Дыхание Рифмы

Дамир Слогастер

Дыхание Рифмы

Предисловие

О городе, который разучился молчать

В этом городе нельзя говорить неправильно.

Но, если честно, гораздо опаснее – говорить правильно.

Правильная речь здесь давно перестала быть средством общения. Она стала доказательством лояльности, способом не выделяться и удобным инструментом контроля. Слова должны совпадать. Концовки – сходиться. Паузы – быть утверждёнными. Даже вдохи, если прислушаться, имеют допустимую длину.

Город следит за этим внимательно и без злобы. Как бухгалтер следит за цифрами. Как метроном – за музыкантом. Здесь не ненавидят тех, кто ошибается. Их просто исправляют. Иногда – мягко. Иногда – навсегда.

Исправление может выглядеть как штраф, как предупреждение или как визит человека с правильной речью и слишком спокойным голосом.

Говорят, когда-то люди умели молчать.

Не в наказание.

Не из страха.

Просто так.

Теперь молчание считается подозрительным. Оно не рифмуется. Его нельзя проверить, измерить и утвердить. Молчание – это пауза без инструкции, а значит, потенциальный сбой. А сбои в этом городе не любят.

За сбои здесь не кричат. За сбои ставят отметку.

Над улицами тянутся трубы. Они слушают. Не так, как слушают люди – с интересом или сочувствием, – а иначе: ровно, без эмоций, с точностью хорошо настроенного инструмента. Говорят, что трубы различают не только звук, но и намерение. В это верят не все. Но говорят в рифму – почти все.

Комитет утверждает, что так безопаснее.

Комитет всегда говорит убедительно.

Комитет рифмуется без ошибок.

И всё было бы совсем неплохо, если бы люди не были людьми. Если бы у них не дрожали голоса. Если бы мысли всегда выстраивались в аккуратные пары. Если бы страх, боль, любовь и усталость умели подчиняться размеру.

Но они не умеют.

Эта история – не о героизме. Герои здесь долго не живут.

И не о бунте – бунты слишком громкие и сразу привлекают внимание труб.

Это история о человеке, у которого плохо получается говорить.

Настолько плохо, что это становится проблемой государственного масштаба.

О человеке, который однажды запнулся на рынке, покупая булку,

и понял, что неправильная рифма может стоить дороже денег —

потому что за неё не дают сдачи.

О человеке, который сначала учится молчать – не как наказанию, а как выбору.

А потом начинает слышать, что город тоже иногда сбивается с ритма.

И, возможно, именно в этих сбоях – в корявых рифмах, лишних паузах и неловких вдохах – скрыто нечто важное. То, что нельзя утвердить приказом. И невозможно исправить без остатка.

Если вам кажется, что слова иногда причиняют боль,

если вы когда-нибудь ловили себя на желании промолчать,

если вы подозреваете, что идеальный порядок – не всегда признак гармонии,

– значит, вы уже слышите этот город немного не так, как он привык.

И именно в такое утро один человек вышел во двор, стараясь не сказать лишнего.

А дальше – вопрос ритма.

И дыхания.

ГЛАВА 1

Город, который слушает

Рассвет осторожно растекался над городом – будто боялся сбить заданный размер. Свет ложился неровно, с паузами, как плохо выученный такт. В узких переулках уже подрагивали первые трубы: тёплые, сонные, медные. Они просыпались раньше людей и чутко ловили каждый звук, каждую попытку слова стать рифмой. Стены домов дрожали, словно город репетировал утренний куплет собственного гимна.

Говорили, что когда-то город умел молчать. Но это было давно – ещё до Комитета Рифмочесания, до Регламента и до труб, которые теперь тянулись над крышами, как нервы: чувствительные, мстительные и внимательные.

Риффтан Лексор – худой, лохматый, с лицом человека, который давно не дружит со сном, – вышел во двор, прижимая к груди корзину. Внутри лежала булка. Золотистая, глянцевая, почти неприлично красивая. Он купил её накануне, и эта покупка была подвигом: три недели экономии, россыпь отложенных монет и две ночи, проведённые без ужина. Всё – ради этой тёплой, пахнущей коркой и дрожжами святыни.

Булка была не просто едой. Это был аргумент. Утешение. Попытка на один завтрак забыть о квитанциях.

Он бережно завернул её в газету. Газета была единственным предметом в городе, который иногда позволял себе роскошь не рифмовать. Строчки, конечно, порой самопроизвольно складывались в созвучия – особенно если редактор засыпал лицом на печатной машине, – но в целом бумага хранила редкое ощущение нормальности. Той самой, которой хватает в мирах без ритма.

Из дверей показалась Марина Лексор – его мать. Прямая спина, тёмная юбка, хлопчатый платок. Она не разогревалась – сразу говорила в рифму, будто дышала ею с рождения:

– Вернулся, сын? С добычей, да?

Надеюсь, булка – как еда,

А не как пыль да кислый страх,

Что пекарь прячет впопыхах.

Риффтан внутренне сжался. Каждый раз, когда мать начинала говорить, он ощущал себя неграмотным туристом на поэтическом съезде.

Он сглотнул, собрался и ответил:

– Да… булка… ну… она… кругла…

Такая… в общем… как скала…

То есть… крепка… и… пахнет… хлеб…

И вкус… нормальный… не… обет…

Марина прикрыла глаза ладонью.

– Опять ты рифмой нас коришь.

Ты – список всех моих тревожных ниш.

Не можешь ты сложить куплет —

А штраф растёт, как старый долг и след.

Из комнаты выглянула Мира – младшая сестра, босая, растрёпанная, с косами, похожими на неудачные рифмы. Она зевнула и пропела:

– Я слышу булки тёплый зов,

Как будто песню из снов.

Давай скорей за стол, гуртом,

Пока ты рифму не убил кнутом.

– Да я её не бью! – вспыхнул Риффтан. – Я вообще просто говорю!

Марина мгновенно ткнула в него пальцем:

– А вот за «просто», между прочим,

Штраф прилетит. И, кстати, срочно.

Без рифмы фраза – вне границ.

Нарушен строй. Записан блиц.

Он не успел ответить.

Из трубы над двором выпорхнул бумажный квадратик, спланировал вниз и мягко лёг ему на плечо.

Уведомление № 0214

Нарушение ритмического начала.

Фраза без рифмы.

Штраф – 3 единицы.

– Я даже не начал! – вырвалось у него. – Я только…

Мира захихикала, прикрывая рот:

– И вздохи тоже под учёт.

Закон суров. И не течёт.

Марина сжала бумажку.

– В дом. Завтра слушанье твоё.

Мы платим. Но терпенье – всё.

Тебе нужна не булка, сын,

А рифма. И хоть капля дисциплин.

Риффтан остался во дворе – с булкой, газетой и новым штрафом. Булка будто смотрела на него с сочувствием, как немой свидетель всех их маленьких поражений.

Он поднял глаза к небу.

– Почему я? – прошептал он. – Почему именно я не могу…

Из трубы донеслось ехидное:

– Не рифма это, гражданин.

Штраф выписать? Или один?

– НЕТ! Я молчу!

Труба довольно зажужжала.

Риффтан шагнул в дом – туда, где пахло хлебом и тревогой.

В доме стоял запах горячей булки и напряжения – плотного, густого, как плохо взбитый творог. Он оседал на мебели, цеплялся за углы, прятался под столом. Марина сидела за кухонным столом; перед ней – аккуратная стопка квитанций, сложенных так ровно, будто это был карточный домик, который вот-вот рухнет. Над чайником поднимался тонкий пар – две струйки, идеальная симметрия, словно даже кипение подчинялось рифме.

Мира ставила на стол тарелки, напевая, как на утреннике:

– Тарелка – раз, тарелка – два,

У нас семья – ещё жива.

Хоть штрафов братец ловит град,

Мы держим строй и общий лад.

Марина посмотрела на Риффтана – долго, внимательно, будто сверяла его с невидимым регламентом Комитета.

– Садись, дитя моих забот.

Сейчас придёт тебе расчёт.

Ты снова рифму поломал —

И долг на плечи нам упал.

Риффтан сел, не сводя взгляда с булки, словно надеялся, что она вмешается и всё решит.

– Мам… я правда… не специально… Просто слова… они…

Марина молча отрезала кусок булки – толстый, щедрый – и положила Мире. Себе – тонкую полоску. Риффтану не досталось ничего. Булка осталась почти целой, но уже не принадлежала ему.

Он понял.

Марина развернула новую бумагу. Голос её стал почти торжественным – таким говорят при зачитывании приговора:

– «Уведомление о слушанье.

Допущено несоблюденье.

Рифмовый долг растёт, растёт —

Семнадцать пунктов. Новый счёт.

На изоляцию готовьтесь:

В Серые кварталы соберётесь.

Девятнадцать дней – и не сорвётесь».

Риффтан побледнел.

– Девятнадцать?! Но… я же работаю! Я плачу! Ну… иногда… почти всегда…

Мира осторожно положила руку ему на запястье:

– Не падай духом, милый брат.

Твой сбой – не крест и не закат.

Я верю: будет поворот.

Не вечен рифменный капкан и гнёт.

Марина щёлкнула пальцами – сухо, точно метроном.

– Не трогай брата, Мира, стой.

Закон у нас – металл литой.

А он упрям и неучтён.

Системе он – как лишний тон.

– Я не лишний! – вспыхнул Риффтан. – Я могу… могу попробовать!

Он вскочил, поднял булку, словно кубок, и отчаянно выкрикнул:

– О булка, свет мой… тёплый… мягкий…

Не будь причиной жизни шаткой…

Пусть день наш станет… как… как… сыр…

Ну… нежным… лучше, чем весь мир!

Мира прыснула со смеху, уронив ложку.

Марина закрыла лицо ладонями.

– Ох, сын. Ты – стиховой обвал.

Ты рушишь ритм, где он стоял.

Такая рифма – хуже зла.

Не сын, а грамматическая мгла.

– Я стараюсь…

– А толку? – Марина ткнула в квитанции. —

Штрафы растут. Мы катимся к границе.

Нам нужен выход. Шаг. Прыжок.

Риффтан замер.

– Какой прыжок?

Марина подперла щёку ладонью:

– Пойдёшь ты к Лилле. Срочно. Днём.

Когда затихнет этот дом.

Я долго шла. Я медлила. Я ждала.

Но ты дошёл до края шкалы.

Она – с изъяном, неформат,

Но учит тех, кто сбился в такт.

…

Риффтан нахмурился:

– Лилла? Бывшая инспектор Комитета?

Мира всплеснула руками:

– Она в трубы так кричала,

Что даже стены замолчали!

Марина кивнула:

– Да. Голос – как раскат грозы.

Теперь – изгой. Цена слезы.

Она ушла. И рифму сломала,

За что, конечно, пострадала.

Но знает всё: закон, изъян,

Любой подтекст и каждый капкан.

Риффтан почувствовал, как внутри что-то дрогнуло – страх, смешанный с надеждой.

– Ладно. Я попробую.

Только… где она?

Марина кивнула в сторону окна:

– На ярмарке. У третьей трубы.

Где продают печатный хмы.

Скажи: «Мать меня послала».

Она поймёт. Там давний шрам.

Мира подпрыгнула:

– Беги! Учись! Пока не стал

Одним из серых – тех, кто пал!

– Серых?

– Тех, кто молчит, – шепнула она, —

Чтоб не платить за звук и слог.

Живут без слов. Без песен. Впрок.

Снаружи – смех. Внутри – пусто.

Риффтан поёжился:

– Нет. Только не это.

Марина вытащила из-под стола пакет.

– Возьми. Пастилки для горла.

Рифм не добавят – но помогут

Соседей меньше раздражать.

Он взял пакет.

– Спасибо, мам.

– Не благодари, – отмахнулась она. —

Иди. Пусть путь твой будет крив,

Но я надеюсь – вдруг случится,

Что рифма с тобой подружится.

Риффтан надел куртку, спрятал пастилки, прижал булку к груди и вышел – тихо, почти беззвучно, чтобы даже воздух не смог настучать на него трубам.

Улица встретила его гулом, посвистами и рифмами.

Город жил, как заведённый метроном: шаг – удар, вздох – удар, слово – рифма.

Слева торговка овощами выкрикивала, раскачиваясь в такт собственным словам:

– Капуста хрустка, морковь – как жжёнка,

Картошка крепка, наварна плёнка!

Рядом мясник размахивал ножом, будто дирижировал оркестром:

– Свинина свежа, говядина – тоже!

Купи у меня – и станешь моложе!

Покупатели отвечали рифмами, дети на бегу сочиняли двустишия, даже собака у ларька гавкала размеренно:

– ГАВ-ГАВ – хав-хав – штраф-штраф!

И труба над ней одобрительно похрюкивала.

Риффтан шёл, глядя себе под ноги. Он молчал, словно молчание могло быть маскировкой. Но город не любил тишину.

На перекрёстке его окликнул патрульный – высокий, в синей форме, с блестящими регуляторскими трубами на плечах:

– Гражданин! Чего идёшь?

Зачем молчишь? Мой слух тревожь!

Ответь мне живо, в рифму, в такт —

Иль штраф получишь просто так!

Риффтан застыл.

Ну почему именно сейчас?

Он судорожно перебрал в голове слова, как пустые карманы:

– Э-э… иду я… вот… вперёд…

Дорога… вроде… не плюёт…

Я… не вредитель… не… зверёк…

Я… просто… гражданин… чуток…

Патрульный тяжело выдохнул – вздохи офицерам запрещались, но он рискнул.

– Рифмовый сбой. Нарушен строй.

Но вижу – ты не злой герой.

Поскольку ты пытался – ладно.

Штраф облегчу. Две единицы. Скромно.

Он нажал кнопку на браслете. Бумажка выстрелила в воздух.

Риффтан поймал её дрожащей рукой.

– Спасибо… – пробормотал он.

Офицер поднял палец:

– «Спасибо» – рифмы не имело.

Но раз сказал – штрафуем смело.

Пол-единицы. Мелкий взнос.

Почти как дружеский укол.

– Да за что?! – вырвалось у Риффтана.

Трубы над улицей взвыли хором:

– За крик без рифмы, гражданин!

Штраф выдан! Новый! Снова! Чин!

Бумажка больно хлопнула его по лбу.

Прохожие оживились:

– Ах, бедняга, снова сбой!

– Он метр не держит, ой-ой-ой!

– Да он бессрифменный герой!

– Как он живёт с такой судьбой?

Старуха с вязаньем погрозила ему спицами:

– Учиться надо, милок, надо!

А не ходить, как кривая спица!

Риффтан вспыхнул и сорвался с места.

Он почти бежал, стараясь не издать ни звука. Но чем ближе была ярмарка, тем гуще становился ритм.

Площадь пела.

Торговцы спорили рифмами, дети строили рифмованные замки из рифмованных кубиков. Над всем этим висел огромный баннер:

ЯРМАРКА РИТМА!

СКИДКИ НА УСТОЙЧИВЫЙ СТИХ!

– О нет… – выдохнул Риффтан. – Только не ярмарка…

Но выбора не было.

Из-за прилавка выскочила торговка пирожками:

– Пирожки горячие! Пряные! Сладкие!

Купи – и станут щёки гладкие!

– Я… не хочу! – выдохнул он.

Она прищурилась:

– «Не хочу» – без рифмы сказано.

Ты оскорбляешь мой баланс.

Скажи красиво: «Пирожок —

Не мой сегодня потолок».

– Пирожок… не мой… пото… – начал он.

– Не так! – взвыла она. – Ты рифмы губишь!

Ты мой доход в упор обрушишь!

Труба над прилавком жалобно завыла:

– Музыкальная ошибка… ошибка…

Риффтан отступил.

Следующие прилавки он проходил почти бегом:

– Купи платочек – и обнимешь денёчек!

– Возьми котлету – и станешь к лету!

– Плати монету – и будет лето… э-э… ну… просто лето!

Последний торговец рифмовал так плохо, что даже труба сделала вид, что оглохла.

Наконец Риффтан выбрался к третьей трубе.

Огромной. Медной. Украшенной узорами, похожими на кольца гигантского удава.

И возле неё стояла женщина.

Плащ – рваный.

Волосы – будто недавно поссорились с оркестром.

Сапоги – разного цвета.

На груди – патрульная свистулька, перечёркнутая красной нитью.

Риффтан шагнул вперёд.

– Простите… Вы… не Лилла?

Она подняла глаза. Улыбнулась криво, опасно.

– А если да – то что тогда?

Ко мне пришёл малец? Беда?

Иль рифму снова проломил —

И вот судьбы своей лишил?

– Я… меня мама…

Лилла уже вскочила на ящик:

– Не рифма это! Слышу сбой!

Ты кто такой, рифмач лихой?

Назвался б сразу, не мямли впрок!

Давай, малыш, не порть мне срок!

– Я… Риффтан. Лексор.

Я плохо рифмую.

Она замерла. А потом расхохоталась так, что труба над ними чихнула.

– Плохо? Да ты вообще не рифмуешь!

Ты рифму слышишь – и её ломаешь!

Ты мне нравишься. В тебе дефект.

А дефект – редкость. Ценный объект.

Она наклонилась ближе:

– Ну что? Учить тебя?

Или сначала – чаю, а?

Риффтан вцепился в булку:

– Да! То есть… да. Учите!

Лилла щёлкнула пальцами:

– Тогда идём. Подальше от труб.

Тут слишком много рифмованных губ.

Ещё один сбой – и нас

Оштрафуют здесь и сейчас.

Она махнула рукой:

– Идём, малыш. Учёба ждёт.

Риффтан побежал за ней.

Риффтан шёл за Лиллой, стараясь не споткнуться о собственные ноги, которые вдруг стали вести себя как независимые существа. Каждый шаг отзывался в голове глухим ударом метронома: бах – слишком быстро, бах – слишком медленно. Казалось, сам город подстраивал ловушки, проверяя его на прочность.

– Стой! – крикнула Лилла. —

Здесь, на перекрёстке, каждый метр – ловушка.

Скажешь не так – и штрафная мушка!

Перед ними стояли двое торговцев. В руках у них были металлические коробки с рычагами. Они заговорили одновременно, идеально совпадая по ритму:

– Кто идёт, кто идёт?

Чей сбой нас найдёт?

Заплати монеткой —

Иль сбиваем мы ноткой!

Риффтан замялся: платить? сбивать ноту? бежать?

Лилла уселась на стоящего рядом козлика и крикнула:

– Проходите, ребятки, вперёд!

А то я рифму вам спущу в код!

Торговцы поморщились, но отступили, скрипя зубами в такт.

Риффтан сделал шаг – и тут же сбил собственное дыхание.

– Э-э… дышу я… тихо… – начал он.

Лилла резко дёрнула его за рукав:

– Стой! Не так!

Твой вдох ломает рифму, как кот.

Попробуй снова – или штраф:

Полкредита. Почти как штраф.

Он вдохнул ещё раз, отчаянно стараясь:

– Дышу – не слышу – не спешу…

Рифмую… вроде… но дрожу…

Сердце билось, как барабан, а мысли путались, словно клубок ниток.

Лилла кивнула, почти довольно:

– Вот! Не идеально – но живо.

Каждый сбой – это шанс.

Пройдём дальше – и ты поймёшь,

Что мир не так уж прост и гож.

Они подошли к медной котельной. С виду – обычный люк.

– Смотри, – сказала Лилла. – Это не просто дверь.

Сюда войдёт лишь тот, кто сбил рифму и не сгорел.

Один лишний звук —

И трубы поднимут вой.

Риффтан осторожно спустился внутрь.

Запах был странный: горячее масло, старый металл и едва уловимый шоколад. По полу тянулись трубы, по которым пробегали искры. Каждая искра издавала звук:

шшш-бах, клик-клак, пиф-паф.

– Здесь учат тех, – сказала Лилла, —

Кто не хочет рифмовать правильно.

Тут важны не слова,

А дыхание, резонанс, проживание.

В тени двигались фигуры – ученики. Их позы были неестественны, словно рифмы перекосили тела. Каждый жест сопровождался выкриками:

– Флип-флап!

Трип-трап!

Кто ошибётся – платит штраф!

Кто пройдёт – получит вдох!

– Помни, – голос Лиллы прозвучал прямо у него в голове, —

Каждый звук – рифма. Даже сбой.

Ты будешь ошибаться. И смеяться.

И это нормально.

Риффтан вдохнул:

– Я… иду… как кот…

Рифмую… сбой… наоборот…

Не знаю, выйдет ли толк…

Но если нет – пусть будет шок!

Лилла расхохоталась и хлопнула его по спине:

– Отлично! Абсурд – ключ к свободе!

Внутри Риффтана что-то щёлкнуло. Не страх. Не стыд.

Смех.

Котельная оказалась огромной, как недостроенный дирижабль. В каждом углу торчали трубы; каждая вибрация была экзаменом.

Лилла встала перед ним:

– Первое упражнение: рифмуй всё.

Трубу. Лампу. Котёл. Ведро.

– Труба… шруба… э-э… дура…

– Слишком просто! – хлопнула она. – Но смешно. Засчитано.

– Лампа… тампа… шлампа…

Труба взвизгнула, словно смеялась.

– Ты можешь, – сказала Лилла. – Просто добавь дыхание.

Он собрался:

– Лампа горит и сердце греет,

Её огонь меня лелеет!

Трубы загудели.

– Почти как человек, – улыбнулась Лилла.

Она кивнула на парня с бурлящим ведром:

– Тестовое ведро. Промах – хаос.

– Ведро… бедро… кедро…

Трубы застонали. Ведро подпрыгнуло и шлёпнуло его по ноге.

– Первый сбой! – закричала Лилла. – Великолепно!

Риффтан рассмеялся, закашлялся и пробормотал:

– Ну… ку… ду… бу…

Трубы закрутились, как диско-шары.

– Запомни, – сказала Лилла, —

Комедия в рифме – сила.

Без таких, как ты, мир слишком гладок.

Риффтан кивнул. Он начал понимать.

– Дальше – труба, – сказала Лилла.

Огромная медная труба нависла над ним.

– С трубой.

– Привет… э-э… свет… нет… лет…

Труба взвыла.

Лилла хлопала в ладоши:

– Ты почти сломал систему!

Риффтан почувствовал облегчение. Сбой больше не был приговором.

Риффтан всё ещё стоял под огромной медной трубой. Она нависала над ним, как змея, свернувшаяся кольцами. Каждая секунда тянулась непривычно медленно, будто сам ритм решил сделать паузу и посмотреть, что он выберет.

Труба скрипела, вздыхала и выплёвывала случайные звуки:

– Бах-бум, щёлк-пум, клик-клак-лум!

– Слушай, – сказала Лилла тихо, без рифмы. И трубы… промолчали. —

Это экзамен.

Ты должен пройти через рифму, через сбой, через хаос.

И если справишься – узнаешь, как менять мир.

Риффтан глубоко вдохнул.

Перед глазами всплыли обрывки: мамины уставшие руки, аккуратная стопка квитанций, Мира с её смешными косами, булка, завёрнутая в газету, бумажки штрафов, бьющие в лоб. Комитет. Трубы. Девятнадцать дней.

И тогда из него вырвалось – неровно, без защиты, без попытки быть правильным:

– Я… я рифмую… – голос дрогнул. —

Плохо. Смешно. Криво.

Но я иду… сквозь трубы…

И если упаду – пусть будет диво.

Я не боюсь сбоя.

Я боюсь молчать.

Труба замерла.

А потом издала звук, которого он раньше не слышал:

шрр-бум-флип.

Не одобрение. Не штраф.

Ответ.

Риффтан почувствовал, как что-то внутри него перестраивается. Не ломается – настраивается. Будто город впервые слушал его, а не измерял.

– Замечательно, – сказала Лилла. – Ты начал слышать город.

Сбои – не ошибка. Они – оружие.

И Комитет это знает.

Она протянула ему маленький свисток.

– Для сигналов. Когда станет опасно – свисти.

Но помни: даже свист должен рифмоваться.

Риффтан взял его, сжал в ладони.

– Свист… не чист… но есть… лист… путь… – прошептал он.

Лилла рассмеялась:

– Пойдёт. Живой.

Они поднялись наверх.

Город встретил их привычным гулом: трубы, рифмы, выкрики торговцев, детский смех. Но теперь Риффтан слышал в этом не приговор, а шум возможных трещин.

Он посмотрел на газету, на крошечные буквы штрафов, на булку, всё ещё тёплую.

Каждый сбой.

Каждая плохая рифма.

Каждое «не так».

Это был не позор.

Это был ключ.

Ночь опускалась на кварталы. Медные листы отражали свет фонарей. Трубы вздыхали, не всегда в такт.

Риффтан и Лилла шли молча. Булка в газете остыла, но он всё ещё нёс её – не как еду, а как обещание.

Каждый сбой.

Каждая плохая рифма.

Каждое «не так».

Это был не позор.

Это был ключ.

И это была лишь первая трещина в идеальном ритме города.

ГЛАВА 2

Спуск в подземелье

Спуск в подземелье медной биржи занял ровно одиннадцать минут – не по часам, не по ходу солнца и не по дыханию, а по внутреннему, неутверждённому, но упрямо соблюдаемому хронометражу Риффтана. Это было время, отмеренное не секундами, а шагами и ритмом – тем, как город позволял тебе двигаться внутри себя, не задавая лишних вопросов.

Он считал ступени автоматически, почти с суеверной точностью, словно каждая была гвоздём, вбитым в реальность, чтобы та не расползлась и не поехала вбок. Здесь, в шахте, пространство иногда растягивалось, иногда сжималось, и цифры были единственным, за что можно было уцепиться.