Клятва на крови и кедровые шишки

Пётр Фарфудинов

Клятва на крови и кедровые шишки

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ГОЛОДНЫЕ ВОЛЧАТА

Глава 1

Зима впивалась в щели барака колючими зубами. Николка, прижав ухо к рассохшейся косячной щели, слышал, как мать за печкой перешептывается с соседкой: «…последнюю махорку отнес, на вокзал… обратно с пустыми руками, пьяный в дым…». Он понял: отец, проработав сутки на разгрузке угля, вместо пайки или денег пропил все в том самом привокзальном буфете. Значит, ужина опять не будет. Значит, завтра в школе опять засосет под ложечкой, и будет кружиться голова на географии.

Он отошел от двери, не давая себе думать об этом. Его мысли были заняты другим – отчетливым, жирным, невыносимым запахом, который он уловил два часа назад. Он стоял у ворот и видел, как на двор вколачивали сани. Лошадь, худая, с проступающими ребрами, стояла, понурив голову. А из розвальней, из-под рогожного полога, шел тот самый запах. Не просто еды. Запах рая. Запах копченой колбасы, соленого сала, может, даже сыра. Кучер, краснолицый мужик в ватнике, кряхтя, поволок в сельмаг заколоченный ящик – тот самый ларец. И Николка понял, что этот запах теперь будет преследовать его, сводить с ума.

План созрел мгновенно, без обсуждений. Он нашел Шульца на задворках, у котельной. Тот, как всегда, жевал какую-то жесткую корку, его лицо, длинное и бледное, со светлыми бровями, действительно напоминало тех истощенных немецких военнопленных, что иногда мели улицы. «Шульц, дело есть». И глаза Шульца, обычно пустые, метнулись на Николая, загорелись мгновенным, хищным пониманием. Слов не нужно было. Они были как два голодных волчонка в одной стае.

Они выждали, пока кучер, распрощавшись с заведующей, поплелся обратно к саням, явно торопясь в буфет отогреться. Мороз крепчал, темнело быстро. Кучер влез в сани, грузно уселся, чмокнул на лошадь, и та, лениво перебирая ногами, поплыла по улице, скрипя полозьями. Ребята, слившись с сумерками, бежали параллельно, по дворовым траншеям, за сугробами.

Кучер ехал и клевал носом. То ли от усталости, то ли от выпитого спиртного. Николка видел, как его голова качается, как рука с вожжами ослабла. Это был их шанс. Они обогнали сани, юркнули в подворотню следующего двора – темную, как пещера. Сердце колотилось так, что, казалось, его слышно за версту.

И вот – скрип полозьев рядом, запах лошадиного пота, и снова этот волнующий, дразнящий дух колбасы. Сани проезжали мимо подворотни. Николка, не дыша, сделал три шага. Пальцы в худых вязаных перчатках нащупали грубую рогожу ларей. Лошадь шла шагом. Кучер дремал. Шульц, как тень, прикрывал его со стороны улицы, готовый свистнуть.

У Николая в руке был острый, как бритва, обломок косы, найденный еще летом. Он ткнул им под рогожу, у ящика, почувствовал, как древесина поддается. Еще рывок – и доска отвалилась. Запах хлынул наружу, густой, ошеломляющий. Он сунул руку внутрь, в колючую стружку. Пальцы наткнулись на что-то холодное, упругое, обернутое в грубую бумагу. Он схватил, вытянул. Это был полукруг сырокопченой колбасины, толще его руки. Еще один кусок, поменьше, полетел Шульцу.

В этот момент лошадь фыркнула и дернула. Кучер пробурчал что-то спросонок и махнул кнутом. Сани чуть прибавили ходу. Николка, прижимая добычу к животу под телогрейкой, отскочил назад, в темноту подворотни. Шульц был уже там. Они стояли, прижавшись спинами к холодным кирпичам, слушая, как скрип полозьев удаляется, смешиваясь с ветром. Никто не кричал «держи!». Они сделали это.

Дома, запершись в крохотной прихожей, они разделили добычу с математической точностью, выработанной голодом. Большой кусок – семь равных долей для младших и матери. Два маленьких – им самим. Когда Николка положил на стол перед матерью ее пайку и пайки братьев и сестер, та посмотрела на него не с укором, а с такой безысходной усталостью и тихой благодарностью, что у него сжалось сердце. Она ничего не спросила. Спросить – значит узнать. А знать такое было опасно. Для всех.

«Завтра, – шепнул Николка Шульцу на пороге, – поедем к Петьке. Надо кедровых шишек у него набрать и на базаре продать. И… там, в лесу, можно дышать».

Шульц только кивнул, его лицо в лунном свете было похоже на маску аскета. Он уже жевал свой кусок, растягивая наслаждение.

Глава 2

Дорога в Тягун на подножке товарняка была их привычным маршрутом. Ветер свистел в ушах, заснеженная тайга бежала навстречу, а в груди распирало чувство свободы, недоступное на земле. Петька-Конюх, коренастый, веснушчатый парень с руками сильнее тисков, ждал их на сходнях. Его отец, конюх при лесопункте, сгинул на фронте, и Петька остался за хозяина и в избе, и в конюшне.

«А у нас тут новости, – хмуро сказал Петька, угощая их в душной, пропахшей лошадьми и дымом избе лепешками из лебеды. – Лесные объявились».

«Какие лесные?» – насторожился Николай.

«Банда. С прошлой осени. Базу свою где-то в черневой тайге сделали, у старой штольни. Мужиков с артелей обирают, у шишкарей дань берут. Кто не даст – бьют, а то и хуже. Говорят, главарь – зверь. Гена Копченый звать. Срок отмотал, теперь здесь хозяином себя чувствует».

Рассказ Петьки повис в воздухе, густой и тревожный, как дым. Но голод и долг перед семьей были сильнее страха. На другой день, чуть свет, они двинулись в тайгу на Петькиной телеге. Конь Буян уверенно брел по накатанной дороге, потом свернул на узкую лесовозную ветку. Тишина здесь была особой, поглощающей все звуки. Только скрип полозьев, храп Буяна да редкий треск ветки в глубине.

Шишек, как и обещал Петька, было много. Они работали молча, сбивая увесистые фиолетовые шишки палками в мешки. Наполнили полтелеги и уже собирались назад, когда Буян насторожил уши и тяжело зафыркал.

Из-за стволов вековых пихт вышли трое. Шли не таясь. Впереди – парень лет восемнадцати, в добротной, с чужого плеча, телогрейке и ушанке, набекрень. Но не это запомнилось. Запомнилось лицо. Смуглое, до черноты, будто его действительно держали над костром. Губы тонкие, глаза светлые, почти прозрачные, ледяные. В них не было ни злобы, ни радости – лишь холодное, изучающее любопытство. Это был Гена Копченый.

Он молча подошел к телеге, засунул руку в мешок, вытащил горсть шишек, покрутил в пальцах и бросил под ноги Буяну.

«Урожайный год, пацаны?» – голос у него был хрипловатый, спокойный.

Петька замер. Николка почувствовал, как у него холодеют ладони внутри рукавиц.

«Мы… для себя», – выдавил Петька.

«Все тут для себя, – усмехнулся Гена. – А я – для порядка. Лес мой. Значит, шишка – моя. Дань – пятая часть. Отгрузка».

Один из его парней, долговязый детина с пустым взглядом, шагнул к телеге с ножом, чтобы разрезать мешок. Это было оскорбление. Отнять заработанное – одно. Заставить самих отдать – другое.

«Не трожь!» – рыкнул Петька, инстинктивно хватая за руку.

Все произошло мгновенно. Долговязый даже не взмахнул ножом. Он просто коротко, со страшной силой, ударил Петьку кулаком в живот. Петька согнулся, сел на снег, захлебываясь воздухом. Николка и Шульц бросились к другу, но Гена легким движением руки их остановил. Он даже не смотрел на них.

«Не учи. Я терпеть не могу, когда меня учат, – сказал он спокойно, глядя на корчившегося Петьку. – Дань теперь – половина. И коня этого… на недельку к нам. Для дел. Привезешь к старой лиственнице на развилке послезавтра. Понял?»

Петька, синея, кивнул, не в силах выговорить слово.

Генка Копченый наконец перевел ледяной взгляд на Николая. Взгляд скользнул по его лицу, будто считывая информацию.

«Ты, я смотрю, мозговитый. Зря с этими возишься. У меня своя семья. Сильная. Хочешь – приходи. Будешь есть досыта». Он сказал это без угрозы, даже с долей скучающего предложения. Потом повернулся и пошел прочь в тайгу. Его люди последовали за ним, даже не взяв обещанной половины. Это был урок. Дань можно было и не брать. Главное – показать, кто здесь решает. Показать унижение.

Они молча погрузили Петьку на телегу, Шульц взял вожжи. Половина их добычи осталась лежать на снегу. Но это было ерундой по сравнению с холодной ямой страха, что открылась у них внутри. И с ультиматумом, который висел теперь над их другом.

Глава 3

Дорога обратно в Тягун была похожа на похоронную процессию. Снег хрустел под полозьями, словно кости. Петька лежал в телеге, свернувшись калачиком и тихо постанывая. Каждый вдох давался ему с хрипом. Удар пришелся под дых, сбив дыхание и волю в одно мгновение.

«Не отдам Буяна, – прошипел Петька сквозь стиснутые зубы, когда они уже въезжали на знакомый двор. – Он меня с голоду вытянул. Он… он как брат. Без него я…»

«Без него ты живой останешься, – резко, неожиданно для себя, оборвал его Николка. В голове у него бились, как пойманные птицы, мысли. – А они убьют. Ты же видел. Он даже злиться не стал. Он просто… решил».

Это было самое страшное в Гене Копченом – не жестокость, а эта леденящая, безразличная уверенность. Он не угрожал. Он констатировал. Как мороз или тайга. И эта сила, исходившая от него, была заразной. Николка ловил себя на мысли: а что, если Гена прав? В этом мире, где выживает сильнейший, где отцы пропивают пайки, а матери стирают в кровь руки, быть частью «сильной семьи» – разве не это единственный шанс?

Шульц молча разгружал мешки. Его длинное лицо было непроницаемо.

«Что будем делать?» – спросил он наконец, глядя куда-то мимо Николая.

«Не знаю, – честно ответил Николка. – Но Петьку в обиду не дадим».

Ночь они провели в избе у Петьки, втроем, прислушиваясь к каждому шороху во дворе, к каждому фырканью Буяна в конюшне. Страх был материален, его можно было потрогать. Он висел в воздухе, смешанный с запахом хвои и лебеды.

Утром Петька мог уже сидеть, но лицо его было землистым. Идея отдать коня съедала его изнутри сильнее любой болезни.

«Надо сходить, – сказал Николка, глядя в заиндевевшее окно. – Посмотреть. Узнать, где их база. Может, они просто блефуют? Может, их всего пятеро?»

Это была отчаянная, детская надежда. Но другой не было. Они оставили Петьку прикрывать тылы, а сами, взяв с собой лишь по куску заледеневшего хлеба, отправились к той самой развилке у старой лиственницы. Снег был пушистым, следов много – звериных, человеческих. Они наткнулись на свежий след лыжни, широкий, накатанный. Он уходил от развилки не по дороге, а напрямик, в чащу, к подножию темного, поросшего пихтачом сопочного хребта.

«Туда, – показал Шульц. Его охотничий инстинкт, выточенный годами бродяжничества, был точен.

Идти по лыжне было самоубийством. Они шли параллельно, метров за сто, прячась за стволами, проваливаясь по пояс в снежные провалы. Через час тяжелейшей ходьбы Шульц вдруг резко присел, приложив палец к губам. Николка замер. Сперва он услышал лишь ветер в вершинах кедров. Потом – отдаленный, металлический скрежет. И голоса.

Они подползли ближе, к краю небольшого распадка. И застыли.

Внизу, у черного провала в скале – старой, заброшенной штольни, где когда-то добывали что-то вроде слюды, – кипела жизнь. Будто муравейник разворошили. Было видно человек десять-двенадцать. Часть рубила дрова, часть что-то чинила у приземистого бревенчатого барака, притулившегося к скале. Дым из железной трубы стлался по распадку густой, жирной струей. Пахло не просто дымом – пахло жареной картошкой, чем-то мясным. У Николки невольно сжался желудок.

Их взгляд притянула фигура Гены Копченого. Он сидел на заснеженном пне у входа в барак, не работал. Рядом с ним стоял тот самый долговязый, который бил Петьку, и что-то докладывал, кивая в сторону поселка. Гена слушал, рассеянно чистя ногтем кожуру от печеной картофелины. Потом что-то сказал, и долговязый, послушно как пес, пошел исполнять.

Но самым интересным был другой. Мужчина постарше, лет тридцати, в очках с перевязанной дужкой, в аккуратной, но поношенной шинели. Он вышел из барака, что-то нес в руках – похоже, инструменты. Он не походил на бандита. Он походил на интеллигента, на врача. И обращались с ним… с опасливым уважением. Его звали «Чистильщик», и это прозвище, услышанное в обрывках разговоров, звучало куда страшнее, чем «Долговязый» или «Косой» (еще один тип с бельмом на глазу).

«Это не просто шайка, – прошептал Николка, отползая назад. – Это… организация».

В этот момент из штольни вышел еще один человек. Мальчишка, почти их ровесник. Худой, с лихорадочным блеском в глазах. Он нес ведро с отходами. Гена что-то крикнул ему, невнятное. Мальчишка вздрогнул, споткнулся, выронил ведро. Оттуда по снегу разлились помои. Наступила тишина.

Гена не спеша встал с пня, подошел. Он не бил мальчишку. Он взял его за шиворот, заставил встать на колени в этой жиже и… начал что-то говорить. Тихо, настойчиво. Николка не разобрал слов, но по спине у него пробежали мурашки. Мальчишка слушал, весь сжавшись, потом закивал, закивал так, будто хотел оторвать голову. Гена отпустил его, дал подняться и похлопал по щеке, почти ласково. Мальчишка побежал исправлять ошибку, но теперь в его движениях была не просто боязнь, а животный, слепой ужас.

«Он не заставляет бояться, – с ужасом понял Николка, глядя, как Шульц бледнеет рядом. – Он заставляет хотеть ему нравиться. Чтобы самому себе доказать, что ты не тряпка».

Это было хуже любого избиения. Это был яд, разъедающий душу.

«Пойдем, – хрипло сказал Шульц. – Пойдем отсюда».

Они ползли обратно, к лесу, чувствуя, как за их спинами, из этого дымного распадка, на них смотрит что-то большое, холодное и очень голодное. Они увидели не просто банду. Они увидели альтернативу своему голодному, но вольному существованию. Увидели «сильную семью», где место находилось только через унижение. И этот выбор, предложенный Геной, теперь висел в воздухе между ними, тяжелый и неотвратимый, как грозовая туча. Петькин конь был лишь первым звонком. Потом потребуют их самих. Или их молчания. Или их душ.

На обратном пути они почти не разговаривали. В ушах у Николая все еще звучал тот тихий, спокойный голос Гены и скрежет железа у штольни. Они вернулись к Петьке не с ответом, а с осознанием масштаба беды. Теперь они знали. Враг был не призраком, а реальностью. И эта реальность была сильнее, умнее и беспощаднее, чем они могли предположить.

Глава 4

В избе Петьки пахло страхом и отваром из хвои – пытались лечить ушиб. Петька слушал их скупой, обрывистый доклад, и земляное лицо его стало совсем серым.

«Значит, правда. Значит, заберут», – прошептал он, глядя в пустоту. Буян за стеной фыркнул, будто чувствуя тоску хозяина .

«Не отдадим, – скрипнули зубы у Шульца. Он говорил редко, но метко. – Украдем коня. Спрячем».

«Куда? – горько усмехнулся Петька. – Они тут каждый куст знают. Найдут. И меня тогда не просто побьют…» Он не договорил. Все и так было ясно. Гена Копченый не прощал неповиновения. Это был его главный, фундаментальный закон.

Николка молча ходил по избе, по этой крохотной вселенной Петьки, с самодельным столом, с выцветшей фотографией отца в гимнастерке на божнице. Он видел топор у печки, нож для разделки рыбы. Примитивное оружие отчаяния. Против системы, которую они увидели у штольни, оно было бесполезно, как детская рогатка против танка.

В его голове, против воли, прокручивалась сцена с мальчишкой и помоями. Унижение как инструмент. Страх как цемент. Гена строил не просто шайку, он строил свою маленькую империю страха в этом глухом углу тайги. И они, трое голодных пацанов, оказались на его пути. Первыми ласточками. Если они сломятся, согнутся – другие последуют за ними. Если они устоят… Что они могут сделать?

«Нужен план не на силу, – сказал Николка вдруг, останавливаясь. – Нужен план на хитрость. Чтобы они сами от нас отстали. Чтобы мы стали… неудобными. Колючими».

Петька и Шульц уставились на него.

«Как?» – спросил Шульц.

«Не знаю еще, – честно признался Николка. – Но нужно время. Петька, ты не везешь Буяна завтра. Ты везешь пустые сани. И говоришь… что конь захромал. Что не может идти. Врешь. Смотришь в глаза и врешь. Держишься. Покупаешь нам день. Два».

Петька сглотнул. Солгать такому, как Гена, глядя ему в ледяные глаза, было почти равносильно самоубийству. Но другого выхода не было.

«А если он не поверит? Если придет сюда?»

«Тогда… тогда придумаем что-то еще, – сказал Николка, чувствуя, как его собственная решимость трещит по швам. – Но сидеть и ждать – точно проиграть».

Глава 5

На следующее утро Петька, бледный как полотно, но с неожиданно твердым взглядом, запряг Буяна. Николка и Шульц спрятались в сенях, улучив момент, чтобы сунуть под полозья саней заточенный гвоздь. Небольшой, но на заметном месте. След «несчастного случая».

«Помни, – шепнул Николка на прощание, – он захромал вчера вечером. Ты его лечил. Не поедет. Ты сам везешь пустые сани, чтобы показать уважение к их приказу. Ты не отказываешься. Ты просишь отсрочки».

Петька кивнул, тронул вожжи. Буян, чувствуя нервозность хозяина, беспокойно замотал головой.

Они ждали весь день. Каждый час казался вечностью. Шульц молча точил на бруске перочинный нож, его движения были монотонными, гипнотизирующими. Николка пытался читать потрепанный учебник истории, но слова расплывались перед глазами. Он видел лицо Гены. Слышал его голос: «Хочешь – приходи. Будешь есть досыта».

Было уже к вечеру, когда скрип полозьев во дворе заставил их вздрогнуть. Они бросились к окну. Петька был один. Он слез с саней, и ноги его подкосились. Он прислонился к срубу колодца, и его начало трясти, как в лихорадке.

Они выскочили наружу.

«Ну?» – выдохнул Николка.

«Я… я сказал, – Петька говорил, глядя куда-то мимо них, в сумерки. – У развилки он был. Не один. С тем… Чистильщиком». Петька сглотнул. «Я показал гвоздь. Сказал, что Буян наступил, хромает. Что через три дня, максимум, приведу. Гена смотрел на меня. Молча. Минуту, может, две. Потом посмотрел на Чистильщика. Тот пожал плечами. И Гена сказал… “Ладно. Три дня. Но если обманешь – коня заберу, а тебя… ты у меня в лесу работать будешь. Даром”. И ушел».

Слова повисли в морозном воздухе. Они выиграли отсрочку. Но цена этой отсрочки стала ясна и страшна. «Работать в лесу. Даром». Это означало стать рабом. Еще одним мальчишкой, которого заставят ползать в помоях. Или чем-то похуже.

«Три дня, – прошептал Шульц. – Что мы можем сделать за три дня?»

«Узнать, чего они боятся», – сказал Николка. Идея, смутная и опасная, начала обретать черты в его голове. У любой силы есть слабое место. У страха должен быть источник. И этим источником для Гены был не поселок и не лес. Это было что-то другое. Что-то, что позволяло ему чувствовать себя в безопасности в своей штольне. Что-то внешнее. Что-то, чего могла коснуться рука извне.

«Шульц, ты говорил, твой дядька в поселке работает в милиции? Конюхом?»

Шульц мрачно кивнул: «Так, подметает двор. Ничего он не знает».

«А мы его спросим. Не про банду. Про… про то, кто приезжает с проверками… Кто им может быть опасен. Может, лесничий новый? Или уполномоченный из района? Надо найти того, кого Гена опасается больше, чем милиции из поселка».

Это была тонкая нить. Но другой не было. Чтобы победить врага, которого нельзя одолеть в силе, нужно было найти его ахиллесову пяту. Или создать иллюзию, что эта пята найдена. Иллюзию угрозы, которая заставит Гену Копченого на время отвести глаза от трех пацанов и их коня. Это была игра в блеф, где ставкой была их свобода.

Глава 6

Дядька Шульца, Федосей, оказался угрюмым мужиком с лицом, напоминающим высохшую кору. Он жил в казенной комнатке при конюшне районного отдела милиции и пах лошадьми, дегтем и безысходностью.

«Чего вам, пацаны? – буркнул он, не отрываясь от починки хомута. – Колоться опять? Идите отсюда».

«Дядя Федя, мы не колемся, – начал осторожно Николка. – Мы… шишек хотели в районе Тягуна собирать, а там, говорят, опасно. Бандиты какие-то. Правда?»

Федосей метнул на них быстрый, колючий взгляд. «Какие бандиты? Слухи народные. Лес большой, люди разные. Идите своим путем и никуда не суйтесь».

Но в его глазах Николка уловил не просто раздражение, а что-то вроде предостерегающего страха. Страха не за них, а перед чем-то. Или перед кем-то.

«А если что случится, – не отступал Шульц, – кому докладывать? Кто у нас самый главный по бандитам?»

Федосей фыркнул: «Главный? У нас тут участковый Семеныч, он же и начальник, пьяница горький. Пока до него доползешь… А из района…» Он замолчал, понизив голос, хотя кроме них и лошадей никого не было. «Из района был один. Капитан Милин. С фронта, с орденами. Кремень. Год назад пару дел раскрыл, по нагану постучал, тут вся шваль по углам разбежалась. Да ненадолго. Его в область повысили, говорят. А без него опять… как было».

Капитан Милин. Имя прозвучало как удар колокола. «Кремень». Тот, кто заставил «шваль разбежаться».

«А он… не вернется?» – спросил Николка, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

«Кто его знает, – Федосей махнул рукой. – Начальство там свое понимает. Может, вернется, если опять чего накроется. А пока – Семеныч наш царь и бог. И совет вам: не высовывайтесь. Особенно в сторону Тягуна и старой штольни. Там сейчас… нечисто».

Он сказал это так, будто речь шла не о бандитах, а о некоей мистической заразе. И это было хуже. Это означало, что страх перед Геной Копченым уже проник даже сюда, под крыло милиции.

Они вышли, обменявшись взглядами. «Капитан Милин, – повторил Николка. – Он их боится. Боялся».

«Но его нет, – констатировал Шульц. – И Федосей, похоже, тоже боится. Значит, у Гены тут все схвачено. Участковый Семеныч пьяница – ему проще не знать».

«Нет человека – есть имя, – вдруг сказал Николка. В голове у него складывался отчаянный, безумный план. – Мы не можем привести Милина. Но мы можем создать ему… тень».

Глава 7

План был прост и дерзок на грани самоубийства. Они решили подбросить «сигнал» для Гены Копченого. Сигнал о том, что внимание властей – в лице капитана Милина – снова приковано к его базе. Чтобы заставить его на время залечь на дно, отвлечься от Петькиного коня.

Для этого нужны были две вещи: информация, которую мог знать только кто-то изнутри системы, и способ доставить ее Гене так, чтобы он поверил.

Информацию они добыли, просидев полдня на вокзале, слушая разговоры железнодорожников и редких милиционеров. Уловили обрывки: «…да из области опять запрос был… по – старому делу… Милин интересовался…». Этого было достаточно, чтобы сфабриковать записку.

Николка, у кого был лучший почерк, вывел на обрывке газетной бумаги печатными буквами: «Штольня. Запасы угля проверить. Милин в курсе. Будь осторожен. Свой человек.»

Записка была шедевром двусмысленности. Она не угрожала напрямую, но намекала на утечку информации и на то, что за Геной следят «сверху». И главное – она предполагала наличие «своего» человека в структурах, который его предупреждает. Это играло на паранойю любого преступника.

Теперь – доставка. Они не могли просто прийти и отдать. Их бы запомнили, а потом, когда обман раскроется, – уничтожили. Нужен был посредник. Кто-то, кто регулярно бывал на базе, но при этом не вызывал подозрений. И тогда они вспомнили про мальчишку из помоев.

«Он наш, – сказал Шульц. – Он из поселка. Я его видал раньше. Семья его в прошлом году в город уехала, а он сбежал из детдома, прибился сюда. Зовут Валька. Валерка».

Значит, был путь к нему. Через жалость, через общее прошлое беспризорников.

Вальку они нашли вечером на задворках сельмага. Он копался в помойке, выискивая хоть какие-то объедки. При их приближении он вздрогнул и съежился, готовый бежать. Его лицо было грязным, глаза – огромными, голодными и испуганными.

«Валь, – тихо позвал Шульц. – Мы не тронем. Есть хочешь?»

Они протянули ему кусок своей пайки – лепешку из мерзлой картошки. Валька схватил ее и, не отходя, стал жадно есть, не глядя на них, как дикий зверек.

«Ты у Копченого живешь?» – спросил Николка, когда первый голод был утолен.

Валька насторожился, кивнул, почти не заметно.

«На, – Николка протянул ему сложенный в несколько раз обрывок. – Передай ему. Только ему и никому больше. Скажи, что нашел у развилки, приколото к дереву. Понял?»

Валька смотрел на записку, как на гремучую змею. Страх в его глазах боролся с привычкой подчиняться.

«Он… он спросит, где я взял…»

«И ты скажешь – у развилки, на дереве. Больше ничего не знаешь. Если скажешь про нас…» Шульц не стал угрожать. Он просто посмотрел на Вальку своим тяжелым, без эмоциональным взглядом. Этого было достаточно.