении собственных галлюцинаций.

Анна не моргнула.

– Галлюцинации не вшивают металлические диски в ткань.

– Вы уверены, что его вшили? – мягко спросила Орлова. – А не… например, вложили? Во сне? Во время диссоциативного эпизода? Человек в состоянии дереализации способен совершать сложные действия – и не помнить их. Это описано в DSM-5, пункт F48.1. Мы можем предоставить выписку.

– Я сама читала DSM-5.

– Знаю. – Уголки губ дрогнули. Почти улыбка. – Вы цитировали его дословно на нашей первой встрече. В июле. После похорон.

Тишина.

Орлова открыла планшет. Пролистала. Остановилась.

– Вот что меня беспокоит больше всего, Анна Сергеевна. Не газ. Не носок. А время. Вы упомянули – 3:07.

Она наклонилась вперёд, положила ладони на стол – открытый, «терапевтический» жест.

– Вы всегда просыпаетесь в 3:07. Каждую ночь. С 28 июня.

Вы всегда ставите будильник на 3:07, когда хотите проверить, спите ли вы.

Вы всегда смотрите на часы в 3:07 дня – и испытываете приступ тревоги.

Она сделала паузу.

– Это не воспоминание. Это ритуал. Вы сами себе создали якорь. Точку привязки к травме. Чтобы не забыть. Чтобы не простить. Чтобы не отпустить.

Анна медленно вдохнула. Выдохнула.

Пусть думают, что она сломлена.

– А если это не якорь? – спросила она. – А сигнал?

Орлова вздохнула.

– Тогда сигнал вам самой. От вашего бессознательного. Оно пытается сказать: «Хватит. Отпусти».

Она закрыла планшет.

– Мы продлеваем рекомендации:

– курс ЭСТ – не обязателен, но настоятельно рекомендован;

– отсрочка от клинической практики – до стабилизации;

– наблюдение раз в 14 дней;

– и, самое важное – ограничение доступа к потенциально травмирующим стимулам.

– Например?

– Например… – Орлова взяла лист. Прочла: – «Избегание посещения мест, связанных с профессиональной деятельностью супруга. Включая: Центральную городскую больницу №3, отделение нейрохирургии; подвалы жилых зданий без сопровождения; контроль газового оборудования самостоятельно».

Анна сжала челюсти.

– Это же моя квартира.

– Именно. И ваше восприятие квартиры сейчас – часть патологии.

Она протянула лист.

– Подпишите внизу. Подтверждение ознакомления. Это не согласие. Просто факт.

Анна взяла ручку. Остриё коснулось бумаги.

Она не будет подписывать. Не сейчас. Но и не откажет. Ещё не время.

Вместо этого она нарисовала маленький кружок – рядом с подписью Орловой. Внутри – цифры: 3:07.

Положила ручку.

– Готово.

Подъезд пах сыростью и «Белизной» – слишком свежей. Значит, уборка была сегодня утром. После того, как он ушёл.

Анна остановилась у двери лифта. Нажала кнопку.

Ничего не произошло.

Лифт – «в ремонте» с ноября. Табличка на двери: «Срок окончания – 15.01.2026».

Она пошла по лестнице. На четвёртом этаже – дверь Волковых приоткрыта на ладонь. Изнутри – запах ванильного дезинфицирующего средства. И тишина. Ни плача, ни музыки из игрушки, ни голоса матери.

«Они уехали», —сказала бы соседка на первом этаже, если бы Анна спросила.

На дачу. Ребёнку нужен воздух.

Но вчера вечером она видела – коляска исчезла.

А сегодня утром – в соцсетях у Оксаны Волковой: пост.

Фото: рука держит детскую ладошку. Подпись: «Мой ангелочек спит. Как же я его люблю».

Хэштеги: #материнство #счастье #3месяца.

Дата – сегодня, 12:47.

Анна поднялась выше.

На площадке перед своей дверью – остановилась.

У входа в подвал – новая табличка:

«Вход запрещён. Работает консьерж».

Раньше тут висел замок. И табличка криво приклеенная: «Не подходить! Крысы!».

Теперь – дверь приоткрыта на пять сантиметров.

Из щели – свет.

Она подошла. Постучала.

– Здравствуйте?

Шорох. Звук отодвигаемого стула.

Дверь открылась.

Мужчина лет сорока. Высокий, худощавый. В серой вязаной жилетке поверх белой рубашки. Волосы аккуратно зачёсаны. Очки в тонкой оправе. Выглядел не как консьерж, а как библиотекарь. Или учёный.

– Добрый день! – Он улыбнулся. Тепло. Искренне.

– Только сегодня вышел на дежурство. Артём Семёнович. Могу чем-то помочь?

– Я… с 62-й. Анна. Хотела спросить – вы не слышали вчера ночью… газ? Или что-то в подвале?

Улыбка не дрогнула. Но глаза – на миг потемнели.

– Газ? Нет. У нас в доме автоматические отсекатели. Сигнализация сработала бы.

– А в подвале?

– Я здесь с девяти утра. Всё спокойно.

Он наклонил голову. Сделал шаг вперёд – не угрожающе, а будто приглашая внутрь.

– А что случилось?

– Ничего. Просто… показалось.

– Понимаю, – мягко сказал он. – После утраты так бывает. Мир становится… хрупким.

И тогда он добавил – тихо, почти шёпотом, глядя ей прямо в глаза:

– Вы так похожи на Лёшу.

Анна замерла.

– Вы… знали его?

– Нет. – Он снова улыбнулся. – Но видел его однажды. В больнице. Он как раз придерживал дверь лифта… и улыбался так же, как вы сейчас: сдержанно, но с огоньком внутри.

– Вы – нейрохирург?

– Нет. Я – биофизик. Работал с проектами по нейромодуляции. До… до реформ.

Он протянул руку. Анна не пожала. Просто кивнула.

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста. – Он начал закрывать дверь. – И… Анна Сергеевна?

Она остановилась.

– Если что-то покажется странным – не стесняйтесь. Приходите.

Я здесь каждую ночь.

С 3:00 до 6:00.

Дверь закрылась. Тихо. Без щелчка.

Анна стояла на площадке.

Сердце – ровно. Дыхание – спокойно.

Он знал её отчество.

Она не называла его.

Она подняла глаза. Над дверью подвала – старая пожарная инструкция. В углу – дата последней проверки.

27.06.2025.

Тот самый день.

3:07.

Она потрогала карман халата – там, в потайном отделении, лежал конверт. С носком. С диском.

А в голове звучали его слова:

«Вы так похожи на Лёшу».

Не «на Лёшу были».

А «на Лёшу» – как будто он всё ещё где-то есть.

Дома она открыла шкаф в прихожей. Достала ботинки. Провела пальцем по подошве правого – там, где резина отходит от стельки.

Когда-то Лёша показал ей этот трюк: «Если нужно спрятать что-то навсегда – клади в обувь. Никто не ищет там».

Она подняла стельку.

Там лежал второй конверт.

Пустой.

Но на внутренней стороне – тонкая, почти невидимая полоска клея.

И – одинокий ворс.

Серый.

Глава 3. Пустая коляска

Коляска исчезла 26 декабря.

Анна заметила это утром, когда выходила за хлебом. Привычный ритуал: ключи в правом кармане, перчатки – левая рука первой, взгляд – вниз, на ступени, потом – на площадку перед лифтом.

И вот – пустота.

Там, где три года подряд, каждое утро, стояла та самая коляска – серо-голубая, с чехлом в горошек, с потёртой ручкой и треснувшим колесом спереди – не было ничего. Только следы от колёс на пыльной плитке: две тонкие чёрные полосы, уходящие к двери Волковых. И одна – более свежая, ведущая вниз, к лестнице.

Она остановилась.

Странно, – подумала тогда. – Оксана никогда не убирает её до обеда. Ребёнок спит до десяти. А сейчас – девять двадцать.

Она подняла глаза на дверь 42-й. Тишина. Шторы – плотно задернуты, как всегда. Но сегодня – даже щель под дверью казалась темнее обычного.

Она пошла дальше. Купила хлеб. Забыла спросить сдачу.

И только вернувшись, в 11:47, увидела пост.

В соцсетях. В «Маминых записках» – закрытой группе, куда входили только соседки по дому и две подруги Оксаны.

Фото.

Чёткое. Без фильтров.

Рука – женская, с коротким маникюром и тонким серебряным браслетом – держит детскую ладошку. Пальчики – розовые, с ямочками. На запястье – след от резинки.

Подпись:

«Мой ангелочек спит. Как же я его люблю. 3 месяца сегодня #материнство #счастье #3месяца»

11:47 | 28.12.2025

Анна увеличилась.

Браслет – «Серебряный лев». Такой же, как у Оксаны. Подарок мужа на первую годовщину. Она сама видела его на свадьбе – Оксана хвасталась, прикладывая к уху: «Звенит, как колокольчик!»

Ладошка – настоящая. Живая.

Но…

Она пролистала ленту Оксаны назад.

15 декабря: фото в ванной – ребёнок в маминых руках, головка на локте. Подпись: «Первое купание в большой ванне! Такой храбрец!»

7 декабря: улыбающееся лицо мальчика в шапочке-ушанке. «Первая прогулка при -15!»

29 ноября: крупно – ножки в ползунках. «Первые царапинки от собственных ногтей. Сердце разрывается».

Всё логично. Рост. Развитие.

Но что-то кололо.

Она открыла папку на телефоне – «Безопасность». Там, среди скриншотов с камер подъезда (сделанных ещё в ноябре, когда подозревала, что кто-то роняет мусор у её двери), был один – от 22 декабря.

Фото с камеры у входа в подъезд. Время – 14:03.

Оксана выходит из подъезда. В руках – сумка-переноска «Макси-Коси». Ребёнок внутри, укрыт пледом.

А рядом – та самая серо-голубая коляска. На ней висит пакет с памперсами. Колесо спереди – треснутое, как всегда.

Анна пролистала дальше.

23 декабря – 10:15: Оксана возвращается. В руках – только сумка. Коляски нет.

24 декабря – 16:30: Оксана выходит. В руках – пакет из аптеки. Без ребёнка. Без коляски.

25 декабря – 11:20: снова пакет. Молоко. Хлеб.

26 декабря – ничего.

27 декабря – ничего.

28 декабря – 8:55: Оксана выходит. В руках – чёрный чемодан на колёсиках. Без сумки. Без ребёнка. Без коляски.

А в 11:47 – пост: «Мой ангелочек спит».

Анна открыла карту памяти. Нашла видео – короткое, 12 секунд. Снято 23 декабря. Утром. Из окна своей кухни.

Камера дрожит.

Кадр – подъезд.

Дверь открывается. Выходит Оксана. Ставит сумку-переноску на асфальт.

Наклоняется.

Берёт ребёнка – не из сумки, а прямо из коляски, стоящей у стены.

Малыш – в белом комбинезоне. Голова болтается. Слишком.

Оксана поправляет шапочку. Целует в лоб.

И – не ставит его в сумку.

А заворачивает в плед – плотно, по-походному – и кладёт обратно в коляску.

Потом – снимает чехол. Складывает. Убирает в багажник своей «Лады».

И уезжает.

Одна.

Коляска остаётся.

А в 14:00 того же дня – её увозит мужчина в серой жилетке. Тот самый. Артём Семёнович.

Он катит её к чёрному «УАЗику» без номеров. Погружает. Уезжает.

Анна перемотала видео. Остановила на кадре: рука Оксаны, кладущая ребёнка в коляску.

Она приблизила лицо малыша.

Глаза – закрыты.

Рот – приоткрыт.

Щёки – бледные.

И на виске – синяк. Не от падения. А от давления.

Форма – округлая. Как от основания пальца.

Как от большого пальца руки, прижатой к лицу.

Анна закрыла видео.

Потом – соцсети.

Но не деактивировала аккаунт. А открыла историю изменений поста от 28.12.

ЛитРес, как и все крупные платформы, хранит метаданные. Особенно если к аккаунту привязан номер больницы – как у неё, как у Оксаны (служебная регистрация в «Маминых записках» требует подтверждения через Госуслуги, а значит – ИНН, СНИЛС, место работы).

Она ввела запрос:

`user_id: volkova_oksana`

`post_id: 28122025_1147`

`audit_log`

Система откликнулась через 8 секунд.

История редактирования поста №28122025_1147:

– Создан: 28.12.2025, 11:47:03

– Автор: volkova_oksana

– Текст: «Мой ангелочек спит. Как же я его люблю. 3 месяца сегодня»

– Фото: attachment_28122025_1147.jpg

– Изменён: 28.12.2025, 11:47:18

– Автор: system_proxy_med3

– Действие: «автоматическая коррекция текста (антистресс-фильтр)»

– Новые хэштеги: #материнство #счастье #3месяца

– Добавлено: «Контент проверен. Соответствует стандартам поддержки материнства»

– Изменён: 28.12.2025, 13:02:44

– Автор: system_proxy_med3

– Действие: «обновление медиа-контента (замена изображения)»

– Старое фото: orig_2812_baby_hand.jpg

– Новое фото: attachment_28122025_1147.jpg

– Примечание: «Использован шаблон „Рука-мама + ладошка “(ID: MAMA_HAND_v3). Соответствует возрасту 90±5 дней».

Анна перестала дышать.

Шаблон.

Они не просто редактировали пост.

Они подменили фото.

Она открыла архив. Нашла старое письмо от Оксаны – октябрь, когда та просила совета по грудному вскармливанию. В подписи – скан выписки из роддома.

Волкова Мария Алексеевна.

Дата рождения: 28.09.2025.

Вес: 3200 г.

Рост: 52 см.

Состояние: удовлетворительное.

Подпись акушера: Е.В. Лазарева.

Мария.

Не «ангелочек».

Не «мальчик в шапочке-ушанке» на фото от 7 декабря.

Девочка.

А на фото от 7 декабря – чётко видно: в ушах – проколотые мочки. С серёжками-гвоздиками из золота.

Трёхмесячным мальчикам серёжки не ставят.

Трёхмесячным девочкам – иногда. По традиции.

Но Маша родилась 28 сентября.

28 декабря ей исполнилось ровно 91 день.

А в посте – 90 дней.

На один день меньше.

Как будто… как будто ребёнок исчез 27 декабря.

Как будто его уже не было в 3:07 утра 28-го.

Анна пошла к двери. Надела пальто. Не завязала шарф.

Спустилась на четвёртый этаж.

Постучала.

Тихо.

Потом – громче.

Изнутри – ни звука.

Она приложила ухо к двери.

Тишина.

Но – под ней – едва слышный гул.

Не холодильника. Не телевизора.

Гул – низкочастотный. Монотонный. Как от вентилятора в серверной.

Как от аппарата ИВЛ.

Она отступила.

Посмотрела в глазок.

Чёрный.

С внутренней стороны что-то закрыло его.

Тогда она достала телефон. Открыла приложение «ДомФон» – внутреннюю связь дома. Набрала 42.

Через три секунды – щелчок.

Линия соединилась.

Из динамика – дыхание.

Не взрослое. Не детское.

Искусственное.

Ровное. Механическое.

Вдох – пауза – выдох.

Вдох – пауза – выдох.

И на фоне – тихий, почти неслышный голос. Женский. Шёпотом.

Повторяющий одно и то же:

«Прости меня… прости меня… прости меня…»

Анна отключила звонок.

Подняла глаза.

На лестничной клетке, над выключателем – новая табличка.

Наклеена сегодня. Чёрная краска по белому пластику.

«РЕМОНТ ЭЛЕКТРОЩИТКА.

ВСЕ ПРИБОРЫ – В РЕЖИМЕ РЕЗЕРВНОГО ПИТАНИЯ.

28.12.2025 – 05.01.2026»

Она подошла. Потрогала край. Клей – ещё липкий.

И тогда заметила: в цифре «0» в дате – крошечная точка.

Не дефект печати.

А точка с запятой.

Как в программном коде.

Как в…

…в названии проекта.

Мнемозина; v3.0

Она отступила.

В кармане пальто – вибрация.

Сообщение. От неизвестного номера.

Текст – одна строка:

«Коляска – не для ребёнка. Для тела.

Ты уже видела его. В подвале.

Ты просто забыла.»

Анна не ответила.

Она поднялась домой. Закрыла дверь на все замки.

Достала «Память и её пределы». Вынула конверт.

Положила рядом – второй. С серым ворсом.

И написала на нём:

28.12.2025. 17:33.

Пост – подделка.

Коляска увезена 23.12.

Ребёнок – девочка.

Дыхание – ИВЛ.

Щиток – код.

Сообщение: «Ты уже видела его».

Пауза.

Потом – ниже, дрожащей рукой:

Кого?

Глава 4. Запись, которой нет

Архив хранится 24 часа.

Фраза, отлаженная годами. Стандартная. Безапелляционная. Как «вода течёт вниз» или «ночь сменяется днём».

Анна слышала её трижды за последние сутки.

– «К сожалению, запись за 28 декабря уже удалена. Архив хранится 24 часа», – сказал дежурный из «ЖилСервиса», не глядя на экран.

– «Да, так и есть. Система автоматически перезаписывает кольцевой буфер. Архив – 24 часа», – подтвердил техник в очках, когда она принесла письменный запрос в управляющую компанию.