Там, где начинался мой мир. Люди и память Кок-Янгака

Там, где начинался мой мир

Люди и память Кок-Янгака

Суюмхан Мурзахматовна Алишева

© Суюмхан Мурзахматовна Алишева, 2025

ISBN 978-5-0068-7996-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Осенние корни в Кок-Янгаке

Я пришла в этот мир под осенним небом Кыргызстана, тридцать первого октября 1956 года, в маленьком шахтёрском городке Кок-Янгак, что на самой периферии республики. Моя колыбель качалась в ритме жизни простых, но удивительных людей. Мой отец —Алишев Мурзахмат 1924г. р. Моя мама Алишева Сарахан 1928г. р. Моя старшая сестра Алишева Айымкан 1949г.р., брат Алишев Алимжан 1951г.р., сестра Алишева Зинатхан 1953г.р. и я, после меня мальчик Алишев Талыпжан с 1959 г.р. он в младенчестве умер от кори и самый младший Алишев Жанибек 1962 года.

Отец – Солдат, Писарь, Правовед

Мой отец вернулся с Великой Отечественной войны с подорванным здоровьем, хоть и с наградами – орденами и медалями. Несмотря на отсутствие аттестатов и дипломов, он был самым грамотным человеком в нашем уголке мира. Его дом превратился в своеобразную «приёмную». К нему шли не только соседи, но и приезжали из близлежащих сёл – кыргызы, русские, татары – со всеми своими бумажными заботами: прошениями, заявлениями, письмами родным. Сидя за столом, он помогал всем, чем мог: советом, написанным словом, житейской мудростью. Его уважали не за звания, а за ум и готовность помочь.

Отец был коммунистом. Когда проводились партсобрания, за ним приезжал водитель – из-за болезни ему было сложно добираться до городского комитета. На какие-то собрания он не попадал, но, когда решались судьбы людей, когда требовались справедливость, честность и объективное мнение, мой отец был неотразим. Он умел рассматривать вопрос с разных сторон, добывать информацию лучше разведчиков, видел скрытые мотивы поступков и способствовал принятию справедливых решений. Люди часто благодарили его за прозорливость.

Мать – Сила и Дух

Мама формально окончила лишь три класса вечерней школы ликбеза. Она писала свою фамилию «криво-косо» и читала с трудом. Но зачем ей грамота, если она обладала силой, которой позавидовал бы иной мужчина? Силой не только физической – поднять, унести, управиться с хозяйством, – но и невероятной силой духа. В ней жил характер лидера. Она управляла нашим домом, огородом, скотом с непоколебимой уверенностью. И нас, детей, с малых лет приучила к труду как к воздуху: полоть и косить, доить, варить, жарить, печь душистые лепёшки, даже вышивать и стегать одеяла. Её интуиция редко подводила, а воля двигала горы. Она умело организовывала все хозяйственные дела сама, пока папа в больнице находился, ждать некогда, нужно делать все дела с помощью других людей. Просила привести сено из поля, его на крыше сарайа скирдом собрать, для этого нужно минимум четыре человека. Мама находила людей, обычно это соседи, не занятые сейчас, пока они занимаются, мама приготовит еду горячую, накроет дасторкон, может и налить им немного для аппетита, она так говорит. Люди поедят, немного выпьют и уходят по домам сытые и довольные. Раньше так делались дела. Денег ведь не было почти ни у кого, да и не брал никто за помощь денег, всегда кормили и наливали самогона. Все дела по хозяйству мама решала таким образом. Люди шли охотно помогать, никто не отказывался, и к другим также шли.

Аул Дружбы: Мир в миниатюре

Наш аул был удивительным сплавом народов: кыргызы и русские, немцы, чуваши, татары, казахи. И жили не просто рядом, а вместе. Особенно ярко помню Пасху: русские соседи щедро угощали нас, ораву ребятишек, куличами, крашеными яйцами и прочими «вкусняшками».

В начале переулка жили Ольховские. В их дворе был единственный колодец во всей округе и – чудо техники! – домашний телефон. Он становился спасением для всего аула: в любое время можно было постучать в их дверь и попросить вызвать «скорую». Их калитка никогда не закрывалась. На подоконнике стоял аквариум с разноцветными рыбками – в те времена для нас это было чудом. Ольховские специально оставляли его на виду, чтобы мы, детишки из аула, могли любоваться.

Мы знали друг друга поимённо, уважали старших, заботились о слабых. Эта атмосфера заложила в нас фундамент человечности.

Ткань жизни: шерсть, глина и молитвы

Войлок (кийиз). Женщины собирались на валяние тёплого узорного войлока. Сначала стелили тёмную шерсть, потом – яркие узоры. Когда кийиз высыхал, его стелили на пол, а по краям клали төшөк для гостей. Моя бабушка Тажи, которую я считала неграмотной, вывела на краю войлока своё имя – «Tagi». Латинскими буквами!

Благословение телёнка (уузаш). После отёла коровы мама варила молочную рисовую кашу, жарила лепёшки и приглашала соседок. Зажигали лампады, звучали молитвы Умай-эне – просили здоровья корове и достатка дому.

Дом дружбы (ашар). Когда в аул приехала семья из Узбекистана, весь посёлок помог им построить дом до холодов. Глину месили с соломой, делали саманные кирпичи. Мы, ребятишки, таскали их, как муравьи. Дома из самана хранили тепло зимой и прохладу летом.

Время и память

Те дома с их особым духом ушли. Их заменили современные постройки. Но в моём сердце навсегда остался запах шерсти, вкус маминой каши, гул многоязычного аула и скрип пера отца. Это была школа человечности, заложенная моими удивительно обычными родителями.

Рамазан в Кок-Янгаке: Запах лепешек патир-нан и дедушкины молитвы**

Рамазан в моем кыргызском детстве, в маленьком Кок-Янгаке, притаившемся на южной оконечности страны, был особенным временем. Не просто месяцем поста, а целой вселенной, переворачивавшей привычный уклад. Помню, как он кочевал по календарю, с каждым годом наступая на десять дней раньше. Почему – для меня, подростка, было загадкой. Но итог: в тот год священный месяц Рамазан был суровым: он пришелся на самый зной, на самые долгие летние дни. А дни тогда были бесконечными. От рассвета до заката – по восемнадцать, по девятнадцать часов! Под палящим южным солнцем жажда становилась настоящим испытанием. Голод как-то терпели, но вот сухость во рту, желание сделать хоть глоток воды… это было пыткой. И ведь все вокруг старались держать пост. Все.

Особенно трогательно, с какой немой стойкостью это делали мои бабушка с дедушкой. Уже немолодые, седые, они целыми днями лежали в самой прохладной комнате нашего дома. Бабушка… я видела, как она страдала. Слабая, с платком, туго завязанным вокруг головы – пыталась так унять мучительную головную боль. Дедушка же казался крепче. По нему не было видно, что ему тяжело. Он сохранял удивительное спокойствие. Я не видела его уставшим, плохо себя чувствующим, без настроения. Он всегда был в хорошем расположении духа, всегда приветливый, всегда готовый выслушать и поддержать нас, внуков и внучек. И бабушка была такая же, всегда найдет чем угостить и сказать нужные слова в нужное время. Дед в положенное время поднимался на намаз, а потом снова ложился и шептал свои молитвы.

Знаешь, он знал их огромное количество наизусть! Как-то он рассказал, как их учили. Представь: маленькие мальчишки, собравшиеся в тесной комнате у учителя. Сидят на полу, в несколько рядов. И учатся… арабскому алфавиту *Алиф-бэ*. Не для грамоты в нашем понимании, а, чтобы читать и запоминать священные тексты. Учитель произносит – они хором повторяют по слогам. Жестко было. Не выучил, не повторил – получай палкой по ладоням. Совсем бесталанных и вовсе отстраняли. Мой дедушка, видимо, был прилежным учеником. Он не просто знал молитвы, он жил ими. Помню, как он шептал что-то над зубной болью – и она стихала. Или над животом. От головной боли, от многого. К нему приходили иногда соседи, чтобы он почитал молитвы над ними. Приносили даже новорожденных малюток: «Плачет, не знаем, что делать». Он мог молитвой снять беспокойство ребенка, красноту с кожи, даже растения лечил от вредителей! Казалось, он знает заклинание на всякую беду. И очень хотел передать это нам, внукам.

Он с малых лет учил нас читать Коран. Это, пожалуй, главное, что мы вынесли из его уроков, и помним до сих пор. А еще он настойчиво повторял: «Дети, вы *должны* знать ответы на четыре вопроса!» Эти вопросы задают сразу после… перехода в иной мир. Он говорил, мы должны уметь ответить на них четко, даже если нас разбудят среди ночи или спросят во сне. Мы зубрили, клялись, что ответим даже сквозь сон… Но время, увы, стерло из памяти и вопросы, и ответы. Жаль.

Но вернемся к Рамазану в Кок-Янгаке. Несмотря на жару и жажду, люди держались. И была в этом месяце особая щедрость. Считалось, что накормить постящегося – дело благое, приносящее огромную духовную пользу (саваб – благость, добро, которое возвращается сторицей). Поэтому семьи нашего квартала действовали слаженно. Они заранее распределяли дни, чтобы ифтары – разговения – не накладывались друг на друга. Никакого «сегодня густо, а завтра пусто». Каждый вечер кто-то из соседей принимал гостей. Если в этом году кто-то не попадал по очереди, то записывался первым на будущий год.

Ах, эти ифтары! Это был настоящий праздник души и желудка. Мама моя вкладывала всю душу. Запах свежеиспеченных лепешек *патир-нан*… Эти лепешки готовились в особых случаях: когда ждали гостей или, когда нужно было идти с угощением к кому-нибудь. Они отличались от обычных лепешек вкусом, размером, составом и украшались сверху семенами «сейдана» маленькие черные семена, которые придают особый аромат лепешкам. А какие они получались красивые, ароматные! На подносы «патнис» их укладывали несколько штук – восемь, десять или двенадцать – веером, крестом или восьмеркой, как кому нравилось. Главное, чтобы выглядело красиво. Некоторые сверху на «патиры» сыпали «боорсоки» это жареные на масле квадратные типа «май-токоч», только форма другая. Тандыр раскалялся докрасна, и не один, а два, а то и три раза! По двенадцать штук за раз выходило из каждого – румяных, пышных, на молоке с маслом. Мама в такую жару старалась все это сделать спозаранку, пока температура воздуха не поднялась до зноя. Это значит, что она почти не спала, чтобы успеть испечь лепешки пока прохладно. Она заранее держала тандыр заправленным дровами. Оставалось только чиркнуть спичкой, и он разгорался. Так она экономила время на разжигании и могла сразу заняться лепкой лепешек из теста. А еще она обязательно жарила на масле «май токоч» – масляные лепешки, и воздушные «боорсоки», квадратики теста, таявшие во рту. В такие дни ни одна женщина не оставалась одна, без поддержки. Присоединялись женщины соседки, они дружно, кто чем помогали, и сообща справлялись с делами быстрее. После могли посидеть, попить чая все вместе с лепешками, *токочами* и *боорсоками*. Тут обязательно крутились чьи-то малыши, и их угощали в первую очередь. Резали барана, иногда и двух – ведь приходили почти все соседи с нашей улицы, объединенные в одну «ифтарную группу». И это было не просто застолье в одном доме. Угощение словно перетекало по кварталу. Группы собирались по расположению домов, обычно она включала 20—25 домов. По городу, в разных районах, в разных домах проводились ифтары. Сначала подавали горячий, наваристый *шорпо* с кусками мяса, снимая остроту голода. Потом гостям предлагали другие, уже вторые блюда. И каждая хозяйка старалась блеснуть своим кулинарным искусством и гостеприимством! Еще еду приносили соседки, родственницы, подруги: кто нес огромное блюдо с дымящимися мантами, кто – гору пельменей-*чучвара*, кто – ароматное жаркое или изысканные пирожные к чаю. Те, кто не успевал готовить из-за работы, приносили фрукты, конфеты, сладости. Мой отец, работавший на базаре, в эти дни привозил целую гору щедрот: арбузы, дыни, виноград, яблоки, груши, абрикосы, овощи для салатов на любой вкус. Столы ломились. Места хватало всем. Заранее застилали комнаты в доме, террасу, *чарпаю*, чтобы все могли разместиться свободно – сиди, ешь, общайся в прохладе наступающего вечера. После долгого перерыва в приеме пищи нельзя было сразу набивать желудок, поэтому ели не спеша, медленно, смакуя долгожданную пищу. Выпивали воду, кипяток. Предлагался *айран*, *кумыс*, *максым* из прохладительных напитков к обязательному черному и зеленому чаю на выбор. И обязательно среди гостей был уважаемый аксакал или мулла. После угощения он неспешно вел беседу – о смысле Рамазана, о ценности поста, щедрости, терпении. Говорил, что благие дела в этот месяц Аллах принимает как многократно умноженные. Люди верили, старались накопить как можно больше добрых деяний – для себя, для детей, для внуков. Мой отец был воплощением этой щедрости. Он не упускал ни одного Рамазана, стремясь накормить как можно больше людей. И не только тех, кто приходил в дом. После ифтара родители садились и припоминали: кого не было? Брата тут же отправляли выяснить причину отсутствия соседа. И если причина была уважительной – спешили отнести гостю домой щедрую долю угощений. Причина могла быть разной: или заболел, или пошел на ифтар в другой дом, к более близким родственникам. Мы были просто соседи, а его родственник, кто-то из родных тоже давал угощение, проводил ифтар, он, конечно же, пойдет к своей семье, к своей родне – так положено. А потом, когда все наелись, напились, все благодарили хозяев дома, читали молитвы, желали всей семье здоровья, достатка и всех земных благ. После мужчины вставали и шли в мечеть на особый намаз – *Таравих*. Он был долгим, усердным, с чтением длинных сур Корана. Женщины оставались дома, совершая свой намаз. Тишина опускалась на Кок-Янгак, нарушаемая лишь шепотом молитв и стрекотанием цикад. Так и текли дни священного месяца. Рамазан в Кок-Янгаке… Это была не просто традиция. Это была школа. Школа воздержания, закалявшая терпение. Школа дисциплины, учившая владеть своими желаниями. Глубокая ментальная и духовная чистка. Польза от него была необъятной, больше, чем словами описать. Наш народ верит в эту мудрость, хранит эти правила. С тех самых пор, как слово Корана осветило наши степи и горы. А для меня, тогдашней девочки-подростка, это были дни жаркого испытания, аромата тандырных лепешек *патир*, тихого шепота дедушкиных молитв и ощущения огромной, объединяющей всех соседей, щедрости.

Лето на Джайлоо

Лето, наконец-то! Каникулы, долгожданная свобода от школы. Мне десять, а может, одиннадцать – возраст, когда мир кажется огромным и полным приключений. А самое главное приключение этого лета ждало меня на *джайлоо* – летнем пастбище. Повод был особенный: у моего дяди, Калила ака (младшего брата отца) и тети, Сулуу жене родился первенец. Мальчика назвали Абдумиталип. Имя дал дедушка, как и полагалось в те времена. Молодые не спорили – воля старшего мужчины в семье, да еще и отца, была законом.

Дедушка выбирал имена тщательно, по смыслу, по вере, желая внуку судьбу и характер какого-нибудь славного героя из истории или легенд. Кем был тот самый Абдумиталип, чье имя дед счел достойным своего первого внука от младшего сына, я не знала. Но имя звучало важно и необычно. Рождение этого малыша было для бабушки с дедушкой как глоток живой воды. У Калила ака до этого была непростая жизнь: первый брак подарил сына, Жантөрө, но распался.

Вторая жена, прекрасная хозяйка, которая ткала прочные разноцветные из хлопковых ниток «шалча» для пола, содержала дом в безупречной чистоте, готовила как волшебница и относилась к свекру со свекровью с таким почтением, что родные родители могла позавидовать, – не смогла родить детей. А в те времена это был приговор. Какой бы золотой ни была женщина, если не давала потомства – она становилась «ущербной», «недостойной», «неугодной». Бабушка с дедушкой жаждали внуков, детского смеха в доме, возможности нянчить малышей. Почти силком вторую жену дяди отправили обратно к ее семье. А дядю женили в третий раз – на девушке гораздо моложе его. И вот – Абдумиталип! Его обожали все без исключения. Особенно я души в нем не чаяла.

Но ребенок – это не только радость, но и бесконечные хлопоты. Работы только прибавилось. И по какой-то причине, дядя с тетей решили, на лето выехать с совхозным стадом на *джайлоо*. Эта их поездка коснулась и меня. Я упросила родителей отпустить меня с ними, клятвенно пообещав помогать с малышом (ему было всего 7—8 месяцев). Мама сопротивлялась, не хотела отпускать, но папа дал согласие – и маме пришлось смириться. Так я впервые в жизни отправилась на *джайлоо*.

Восторг! Все было новым, невиданным: бескрайние зеленые просторы, синева гор на горизонте, свежий ветер, пахнущий полынью и землей. Счастливое детское любопытство переполняло меня. Я и представить не могла, как все обернется на самом деле. Дома я привыкла к комфорту. У нас были хорошие по тем меркам условия: свой домик с сестрами, у каждой – собственная железная кровать на пружинах, чистое белье, пододеяльники, наволочки. Родители жили рядом, во времянке, брат старший где-то скитался – то у родителей, то у бабушки с дедушкой, летом спал на «чарпае» – прочной, удобной деревянной беседке во дворе, построенной отцом с умом и любовью. Там было здорово: открытое пространство, ночные звуки – дыхание коров, лай собак, журчание арыка, пение сверчков. Звездное небо, таинственный лунный свет, наводящий на тихие, умиротворенные мысли… Брат мог приходить поздно – он мальчик. А мы, девочки, вечерами должны были сидеть дома. Мир казался в целом безопасным, но правила для девочек были строги.

*Джайлоо* же встретило меня простором и.. спартанскими условиями. Зеленое море травы, усыпанное островками жилья: у кого-то белая юрта, а у нас – большая брезентовая палатка. Внутри – достаточно места, но только земляной пол. Калил ака на пол положил скошенной травы еще не совсем сухой, который ложится хорошо, для мягкости и тепла. Сверху кийиз, войлочный, и в палатке сразу уютно и хорошо стало. Дверь почти всегда открыта, лишь на ночь ее закрывали от холода, который наступал после полуночи. Подъем – с первыми лучами солнца, в 4—5 утра. Я же просыпалась, когда солнце уже стояло высоко. Дядя и тетя успевали переделать кучу дел: подоить своих 20 совхозных коров (плюс еще и своих, и коров родственников – по негласному закону кочевников, помогать близким было святым делом), сдать молоко на контроль (строго следили, чтобы не разбавляли водой!).