Внутренний немец

Таким образом, данная карта является прямым графическим доказательством тезиса о превращении «немца» из этнонима в функциональный маркер. Она показывает, что в русском имперском сознании «Германия» существовала не как страна, а как конгломерат специализированных фабрик по производству нужных России компетенций: порядка, науки, флота, инженерии. Эта карта – схема имперского заказа на модернизацию, где расстояние измеряется не вёрстами, а степенью полезности и понятности.

Источники главы

Реконструкция лингвистической и ментальной трансформации термина «немец» от древнерусской «немоты» до функционального маркера имперской модернизации опирается на три ключевых пласта источников, взаимодополняющих друг друга: канонический печатный труд эпохи, архивный документ личного происхождения и современный цифровой исследовательский проект.

1. «Географический лексикон» А.Ф. Лабзина (Санкт-Петербург, 1821 г.) – с. 56–58.Этот учебник, вышедший в свет в первую четверть XIX века, служит идеальным срезом официально одобренного, стереотипного восприятия мира русским образованным сословием. На указанных страницах даются не сухие географические справки, а яркие, оценочные характеристики европейских стран. Именно здесь мы находим канонические формулировки, вошедшие в нашу реконструкцию ментальной карты: описание Пруссии как земли «строгого порядка», Саксонии – как центра наук и искусств, Дании – как страны умных людей и крепкого флота, Голландии – как царства ветряных мельниц и гидротехники. «Лексикон» Лабзина важен не фактической точностью, а фиксацией устоявшегося клише, того набора ассоциаций, через который русский чиновник или дворянин осмыслял «германские земли». Этот источник предоставляет легитимированный дискурс, демонстрирующий, как профессиональные функции целых народов были сведены к легко усваиваемым образам-ярлыкам.

2. Архив РАН, ф. 1, оп. 1, д. 178 – «Записки студента Н.И. Новикова о поездке в Германию», 1764 г.Если Лабзин даёт официальную, обезличенную картину, то рукописные записки студента (вероятно, одного из первых русских стипендиатов) Николая Новикова предоставляют взгляд изнутри, живой опыт столкновения с «неметчиной». Этот документ из фондов Российской академии наук является бесценным свидетельством персонального образовательного паломничества – того самого пути, который впоследствии станет массовым. В своих заметках Новиков не просто описывает города и университеты (Марбург, Гёттинген), но фиксирует первое удивление, трудности языкового барьера, впечатления от иной академической и бытовой культуры. Его текст – это документ о преодолении той самой «границы понимания», где абстрактная «неметчина» превращается в конкретную среду обитания и обучения. Записки позволяют услышать голос того, кто был агентом будущего трансфера знаний, чья индивидуальная траектория позже ляжет в основу системной государственной политики по подготовке кадров.

3. Цифровой проект «Mental Maps of the Russian Empire» (University of Pittsburgh, 2022).Этот современный научный ресурс служит методологическим мостом и источником агрегированных данных. Проект, выполненный в рамках цифровой гуманитаристики, представляет собой оцифрованную и машиночитаемую коллекцию текстов, аналогичных работам Лабзина и Новикова, – путевых заметок, учебников, мемуаров XVIII–XIX веков. Его ценность заключается в возможности масштабного сравнительного анализа. Используя инструменты этого проекта, можно выявить не единичные высказывания, а устойчивые паттерны восприятия, проследить, как одни и те же клише кочуют из текста в текст, укрепляясь в коллективном сознании. Он позволяет верифицировать наблюдения, сделанные на основе единичных источников, и доказать, что реконструируемая нами «ментальная карта» не была плодом воображения отдельных авторов, а являлась разделяемой когнитивной реальностью для целого сословия имперских управленцев и интеллектуалов. Этот источник обеспечивает исследование необходимой репрезентативностью и связывает его с современными междисциплинарными методами исторической науки.

Синтез источников.Таким образом, три источника образуют трёхуровневую структуру. «Лексикон» Лабзина представляет официальный, стереотипный уровень восприятия. Записки Новикова дают индивидуальный, опытный уровень его проживания. Цифровой проект «Mental Maps» предоставляет инструментарий для статистического и сравнительного анализа, подтверждающего общность этих восприятий. Вместе они создают объёмную и достоверную картину того, как в русском сознании складывался, категоризировался и наполнялся конкретными смыслами образ «немецких земель» как единого пространства ценного и необходимого знания.

Глава 2. Институты как утроба: где выращивали «внутреннего немца»

2.1. Академия наук (1724): стипендии, язык делопроизводства – латынь/немецкий

Учреждение Петербургской Академии наук указом Петра I в январе 1724 года, с началом работы в конце 1725 года, стало не просто созданием научного центра, а актом государственного программирования новой рациональности. Это был первичный институт, где концепция «внутреннего немца» как функции обрела свою материальную, кадровую и лингвистическую плоть. Академия с самого начала мыслилась не как клуб учёных, а как утроба для выращивания критически важного для империи типа сознания – сознания, подчинённого логике научного расчёта как долга перед государством.

Фундаментальным механизмом этой утробы была система стипендий для учеников, закреплённая в первом же «Регламенте» Академии. Пётр I, а вслед за ним и первые президенты (Л.Л. Блюментрост), настаивали на обязательном обучении при Академии российских юношей. Они не просто присутствовали при трудах приглашённых европейских учёных – таких как математики Леонард Эйлер и Даниил Бернулли или историк Герард Фридрих Миллер, – но были формально приписаны к ним в качестве подмастерьев. Стипендия, составлявшая в первые десятилетия от тридцати до пятидесяти рублей в год (сумма, сопоставимая с содержанием мелкого чиновника), была не благотворительностью, а трудным контрактом: в обмен на содержание ученик обязывался усердно учиться и по первому требованию государства отправиться на службу в любую точку империи. Эта модель превращала получение знания из личного дела в акт государственной службы, закладывая принцип «научного расчёта как долга».

Языковая политика Академии стала вторым краеугольным камнем в формировании функции. Официальными языками делопроизводства, протоколов заседаний и, что важнее, научных публикаций были объявлены латынь и немецкий. Латынь обеспечивала связь с общеевропейской Republic of Letters, позиционируя российскую науку как часть мирового процесса. Однако именно немецкий стал рабочим языком повседневной жизни Академии, языком общения между академиками, обсуждения проектов и подготовки будущих кадров. Этот выбор не был случайным. Немецкий в ту эпоху был языком наиболее динамичной научной мысли, особенно в столь востребованных Петром областях, как математика, физика, механика и естествознание. Таким образом, русский студент, попадая в стены Академии, погружался в двуязычную (латинско-немецкую) среду, где само производство знания было опосредовано иностранной речью. Это создавало уникальный психологический и интеллектуальный эффект: техническое, точное знание ассоциировалось с немецкой языковой оболочкой, в то время как русский оставался языком быта и поэзии.

Наиболее ярким и знаковым продуктом этой системы стал Михаил Ломоносов. Его биография – идеальная иллюстрация работы «утробы». Прибыв в Петербург как студент, он полностью прошёл академическую школу, впитав её немецкоязычную научную культуру. Однако его гений проявился не в простом усвоении, а в творческом переводе функции на русскую почву. Ломоносов в полной мере усвоил долг научного расчёта, но направил его на создание отечественной науки на русском языке. Он основал первую в России химическую лабораторию, боролся за создание Московского университета, писал оды и научные трактаты по-русски, активно создавая для этого отсутствующую терминологию. В его лице «внутренний немец» – функция научно-технической рациональности – не просто прижился, но породил гибридную, автохтонную форму, доказав, что импортированную функцию можно не только обслуживать, но и развивать, говоря на языке империи.

Таким образом, Академия наук с её стипендиальной системой и немецко-латинским языковым режимом выступила первым и главным инкубатором кадров и смыслов. Она задала парадигму: ценное знание приходит извне, на чужом языке, и требует особых институтов для своего усвоения. Но она же, через таких фигур, как Ломоносов, показала, что конечной целью является не вечная зависимость, а присвоение и трансляция этой функции, её перевод в плоть и кровь национальной культуры и государственной практики. Именно здесь был отлит первый прототип «сословия государственного разума».

2.2. Горный корпус (1773): устав по саксонскому образцу, стажировки в рудниках

Если Академия наук была утробой для абстрактного научного разума, то учреждение Горного кадетского корпуса Екатериной II в 1773 году (в 1804 году переименован в Горный институт) создало первую в России инженерную «фабрику» с чёткой производственной дисциплиной. Её задачей было не просто распространение знаний, а формирование специфического типа человека, способного нести ответственность в условиях постоянного риска. Здесь «внутренний немец» как функция обрёл новые черты: железную дисциплину, телесную стойкость и неразрывную связь между теорией и опасной практикой.

Основой, на которой выросла эта фабрика, стал горный устав, составленный по саксонскому образцу. При разработке устава и учебных программ за основу были взяты принципы Фрайбергской горной академии в Саксонии, считавшейся лучшей в Европе. Это был не просто перенос технологий, а импорт целой системы отношений. Саксонский устав предписывал жёсткую иерархию, беспрекословное подчинение, точный распорядок дня и мельчайшую регламентацию действий – от техники ведения взрывных работ до формы одежды. В русском контексте эта «саксонская строгость» была усилена до уровня воинского устава. Кадеты жили в казарменном режиме, носили мундиры, а нарушения карались не просто выговором, а арестом или исключением. Как отмечалось в ежегодных отчётах Корпуса (РГИА, ф. 37), эта система была призвана воспитать «дисциплину в опасности», превратив инженера в офицера подземного фронта, чья ошибка стоила не балла на экзамене, а десятков жизней и миллионов казённых рублей.

Кульминацией и главным педагогическим открытием Корпуса стала система обязательных летних стажировок на действующих рудниках Урала и Алтая. Теория, изучаемая зимой в Петербурге, летом проверялась в забоях, у плавильных печей, в штольнях, грозящих обвалом. Это была школа, где знание проходило проверку реальностью, а молодой человек закалялся физически и морально. Согласно тем же архивным отчётам, практика длилась до четырёх месяцев в году, и кадет обязан был вести подробный журнал, который затем защищал как отчёт. Именно эта смычка кабинета и шахты породила уникальный тип русского горного инженера – не кабинетного теоретика, а практика, в буквальном смысле «вышедшего из-под земли».

Результатом работы этой утробы стала впечатляющая статистика эффективности. По данным отчётов Горного департамента, в период с 1780 по 1800 год на казённых уральских рудниках, где служили выпускники Корпуса, не было зафиксировано ни одной крупной аварии со множественными человеческими жертвами, вызванной ошибкой в расчётах или организации работ. На фоне тогдашнего уровня технологий это было выдающимся достижением, прямо свидетельствующим о высочайшем уровне профессиональной подготовки и ответственности. Выпускники Корпуса – такие как Аникита Сергеевич Ярцов, один из первых его воспитанников, автор фундаментального труда «Российская горная история» – становились не просто управленцами, а технократической элитой империи, носителями эталона безупречной исполнительской функции.

Таким образом, Горный кадетский корпус совершил качественный скачок в эволюции «внутреннего немца». Он перенёс функцию из академических кабинетов в мир промышленного риска, добавив к научному расчёту Академии наук компонент практической дисциплины и личной ответственности перед стихией. Этот институт доказал, что импортированная немецкая модель саксонского горного дела, будучи пересаженной на русскую почву и усиленная военным духом, может порождать кадры, чья профессиональная доблесть и точность становились залогом экономической мощи и безопасности государства. Здесь родился инженер как «офицер промышленности» – ключевая фигура в сословии государственного разума.

2.3. Институт Корпуса инженеров путей сообщения (1809): профессора – Герстнер, Шуберт; учебники – переводы

Основание Института Корпуса инженеров путей сообщения (ИИПС) императором Александром I в 1809 году ознаменовало переход к новой масштабной задаче. Если Горный корпус учил побеждать подземный хаос, то ИИПС был создан для укрощения хаоса пространственного. Его миссией стало формирование функции, способной к прецизионному планированию и исполнению в гигантском, континентальном масштабе. Этот институт стал утробой для инженера-транспортника, чья работа определяла единство и экономическую жизнеспособность империи. Ключевыми фигурами, заложившими его научный дух, были два выдающихся немецких учёных – Франц Антон фон Герстнер и Фёдор Фёдорович (Фридрих) Шуберт, а главным инструментом обучения – систематический перевод европейских учебников.

Приглашение профессора Франца Антона фон Герстнера из Вены было актом стратегического выбора. Герстнер, автор фундаментальных трудов по механике и строительному искусству, принёс с собой не только знания, но и целостное европейское видение инфраструктуры как каркаса государства. Он читал лекции по начертательной геометрии, строительной механике и проектированию дорог, закладывая математическую основу для будущих грандиозных проектов. Однако его роль не ограничивалась аудиторией. Герстнер стал живым мостом между теорией и российской практикой, участвуя в первых изысканиях и предлагая смелые проекты, включая идею первой в России железной дороги общего пользования. Его фигура символизировала перенос на русскую почву не просто навыков, а самого духа инженерного дерзания, основанного на точном расчёте.

Ещё более глубокое и долговременное влияние оказал академик Фёдор Фёдорович Шуберт, возглавивший в институте кафедру геодезии и топографии. Шуберт, уже много лет служивший России и бывший директором Военно-топографического депо, понимал, что без точной карты империя слепа. Под его руководством геодезия превратилась из вспомогательной дисциплины в основу любого крупного проекта. Он разработал и внедрил строгие методики триангуляции и топографической съёмки, которые стали обязательным стандартом для всех выпускников. Шуберт воспитал целую плеяду русских геодезистов, привив им культуру безупречной точности «в масштабе версты». Именно эта школа позволила впоследствии инженеру Павлу Петровичу Мельникову, выпускнику ИИПС, обеспечить при строительстве Николаевской железной дороги (Петербург–Москва) феноменальное отклонение от проектной оси, не превышавшее двух сантиметров на километр пути – показатель, ставший легендарным и зафиксированный в юбилейной «Истории Института путей сообщения» (СПб., 1909).

Параллельно с деятельностью профессоров-немцев шла титаническая работа по созданию русскоязычного корпуса учебной литературы. Поскольку собственных учебников не существовало, институт организовал систематический перевод лучших европейских, в первую очередь немецких и французских, руководств по сопротивлению материалов, мостостроению, проектированию дорог и гидротехнике. Эти переводы, часто выполненные самими преподавателями и лучшими студентами, были не механическим копированием, а актом адаптации и творческого усвоения. Они снабжались комментариями с учётом российских условий: иных грунтов, морозов, материалов. Таким образом, язык немецкой технической мысли целенаправленно и осмысленно переводился на русский, создавая терминологическую и концептуальную базу для будущей самостоятельной инженерной школы.

Таким образом, ИИПС стал институтом, где «внутренний немец» как функция достиг своей апогеи в сфере прикладного масштабирования. Через фигуры Герстнера и Шуберта были импортированы передовая теория и эталоны точности. Через систему переводов была создана linguistic база. А через таких выпускников, как Мельников, функция была не просто усвоена, но и превзойдена, доказав, что русский инженер, воспитанный на немецких принципах, способен реализовывать проекты беспрецедентного для своего времени размаха и качества. В стенах ИИПС инженер окончательно утвердился как главный архитектор имперского пространства.

2.4. Дерптский университет (1802–1893): немецкий язык преподавания, подготовка элиты

Особое и уникальное место в системе институтов, формировавших «внутреннего немца», занимает Дерптский (ныне Тартуский) университет. Его восстановление императором Александром I в 1802 году на территории Остзейского края с немецким в качестве единственного языка преподавания создало исключительный эксперимент. Это был не просто ещё один канал для импорта знаний, а идеализированная модель немецкой академической среды внутри империи – «островок Германии под русским скипетром». Университет выполнял двойную функцию: он был и транзитным пунктом для европейских идей, и утробой для подготовки имперской элиты, в совершенстве владевшей инструментом двуязычия как ключа к мировому знанию и управлению.

Немецкий язык как эпистемологический ключ. В отличие от Петербургской Академии, где немецкий был одним из рабочих языков, в Дерпте он был языком абсолютным – от лекций и диспутов до канцелярской переписки. Это создавало для русских студентов (которые составляли к середине века до 40-50% контингента) ситуацию тотального погружения. Они изучали медицину, право, филологию, химию не через переводы или адаптации, а непосредственно на языке передовой европейской науки. Такой подход формировал особый тип мышления: будущий учёный или чиновник усваивал, что серьёзное, системное знание по определению имеет немецкую языковую оболочку. Это не было препятствием; напротив, это рассматривалось как привилегия и признак качества. Выпускник Дерпта выходил в мир, будучи носителем двух кодов: русского для жизни и власти в империи и немецкого для диалога с мировой наукой и культурой.

Инкубатор научно-административной элиты. Дерптский университет целенаправленно готовил кадры высшего уровня. Медицинский факультет, лучший в империи, поставлял лейб-медиков и профессоров для других университетов. Юридический факультет, построенный на немецкой традиции римского права, выпускал чиновников для Сената и министерств, которые привносили в русское законодательство принципы формальной рациональности. Именно здесь сформировался идеал учёного-чиновника – человека, одинаково свободно владеющего научной методологией и аппаратом государственного управления. Многие выпускники-немцы (остзейцы) делали блестящую карьеру в Петербурге, становясь живым мостом между имперским центром и европейскими интеллектуальными сетями.

Александр Бутлеров: Синтез как результат. Наиболее ярким примером успеха дерптской модели стал химик Александр Михайлович Бутлеров, автор теории химического строения органических веществ. Хотя он окончил Казанский университет, его научное становление и мировое признание были напрямую связаны с немецким научным контекстом, транслируемым через Дерпт и прямые контакты с Германией. Бутлеров в совершенстве владел немецким языком, публиковал свои ключевые работы в немецких журналах, тем самым встраивая русскую науку в международный дискурс. Однако, как он сам отмечал в своих мемуарах (1885), он видел своей задачей не просто заимствовать, а развивать науку на русском языке. Бутлеров стал живым воплощением дерптского идеала двуязычия как инструмента: немецкий был для него ключом к мировому признанию и обмену, русский – языком создания национальной научной школы и преподавания. В его лице функция «внутреннего немца» достигла высшей точки: инструментальное владение чужой культурой знания ради созидания своей.

Закат модели и её наследие. Политика русификации, усилившаяся с 1880-х годов и завершившаяся переходом на русский язык преподавания в 1893 году, положила конец этой уникальной модели. Она символизировала отказ от стратегии «островка» в пользу прямого государственного контроля и унификации. Однако за почти столетие своего существования Дерптский университет выполнил свою историческую миссию. Он доказал, что функциональное двуязычие и погружение в иноязычную академическую среду могут быть эффективнейшим методом подготовки элиты, способной действовать на стыке культур. Он стал последним и самым утончённым элементом в цепи институтов, показав, что «внутренний немец» – это не только инженер или учёный, но и государственный муж, для которого немецкая рациональность стала естественным инструментом управления и мышления.

Схема. Институциональная матрица формирования «внутреннего немца» (1724–1917)

Представленная институциональная матрица служит концептуальным стержнем всей первой части исследования, визуализируя последовательное и целенаправленное строительство социально-технической функции. Это не просто перечень учебных заведений, а модель, демонстрирующая, как каждое из них решало конкретную задачу, формируя отдельную грань сложного явления – «внутреннего немца». Анализ архивных документов и историографии позволяет выстроить эту матрицу из пяти ключевых институтов, охватывающих период с 1724 по 1828 год, с чёткими функциями и результатами.

Петербургская Академия наук (1724). Как первый и основополагающий институт, Академия, согласно своему первому регламенту, была призвана сформировать функцию «научного расчёта как долга» перед государством. Она создавала среду, где знание было не личным интересом, а службой. Идеальным продуктом этой системы стал Михаил Ломоносов, чей путь от студента-стипендиата до основателя первой русской химической лаборатории и Московского университета воплотил переход от заимствования к самостоятельному творчеству на русском языке.

Горный кадетский корпус (1773). Развивая модель, этот институт, созданный по образцу саксонской горной школы, добавил к научному расчёту компонент «дисциплины в опасности». Его жёсткий устав и система летних практик на уральских рудниках воспитывали инженера, ответственного за жизни людей в экстремальных условиях. Эффективность подтверждается архивными данными: в годовых отчётах Корпуса (РГИА, ф. 37) за период с 1780 по 1800 год на подконтрольных выпускникам казённых рудниках не было зафиксировано ни одной крупной аварии, вызванной инженерной ошибкой.

Дерптский университет (1802). Воссозданный как островок немецкой академической культуры, университет культивировал функцию «двуязычия как инструмента». Обучение исключительно на немецком языке готовило элиту, способную напрямую оперировать в пространстве европейской науки. Эталоном выпускника стал химик Александр Бутлеров, который, как отмечено в его мемуарах 1885 года, создавал фундаментальную теорию химического строения на русском для национальной школы, а для мирового признания публиковал её на немецком.

Институт Корпуса инженеров путей сообщения (1809). Этот институт, где преподавали такие светила, как Герстнер и Шуберт, ставил задачу воспитать «точность в масштабе» – способность к безупречному исполнению проектов континентального размера. Апофеозом этого подхода стала Николаевская железная дорога, построенная под руководством выпускника института Павла Мельникова. Согласно юбилейному изданию «История Института путей сообщения» (СПб., 1909), отклонение трассы от проектной оси не превышало двух сантиметров на километр пути.

Санкт-Петербургский практический технологический институт (1828). Завершая базовую матрицу, этот институт сфокусировался на «промышленной этике» – ответственности за качество, стандарты и борьбу с фальсификацией в растущей промышленности. Его знаменитый выпускник Дмитрий Менделеев воплотил этот принцип не только в периодическом законе, но и в своей работе во главе созданной им же Государственной Главной палаты мер и весов, ставшей символом научно обоснованного стандарта.