Кошачье сердце, или Клара Чугункина

Кошачье сердце, или Клара Чугункина

Глава 1: Мурка

У-у-у-у-у-у-у! Я погибаю. Вьюга в подъезде ревёт мне отходную, а я молчу вместе с ней. Сил мяукать и позвать на помощь нет. Позор и проклятие проклятой консьержке и всем жильцам в двенадцать квартир, потребляющим чёрную икру и буженину на законном основании!

Из-под нищенской шубки, что когда-то была рыжей, а ныне похожа на вымокший в помойном рассоле войлок, торчит хвост, облезлый, как старый погнутый штопор. Вьюга, вьюга! Сухая и колючая, как шершавый язык, она слизывает последнее тепло с моей спины. Вот я, Мурка, московская дворовая аристократка, помираю под чёрной, скрипучей от мороза лестницей Калабуховского дома по Обухову переулку.

Голод – странная штука. Он не просто сводит когтистыми спазмами желудок, он заставляет вспоминать. Вот он, сегодняшний герой моего дня, повар-убийца из столовой Нормального питания. Жирный, как свинья, с красной рожей, по цвету напоминающим телячье мясо. О, как лихо он махнул мне кипятком, этот жиртрест! Не попал. Почти. Кошачья натура – она ловкая. Но паром обварил, сволочь. И теперь шерсть на боку свалялась и воняет затхлой тряпкой да хлоркой, которыми он пол оттирал.

А прежде, о, прежде! Солнечный зайчик на кафеле графской кухни (была такая кухня в одном особнячке, ныне, понятно, уплотнённом). Керамическая миска со сметаной, такая густая, что ложка стояла. Бархатное кресло у подоконника и брезгливый окрик: «Уберите эту кошку, от неё шерсть повсюду!». Убрали. У-у-у-угу-гу! Выбросили в подворотню новой, свободной жизни.

В подъезд ввалился кто-то тяжёлый, пахнущий ветром, морозом, дорогим табаком и резкой струёй йода и эфира. Он, громко шаркая калошами, прошёл мимо меня, щёлкнул ключом, распахнул дверь своей квартиры и скрылся в её освещённом проёме.

Я прижалась к стене, делаясь невидимой, как умеют только кошки. Не выкидывайте, не бейте. Всё, что мне нужно, – это только этот маленький уголок, клочок холодного пола размером с блюдце!

И тут в освещённом прямоугольнике двери возникла его тень. Он обернулся и замер.

– Кис-кис… – прокатился в темноте его густой баритон. Потом, не сгибаясь, бросил через плечо вглубь прихожей:

– Зина! Эту кошку в подъезде – на кухню. Дать молока и кусок сёмги.

Так я, уличная Мурка, попала в квартиру профессора Филиппа Филипповича Преображенского. Воздух здесь был пропитан чужими запахами: воска для паркета, табачного дыма, впитавшегося в книги, и того самого йодистого духа, что шёл от самого хозяина. Меня окунули в таз с мыльной водой. Шерсть, слипшаяся от грязи, отяжелела и встала колючими, негнущимися прядями. Потом перед мордочкой поставили фаянсовую миску. В ней колыхалось молоко под сизой, лоснящейся плёнкой, а рядом лежал кусок холодной рыбы.

Я лакала и ела. Движения рук, подававших еду, были точны и быстры. Взгляд профессора, острый и сухой, упирался в бок, будто ощупывая не живую спину, а нечто, что вот-вот собираются препарировать. Казалось, ещё мгновение – и на шерсть наклеят номерок, и я навеки займу место в ряду таких же заспиртованных диковин на полке в его кабинете.

Доктор Борменталь, молодой и востроглазый, щупал мне рёбра, заглядывал в зубы, светил в глаза.

– Удивительно живучая особь, Филипп Филиппович. Признаки дистрофии, ожог первой степени, но… сердце бьётся, как часы. Воля к жизни колоссальная.

– Кошачья воля, Иван Арнольдович, – поправил его профессор, и сигаретный дым заклубился под потолком, медленно растворяясь. – Вы ошибаетесь, полагая их трусливыми. Это – иная стратегия. Собака бросается в бой, тратит силы, требует немедленного результата. Кошка же… Кошка предпочитает засаду. Её тактика – экономия сил. Она может часами, днями сохранять это каменное, почти растительное спокойствие, лишь бы в нужный миг совершить один-единственный, но безошибочный бросок. Экономия энергии, доведённая до гениальности. Первоклассный, я вам скажу, материал для изучения.

Я лежала на тёплом коврике, подставив живот потоку воздуха от батареи. Мысль была проста: эти двуногие – новый источник еды. Непостоянный, но пока щедрый.А из-за двери кабинета доносились обрывки разговора. Голос профессора, отрывистый:– …гипофиз… железы… Завтра в десять.И более молодой, старательный:– Записал. «Пациент «М». Состояние…Я прислушалась. Слова были непонятны, но интонация – та самая, что бывает у людей, обсуждающих предстоящую работу. Такая же, как у дворника, точащего перед утренним обходом лопату о булыжник.Я сладко зевнула, свернулась клубком и закрыла глаза. Мне было тепло, сытно и спокойно. А в кабинете кто-то положил на стекло письменного стола металлический инструмент. Раздался короткий, чистый, звенящий звук. И тихое, брезгливое урчание профессора:– И чтобы ни одной блохи, Иван Арнольдович. Перед операцией – абсолютная стерильность. С этим… народцем никакого сладу.

Глава 2: Рождение существа

Операционная в квартире профессора Преображенского сверкала, как только что выпавший снег в ясный морозный день. Всё было вымыто, стерилизовано, натёрто до блеска и упорядочено до последнего винта. Сам Филипп Филиппович, в белоснежном халате и колпаке, напоминал не то важного жреца, не то главного повара перед началом священнодействия, от которого ожидают неслыханного блюда.