Соседка в 3:07

Олег Гринвуд

Соседка в 3:07

Глава 1. Первая трещина

Я всегда выключаю газ.

Не по привычке. Не автоматически. А сознательно. Три раза подряд. Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Первый – чтобы перекрыть подачу.

Второй – чтобы убедиться, что клапан закрыт.

Третий – чтобы ощутить сопротивление ручки. Чтобы знать: всё.

Это не навязчивость. Это метод. Как у реставратора: перед тем как склеить страницу XVII века, ты проверяешь влажность, температуру, угол наклона кисти – не потому, что боишься, а потому что уважаешь последствия.

Одна ошибка – и книга рассыплется в прах.

Одна забывчивость – и квартира станет гробницей.

Я научилась этому в двадцать три, когда сожгла ужин для будущего мужа, и Лёша, засмеявшись, сказал: «Ань, ты можешь восстановить фолиант Ивана Грозного, но не можешь выключить конфорку?» – и тогда показал мне этот тройной щелчок. «Как замок. Три щелчка – и дверь закрыта. Даже если ты пьяна, больна или в истерике – рука запомнит».

Рука запомнила.

Даже в тот январь.

Даже когда Лёша лежал в реанимации с диагнозом «ишемический инсульт, стволовая локализация», и врачи говорили: «Шансов мало, но мы боремся», – я каждое утро вставала в 5:30, пила чёрный чай без сахара (он ненавидел сахар в чае, говорил – «убивает аромат»), выключала газ три раза, проверяла входную дверь пять (левая ручка, правая ручка, замок, цепочка, глазок), и шла на работу в библиотеку.

Потому что надо держаться.

Потому что, если я остановлюсь – остановится и он.

Он умер 14 марта. В 3:07 утра.

Я не была рядом. Меня не пустили – «режим», «стабилизация», «ещё есть время».

А когда позвонили – я как раз закрывала газ. Щёлк. Щёлк. Щёлк.

С тех пор прошло одиннадцать месяцев.

Одиннадцать месяцев, три недели, два дня.

Я не отмечаю даты. Но тело помнит.

И всё это время – ни разу не забыла.

А сегодня – забыла.

Сигнализация сработала в 6:14.

Резкий, противный писк – не сирена, нет, это был именно предупредительный сигнал: утечка ниже порога взрыва, но выше безопасного уровня. Система «Мечта-7» – советская разработка, до сих пор работает в домах бывших НИИ. Надёжная. Как совесть.

Я вскочила так, что стукнулась лбом о низкий косяк спальни. Сердце колотилось, будто пыталось вырваться из груди, протаранив рёбра. В ушах – звон. В горле – привкус железа.

Я не побежала. Не закричала. Я пошла. Медленно. Босиком по холодному линолеуму. Потому что в панике человек делает глупости. А я – не человек в панике. Я – реставратор. Я знаю: резкое движение разрушает хрупкое.

На кухне – запах. Не резкий, не удушливый. Лёгкий, почти сладковатый. Пропан. Конфорка №2 – едва тёплая. Не горячая. Просто… тёплая. Как будто её включили на минуту, а потом кто-то выключил за меня. Но не трижды. Один раз. Небрежно.

Я открыла окно. Проветрила. Выключила газ – три раза. Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Через двадцать минут приехали из МЧС. Двое: молодой парень с аккуратной стрижкой и сержант лет сорока, с лицом, выточенным из усталого гранита.

– Утечка минимальная, – сказал сержант, сверяясь с детектором. – Датчик сработал корректно. Вы молодец, что не пыталась проветрить до отключения. Могло хлопнуть.

Я кивнула. Не стала говорить, что никогда так не делаю.

– А выключить забыли?

– Да.

Он посмотрел на меня – не с осуждением. С… узнаванием.

– Сбой памяти, – сказал он, записывая в планшет. – Стресс. Переработка. Последствия утраты.

Пауза.

– Последствия утраты – это как раз то, что чаще всего не считается причиной. А зря.

Он не стал уточнять – какой утраты.

Все в доме знают.

В этом здании – бывшем НИИ «Электронприбор» – все знают. Здесь не любят сплетни, но помнят. Особенно когда человек живёт один на седьмом этаже, в квартире, где ещё год назад смеялся, пел под душем и чинил старые радиоприёмники «в качестве медитации».

Они ушли. Я заварила чай. Чёрный, без сахара. Налила в кружку с треснувшей ручкой – ту самую, с надписью «Лучшей реставраторке», которую Лёша подарил мне на день рождения в 2021-м. «Чтобы не забывала: ты не только спасаешь книги. Ты – та, к кому приходят за спасением».

Я отнесла её на кухню, поставила на подоконник – туда, где солнце в 7:00 освещает страницы, если работаю стоя.

И тогда увидела его.

Серый мужской носок.

Лежал на полу между холодильником и стеной – в узкой щели, куда пылесос не достаёт, куда я заглядываю раз в месяц. Чистый. Аккуратно сложенный пополам. Не скомканный. Не потерянный в спешке. Сложенный.

Размер – 43–44.

Как у Лёши.

Я не закричала. Не заплакала. Не позвонила в полицию. Просто опустилась на корточки и подняла его двумя пальцами – большим и указательным, как поднимают фрагмент пергамента перед консолидацией. Осторожно. С уважением к тому, что может быть хрупким. Или опасным.

Ткань – хлопок, плотная вязка. Из «Белого ветра» – его любимый магазин. «Носки – как бельё, – говорил он, – должны быть простыми, тёплыми и без логотипов. Иначе они отвлекают от главного».

Я перевернула его.

На внутренней стороне манжета – никаких этикеток. Только износ. И…

Нет. Ничего.

Я провела пальцем по краю. Ничего необычного. Просто носок.

Но почему он здесь?

Я не стираю его вещи. Не «сохраняю память». Просто не готова. Они лежат в шкафу, в трёх коробках, запечатанных скотчем – как экспонаты. Я не заглядываю туда с апреля.

Я вернулась в спальню, открыла шкаф. Перебрала все три коробки. Одежду – по категориям: верх, низ, бельё, обувь. Всё на месте. Все носки – в ячейках органайзера. Даже те, что с катышками. Даже те, что он носил в поездках.

Ни одного не хватало.

Тогда я вернулась на кухню. Опустилась на колени. Подняла ковёр у входа – старый, ещё советский, с геометрическим узором, который Лёша называл «мозговой активностью архитектора в состоянии алкогольного опьянения».

Под ним – пыль. И…

Ещё один.

Тот же. Серый. Чистый. Сложенный пополам.

И на внутренней стороне манжета – теперь я точно вижу – три цифры, вышитые чёрной нитью, едва заметные, почти слившиеся с тканью:

307

Я подняла глаза.

Над входной дверью – старинные часы «Ракета», подаренные на новоселье его родителями. Медный корпус, эмалевый циферблат, секундная стрелка, которая тик-тик-тик отсчитывает не время, а терпение.

Стрелки показывали:

3:07

Тишина.

Не просто тишина – абсолют. Даже тиканье замерло.

Я замерла. Дыхание – в груди. Пальцы – сжаты вокруг носка.

Кто-то знал.

Кто-то знал, как Лёша складывал носки.

Кто-то знал, что я проверяю газ три раза.

Кто-то знал, что он умер в 3:07.

И кто-то оставил это здесь.

Не вчера.

Не сегодня утром.

А точно в 3:07.

Потому что только в эту минуту я перестаю быть собой.

Я отпустила носок.

Он упал на пол – мягко, бесшумно.

И в тот же миг – в квартире над головой – раздались шаги.

Медленные.

Ровные.

Идущие от двери к окну.

Тук. Тук. Тук.

Три шага.

Как три щелчка газа.

Я подняла голову.

Смотрела в потолок.

И впервые за одиннадцать месяцев – не выключила ничего.

Потому что знала:

что-то уже включилось.

Навсегда.

Глава 2. Пустая квартира наверху

Я не верю в призраков.

Я верю в пыль, в сквозняки, в засевшие в стенах вибрации старых лифтовых кабин, в то, как бетон «дышит» при перепаде давления – и издаёт звуки, похожие на шаги. Я реставратор: если что-то кажется – значит, есть причина, просто она пока не видна.

Но шаги в 3:07 – не вибрация.

Они ритмичны.

Они намеренны.

Они – три шага.

Как три щелчка газа.

Как три цифры на носке.

Я спала три часа. Без снотворного. (Снотворное – с апреля. Раз в неделю. Только когда «начинается».) Сегодня – не стала. Боялась не проснуться вовремя. Боялась – проспать 3:07.

В 9:45 я вышла из дома.

Здание бывшего НИИ «Электронприбор» выглядело так же, как всегда: серый корпус, обшарпанный бетон, окна с двойными рамами, стёкла – мутные, как глаза спящего старика. Входная дверь со скрипучим доводчиком и табличкой «Только для жильцов и обслуживающего персонала». Никаких камер. «Конспирация – не враг, а привычка», – говорил когда-то Лёша.

Управляющая компания «Надёжный Дом» располагалась в подвале – бывшей лаборатории химанализа. Воняло хлоркой и старыми коврами.

Татьяна Ивановна сидела за столом из ДСП, заваленным бумагами, папками и фоторамкой с внуком в костюме Деда Мороза. На ней – кофта с вышитыми снегирями и очки на цепочке. Она работала здесь с 1998 года. Знала всех. Помнила всё. Особенно – что не стоит спрашивать.

Я поставила перед ней коробку.

– Пирожные, Таня. «Наполеон». С вишнёвым конфитюром – как вы любите.

Она улыбнулась, но глаза остались настороженными. Не холодными. Тревожными.

– Ань… что случилось?

– Ничего. Просто… хотела спросить. Про 702-ю.

Она медленно открыла коробку. Взяла пирожное. Положила на блюдце. Не стала есть.

– Опять?

– Нет. Впервые.

– А.

Она вздохнула. Сняла очки. Протёрла их уголком кофты.

– Профессор Воронцов, Андрей Петрович, умер в марте 2019. Инсульт. Дом престарелых под Ярославлем – «Берёзка». Наследников нет. Завещания – нет. Квартира в залоге у «Промсвязьбанка». Ключи – в сейфе. Договор с банком: никакого доступа без судебного решения.

– А… кто-нибудь заходил туда? Хотя бы для осмотра?

– Сантехник? Электрик? – Она покачала головой. – Нет. Там всё отключено. Вода – перекрыта на стояке. Газ – заглушён. Электричество – только в тамбуре и на лестнице. В жилых комнатах – ноль. Ни вольта.

– Но… вчера ночью…

Я замолчала. Не хотела говорить вслух.

Она посмотрела на меня. Долго. Потом – тихо:

– Ты слышала шаги.

– Да.

– В три часа ночи.

– В 3:07.

Она замерла. Вилка в её руке дрогнула. Крем соскользнул на блюдце.

– Аня… ты же знаешь, я сплю с берушами. И с 22:00 до 6:00 у меня выключен телефон.

– Но вы живёте на пятом. Звук… может идти по шахте.

– Шахта лифта закрыта. Вентиляция – отдельно. А в этом доме… – она понизила голос – …стены толщиной в полметра. Здесь можно выстрелить в одной квартире – в соседней не услышишь.

– Тогда… кто-то вошёл.

– Ключи в сейфе. Сигнализация на двери 702-й – старая, но рабочая. Сработала бы.

– А если… отключили?

– Аня. – Она взяла мою руку. Её ладонь была тёплой, сухой, с мозолями от бумаг. – Ты единственная на седьмом этаже. Уже год. А до этого – вы с Лёшей.

Это прозвучало не как констатация.

А как напоминание.

Опасное напоминание.

Я вернулась домой. Дверь закрыла на все замки. Цепочку – проверила трижды.

И сразу – к шкафу.

Коробки с вещами Лёши стояли на верхней полке. Я поставила стул. Достала первую. Распаковала аккуратно – как распечатывают фолиант: по шву, без рывков.

Рубашки – сложены по цвету.

Джинсы – по износу.

Носки – в органайзере. Шерсть, хлопок, смесовые.

Я пересчитала.

Серые – 12 пар.

Все на месте.

Все – без вышивки.

Но…

Одна пара – не та.

Слева – носок с изношенной пяткой. Справа – идеальный. Будто его подменили.

Я поднесла к свету. Прощупала шов. Ничего.

Тогда я пошла в коридор. Опустилась на колени. Подняла угол ковра у входа – того самого, «мозговой активности архитектора».

Под ним – пыль. И…

Ещё один носок.

Серый. С изношенной пяткой. Тот же, что и вчера.

Я подняла его. Развязала манжету.

На внутренней стороне – три цифры.

307

Вышиты чёрной нитью. Не машинкой. Вручную. Стежки мелкие, ровные, почти хирургические.

Я приблизила к глазам.

Нить – не хлопковая. Не синтетика.

Шёлк.

Чёрный шёлк.

Такой используют в реставрации переплётов – для закрепления фрагментов кожи.

У меня в мастерской – целый моток.

Я никому его не давала.

Кроме…

Лёши.

Он однажды взял его, чтобы починить ремешок на старом будильнике. «Шёлк не растягивается. Честный материал».

Я встала. Пошла в спальню. Открыла ящик тумбочки. Достала коробку с швейными принадлежностями.

Моток на месте.

Но…

Конец нити – обрыв. Не аккуратный срез. А рваный край.

Как будто его оторвали в спешке.

Я вернулась в коридор. Стала на то место, где лежал носок. Подняла глаза.

Потолок – белая краска, трещина в виде буквы «Y».

Прямо над головой – её потолок.

Квартира 702.

Пустая.

Отключённая.

Недоступная.

И всё же – кто-то прошёл по ней.

Кто-то взял нить из моей коробки.

Кто-то вышил цифры – внутри носка, где их не увидит никто, кроме того, кто ищет.

Почему 307?

Почему внутри?

И почему…

…я ощущаю – эти стежки сделаны моими руками?

Я подошла к зеркалу в прихожей. Взглянула на своё отражение.

Глаза – красные. Волосы – растрёпаны.

Но на правом указательном пальце – тонкая царапина.

Свежая.

Как от иглы.

А я не шила уже два года.

Глава 3. Фото в альбоме

Я не лезу в альбомы.

Не потому, что «больно». Боль – это сигнал. Я умею с ней работать: локализую, анализирую, изолирую – как повреждённый лист в старинной рукописи.

Я не лезу в альбомы, потому что они лгут.

Фотографии – не память. Они – отбор. Кадр вырезает контекст, оставляя только жест, улыбку, фон. А правда – в том, что за кадром: в том, что Лёша не сказал перед съёмкой, в том, как дрожала его рука, в том, что за деревом стояла машина с затемнёнными стёклами – и он заметил её первым.

Я спрятала альбомы в коробку из-под «Филип Моррис» – ту самую, в которой он держал сигареты в первые месяцы после отказа от курения. «Так они не потеряются, – говорил он, – и не будут манить». Коробка – синяя, с серебряной полосой, с отпечатком пальца на боку. Его пальца. Я помню, как он провёл по ней большим пальцем, будто проверяя гладкость бумаги.

Заклеила скотчем. Двумя полосами – крест-накрест.

Поставила на самую верхнюю полку шкафа.

За томом «Истории библиотечного дела. Том II. Советский период» – тяжёлым, в коленкоровом переплёте, с золотым тиснением, потускневшим от времени.

«Ни один архив не уцелеет, если его не спрятать от самого архивиста», – шутил он.

Но сегодня я достала его.

Не по зову сердца. Не по ностальгии.

А потому что нужно проверить.

Потому что если носки – подделка, значит, кто-то воспроизводит детали. А в альбоме – единственные фотографии, где запечатлены его руки.

Я поставила стул. Встала. Потянулась. Пальцы коснулись корешка тома.

Сдвинула его в сторону.

Коробка не упала. Она ждёт.

Я сняла её. Пыль взметнулась солнечным столбом – луч из окна прорезал воздух, как луч проектора в кинозале. Я чихнула.

Скотч отклеился с глухим чрррк – звук, похожий на разрыв переплёта.

Внутри – три альбома. Кожаные, с серебряными застёжками. Подарены на свадьбу.

Я открыла первый.

Свадьба.

Лёша в тёмно-синем костюме, с галстуком, который я завязывала сама – узел «полувиндзор», чуть кривоватый. Я – в платье с кружевом, которое чесало шею, но фотограф настаивал: «Так романтичнее». Мама плачет. Папа держит бокал так, будто это прибор управления.

Всё как надо.

Второй альбом – поездки. Крым. Казань. Псков.

Я пролистала быстро. Пальцы скользили по глянцу.

Псков. Храм Святой Троицы. Лето 2014.

Он стоит у стены, в лёгкой рубашке, с одноразовым стаканчиком кофе. Улыбается – не широко, а так, как он улыбался, когда что-то понял. Глаза – чуть прищурены. Солнце бьёт в объектив, создаёт блик на стекле его очков.

Я остановилась.

Приблизила фото.

Его левая рука.

В кармане пиджака – только три пальца видны.

Большой. Средний. Безымянный.

А указательный – согнут внутрь, будто держит что-то.

Я перевернула фото. На обороте – надпись его почерком:

«Псков. 12.07.14. Пока Аня спорила с экскурсоводом о дате основания храма – я нашёл вход».

Вход.

Куда?

Я снова посмотрела на руку.

На сгибе указательного пальца – тень.

Не блик. Не дефект плёнки.

Тень.

Чёткая. Тонкая. Прямая.

Как нить.

Я достала телефон. Сфотографировала фото. Увеличила.

Да.

Чёрная нить.

Выходит, из кармана. Обвивает палец.

И – вот оно – на кончике пальца, под ногтем, почти незаметно:

крошечная точка.

Не грязь. Не тень.

Шрам.

Трёхмиллиметровый. Полукруглый.

Я знаю этот шрам.

Я сделала его.

Летом 2014.

Он помогал мне реставрировать старую кожаную обложку. Я держала иглу с шёлковой нитью. Он подал нож для подрезки – и сдвинул руку в тот момент, когда я тянула нить. Игла скользнула по ногтю. Капля крови. Он засмеялся: «Теперь я – часть книги».

Я никогда не видела этого шрама на фотографиях.

Он был почти незаметен. Исчез через месяц.

Но на этом снимке – чётко.

Как будто…

…как будто его специально подсветили.

Я перевернула фото ещё раз.

И тогда заметила.