Тридцать

Рой Шарп

Тридцать

Двадцать четвёртого декабря, в шесть тринадцать вечера, обычный мужик вернулся домой. Не с работы даже, а просто извне – из того пространства, где ветер имел направление, а время текло, сметая с тротуаров обрывки разговоров и газет. Он принёс с собой в прихожую последние капли этого внешнего мира: запах промозглого воздуха, намокшие ботинки, ощущение усталости, тяжёлой и бесформенной, как глина.

Дверь поддалась не сразу. Она всегда в последний момент цеплялась вздувшимся паркетом, будто квартира неохотно впускала в себя то, что могло нарушить её внутреннее, выверенное равновесие. Он толкнул дверь плечом, почувствовал знакомое сопротивление, потом – глухой щелчок сдачи. Переступил порог.

И попал в аквариум. Не в дом, а именно в аквариум, наполненный застывшим светом. Свет лился с потолка густой, сизоватой жидкостью, тяжёлой и неподвижной. Он висел в воздухе, заполняя каждый угол, каждую щель между вещами. В этом свете пыль лежала на поверхностях мёртвым, бархатным налётом. Тишина была отдельной субстанцией – вязкой, глухой, давящей на барабанные перепонки.

Он вздохнул, и звук вздоха поглотился этой тишиной, не донесясь даже до его собственных ушей. Действия его стали медленными, обдуманными, как у глубоководного существа. Наклонился. Шнурки на промокших ботинках развязывались с ленивым, почти ритуальным нежеланием. Он снял сначала правый, потом левый, поставил их рядышком, два чёрных, отсыревших островка в море светящегося линолеума. Потом поднял, нацепил на левый отросток оленьих рогов, вбитых в стену. Те висели там всегда – сухие, тёмные, немые трофеи из несуществующей охоты. Ботинки повисли, приняв вид странных, оперённых плодов.

Пальто он сбросил с плеч. Оно, тяжёлое от сырости, упало на пол и тут же обмякло, распласталось, слилось с тенью, приняв форму потёртого, бесформенного коврика у порога. Так было правильно. Так было всегда.

Внезапно – едва уловимое движение на краю зрения. Из глубины коридора, из гостиной, промелькнула и растаяла тень. Не человек, не вещь – просто сгусток темноты, скользнувший по стене и растворившийся, как пятно от дыхания на стекле. Он даже не повернул головы. Это было частью фона. Кто-то здесь был. Это знание жило где-то ниже сознания, в области спинного мозга, рядом с инстинктами дыхания и сердцебиения.

Он повернулся и поплыл дальше, в сердце аквариума – на кухню.

Здесь свет был чуть ярче, но оттого не живее. Он струился по кафелю, по пустой тарелке на столе, по лезвию ножа, лежащего остриём вниз. Всё было на своих местах. Всё ждало.

Холодильник встретил его тихим, влажным щелчком. Дверца отворилась, выпустив струю воздуха, холодного до онемения. Внутри, на полках, выстроились в безупречные шеренги банки. Стеклянные, прозрачные, безмолвные. В каждой – Паста. Субстанция, заменявшая собой весь гастрономический мир. Её консистенция диктовала ей роль: жидкая колышущаяся масса была супом; плотный, матовый брусок – хлебом или мясом; мягкая, податливая – паштетом или сыром. Цвет варьировался в пределах гаммы забвения: от грязно-молочного до бледно-песочного. Запаха не существовало. Только текстура. Только функция.

Он выбрал две. Одну, откуда Паста стекала с ножа густыми, неспешными каплями. Другую – где держалась плотно, как древняя глина. Отнёс к столу. Нож вошёл в твёрдый брусок беззвучно, отсек ровный, безупречный ломтик. Ложка зачерпнула жидкую массу. Он намазал её сверху. Намазал что-то на что-то. Слова «бутерброд», «завтрак», «еда» растворились где-то давно, осталось только простое, механическое действие – соединение одного вещества с другим.

Сел. Поднял тарелку. Взгляд упал на бежевое месиво. Он ел. Челюсти двигались с метрономической точностью. Вкуса не было – был факт поглощения. Сигнал, отправленный в пустоту: акт завершён.

Когда тарелка опустела, он отодвинул её, встал. Остатки Пасты в раковине растворились в ледяной воде без следа, без намёка на жир или запах. Он вытер руки о брюки, и ткань впитала влагу, не став мокрой.

Следующая станция – гостиная. Сумеречная комната, где холодный свет густел, превращаясь в сизые сумерки. В центре – диван, продавленный в одном месте до состояния геологического пласта, обтянутый колючей тканью цвета пыльной овсянки.

И напротив – телевизор. Старый, с выпуклым, как линза, экраном. Он был всегда включён. Внутри него, в чёрной безвоздушной пустоте, плавали головы в банках. Три стеклянных сосуда с металлическими крышками. В мутноватой, янтарной жидкости покачивались, словно в полусне, человеческие головы. Волосы их колыхались, как водоросли в глубинном течении. Рты открывались и закрывались в бесшумном, гипнотическом ритме. Рядом, в той же жидкости, безмятежно плавали маринованные огурцы с зонтиками укропа.

Он опустился на диван, и пружины под ним издали протяжный, тоскливый скрип – звук единственной живой, хоть и металлической, души в этой комнате. Взял пульт, липкий от времени. Прибавил громкость.

«…и в целом ситуация остаётся стабильной, – прозвучал голос, женский, ровный, как гладь мёртвого озера. Пузырьки воздуха поднялись от губ говорящей головы к крышке её банки. – Рекомендуется сохранять спокойствие и следовать привычному распорядку».

Он кивнул в пустоту. Положил пульт на колено. Глаза его начали тяжелеть, веки смыкаться. Ровное колыхание волос, монотонный голос, мерцание экрана – это был древний, непогрешимый гипноз. Сознание отплывало, как один из тех огурцов в банке, медленно переворачиваясь в тяжёлой жидкости.

И он заснул. Сидя. Под мерцающий свет экрана и беззвучное движение губ в стеклянных гробах.

Просыпался он всегда от тишины. От той особой, звенящей пустоты в ушах, которая наступает, когда телевизор, прошипев белым шумом последние секунды ночи, замирает на пороге утра. Он открыл глаза. Комнату заливал тот же холодный, безжизненный свет, будто её отлили из жидкого стекла и забыли вынуть. Он постоял, прислушиваясь не к звукам, а к их отсутствию, потом потянулся – тело отозвалось глухим, деревянным хрустом, будто разминались не суставы, а ветки старого сухого дерева.

Одежда ждала его на стуле, аккуратная, серая, без памяти о прошлом дне. Свитер пах пылью и статическим электричеством, валенки были чуть влажными на ощупь, будто их только что вынули из морозильной камеры. Он натянул всё это на себя, и мир снова стал на расстоянии толстой шерстяной ткани.

Завтрак прошёл как ритуал очищения. Холодильник щёлкнул, выпустив струю холодного воздуха, в котором танцевали бледные фантомы испарений. Банки стояли ровными рядами, их содержимое спало за стеклом тяжёлым, безразличным сном. Он выбрал, открутил, намазал. Паста не имела вкуса – она имела текстуру, и этого было достаточно. Челюсти работали мерно, как поршни, перемалывая массу в нечто, что можно было проглотить, отметив ещё один пункт в невидимом акте существования.

И вот – дверь. Она всегда сопротивлялась в последний момент, будто не хотела выпускать наружу накопленную за ночь густую тишину. Он нажал плечом, щекой почувствовал шершавость крашеного дерева, и дверь сдалась, пропустив его в другое измерение.

Лестничная клетка встретила его не просто холодом, а молчаливым ледяным восторгом. Здесь царил иной порядок – хаотичный, дикий, прекрасный в своём совершенном безразличии. Ступени исчезли под бугристыми наплывами голубоватого льда, будто их поглотила медленная, прозрачная лава. Перила превратились в фантастические сосульки, сросшиеся в причудливые канделябры. Воздух был острый, колючий, пьянящий. И там, в распахнутом настежь окне, за которым должен был быть грязный кирпичный колодец двора, парили в утреннем мареве снежные вершины. Они были так близко, что, казалось, можно дотянуться рукой и зачерпнуть горсти искрящегося снега.

Мысль пришла не из головы, а из самого тела, из мышечной памяти: «Просим же закрывать окно…» Он и закрыл, с глухим стуком вогнав окно в ледяную раму. Мир сжался, стал тише. Теперь можно было курить.

Сигарета прилипла к губам. Пламя зажигалки дрожало, борясь с ледяным дыханием пространства. Он втянул в себя дым, и с первой же затяжкой начался древний, как само время, отсчёт.