Снегурочка для (реального) Деда

Ая Лунная

Снегурочка для (реального) Деда

Глава 1. Вера

Понедельник течёт так же монотонно, как и всегда. Стук клавиатур, приглушённые голоса коллег, запах кофе из автомата в коридоре. Я пытаюсь сосредоточиться на отчёте, но цифры расплываются перед глазами.

И вот – я слышу его шаги.

Сердце делает кувырок где-то в районе диафрагмы. Я не поднимаю головы – не смею, – но всё моё тело напряглось, как струна. Мирон проходит мимо моего стола. Я узнаю его по звуку: уверенная, размеренная походка, лёгкий аромат его одеколона – что-то древесное, дорогое. Пальцы замирают над клавиатурой.

Боковым зрением ловлю его силуэт. Безупречный костюм, тёмно-синий, который так идёт к его волосам. Широкие плечи, выправка человека, привыкшего принимать решения. Я изучила каждую деталь за эти два года. Я знаю, как он поправляет запонки, когда задумывается. Как прищуривается, глядя в монитор. Как трёт переносицу, когда устаёт.

Я знаю о нём всё. И он не знает обо мне ничего.

Для Мирона Сергеевича Зимина я – часть офисного ландшафта. Девушка из бухгалтерии, которая вовремя сдаёт отчёты и не создаёт проблем. Иногда я ловлю его взгляд – вежливый, отстранённый, скользящий мимо. Как смотрят на кулер с водой или на принтер.

Я говорю себе каждое утро: хватит. Ты взрослая женщина, Вера. Тебе двадцать шесть. Влюбляться в начальника – это не просто глупо, это банально до тошноты. Он на четырнадцать лет старше, у него был брак, есть ребёнок, сложная жизнь. А у тебя… у тебя есть стены, выстроенные за годы жизни в детском доме, где слово «семья» было сказкой из книжки. Ты научилась не желать невозможного. Или, черт возьми, уже разучилась? У тебя есть достоинство. Или должно быть. Единственное, что осталось от той, прежней Веры, которую когда-то бросили на пороге приюта.

Но каждый раз, когда он появляется в поле зрения, всё рациональное улетучивается. Остаётся только это сладкое, мучительное трепетание внутри. Я снова подросток, которая не может оторвать взгляд от самого красивого мальчика в школе.

Мирон скрывается в своём кабинете. Я делаю глубокий вдох, пытаюсь унять дрожь в руках. Смешно. Я даже не заговорила с ним, а уже чувствую себя выжатой.

Возвращаюсь к отчёту. Цифры. Акты сверки. Реальность.

– Коллеги! – раздаётся взволнованный голос.

Я вздрагиваю. Из кабинета Мирона вылетает Ирина, его секретарь. Её обычно невозмутимое лицо искажено паникой. Она оглядывает опен-спейс, и в наступившей тишине её голос звучит особенно пронзительно:

– ЧП!

В офисе замирают все. Даже Костя из IT откладывает свой бутерброд. Кто-то тихо ахает. Я чувствую, как холодеет внутри. Что случилось? Проблемы с контрактом? Проверка? Увольнения?

– Актриса для утренника сына Мирона Сергеевича… – Ирина запинается, глотает воздух, – сломала ногу! Не приедет!

Несколько секунд стоит оглушённая тишина. А потом кто-то фыркает. Смех проносится по офису – облегчённый, с нотками раздражения. Подумаешь, актриса! А мы испугались.

Но я не смеюсь.

Потому что дверь кабинета снова открывается, и выходит он.

Мирон останавливается рядом с Ириной, и я вижу то, что, кажется, не видит больше никто: напряжение в его скулах, сжатые губы, крошечную складку между бровей. Он расстроен. По-настоящему.

– Я понимаю, Ирина, – говорит он тихо, но каждое слово чеканное. – Продолжайте искать варианты.

Я знаю, почему это для него важно. Однажды я случайно услышала его разговор по телефону. Он говорил с сыном – мягко, терпеливо, с той интонацией, которую я больше никогда не слышала в его голосе. Он обещал мальчику особенный праздник. Я видела фотографию на его столе: светловолосый ребёнок с серьёзными глазами. Пять лет, кажется.

Мирон – жёсткий руководитель, требовательный, иногда резкий. Но со своим сыном… Со своим сыном он преображается. Однажды я видела его улыбку – настоящую, тёплую, беззащитную, – когда он смотрел на экран телефона, где что-то рисовал мальчик.

Я бы отдала что угодно, чтобы он так улыбнулся мне.

– Я могу! – вырывается из меня.

Я сама не ожидаю этих слов. Ноги подкашиваются, когда я резко встаю, задевая край стола. Коллеги оборачиваются. Марк переводит взгляд на меня – впервые, кажется, по-настоящему видит.

– У меня есть костюм, – продолжаю я, и голос звучит удивительно твёрдо, хотя я дрожу всем телом. – Я занималась в театральной студии в университете. Работала аниматором на выпускном курсе.

Это ложь. Абсолютная, беззастенчивая ложь. Я никогда не выступала на сцене, боюсь публики, как огня. Но какая-то безумная сила толкает меня вперёд. Может, отчаяние. Может, безрассудная надежда.

Мирон смотрит на меня.

Я замираю под его взглядом. Карие глаза – умные, проницательные – скользят по моему лицу, будто пытаются прочитать что-то между строк. Я не дышу. Время растягивается. Сейчас он скажет «спасибо, не надо» или «вы серьёзно?» – и я провалюсь сквозь землю от стыда.

Но вместо этого он медленно кивает.

– Хорошо, – его голос звучит глубже, чем обычно. – Пойдёмте, обсудим детали.

Он разворачивается и направляется к кабинету, не оглядываясь. Ждёт, что я последую.

Боже.

Что я наделала?

Ноги будто налились свинцом. Я заставляю себя двинуться вперёд, чувствуя на спине десятки любопытных взглядов коллег. Проходя мимо Ирины, ловлю её изумлённое выражение лица.

А впереди – открытая дверь его кабинета. Мирон стоит у окна, спиной ко мне, и я впервые за два года нахожусь с ним наедине в закрытом пространстве.

Дверь закрывается за моей спиной с тихим щелчком.

И я понимаю: я только что перешла черту, за которой нет пути назад.

Глава 2. Вера

Тишина в кабинете густая, звенящая, будто после взрыва. Щелчок закрывающейся двери отрезает меня от привычного мира, где я – Вера из отдела бухгалтерии, и переносит в иное пространство – кабинет Мирона. Личное пространство. Запретную территорию.

Он стоит у окна, спиной ко мне, и его широкая спина в идеально сидящем пиджаке кажется каменной стеной. Я сглатываю, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Что я наделала? Театральная студия? Аниматор? Он сейчас оборачивается, взглянет на меня своими удивительными, карими, как старый, выдержанный коньяк, глазами – и раскусит мгновенно.

Он оборачивается. Не сразу. Сначала в стекле окна я вижу его отражение – серьезное, с легкой усталостью в уголках глаз. А потом он поворачивается, и его взгляд падает на меня. Не скользит, а именно падает, с весом и значением.

– Присаживайся, Вера.

Он использует «ты». В служебной обстановке он всегда строго официальный. Это «ты» звучит как тихий выстрел, от которого ноги становятся ватными. Я почти падаю в кресло напротив его массивного стола из темного дерева.

– Твоя инициатива… – он делает небольшую паузу, подбирая слова, – неожиданна.

Я охвачена волнением во время разговора, но уже не из-за лжи. Мы говорим наедине – это главное.

– Понимаю, это выходит за рамки твоих обязанностей. Поэтому… – он открывает верхний ящик стола и достает оттуда строгий черный кошелек. Мое дыхание перехватывает, когда он извлекает и кладет на стол бархатную карту с серебристым отливом. – Это корпоративная карта. Лимит достаточный. Потрать на костюм, на аксессуары, на что сочтешь нужным. Считай это компенсацией.

Карта лежит между нами, словно обвинение. Она кричит о неравенстве, о пропасти между нами. Он думает, я делаю это ради денег? Или это просто самый простой для него способ решить проблему – откупиться?

Внутри всё сжимается в тугой, болезненный комок. Гордость, которую я считала давно задавленной, поднимает голову.

– Спасибо, – мой голос звучит хрипло. Я выпрямляю спину. – Но это не нужно. У меня есть костюм. Я справлюсь своими силами.

Его брови почти неуловимо ползут вверх. Удивление. Он явно не ожидает отказа.

– Ты уверена? Я не хочу, чтобы ты несла лишние расходы.

– Абсолютно. – Я стараюсь вложить в голос ту самую «сталь», которую, как мне кажется, он в нем слышит. Это невероятно трудно, когда всё внутри трепещет.

Он внимательно смотрит на меня, будто заново оценивая. Потом медленно убирает карту обратно в кошелек. Действие неспешное, полное размышления.

– Хорошо. Как скажешь. – Он откидывается на спинку кресла, его пальцы смыкаются на столешнице. – Тогда давай перейдем к сути. Я хочу понять твой… актерский диапазон.

Он встает и неспешно обходит стол. Проходя мимо моего кресла, он на мгновение задерживается. Пространство между нами сжимается, наполняясь теплом его тела и густым древесным ароматом. Рукав его пиджака касается моего плеча. Легко, почти невесомо. Но этого достаточно, чтобы по моей коже пробежали мурашки, а дыхание перехватило. Это прикосновение обжигает сильнее, чем любое слово. Он не смотрит на меня, но я чувствую его внимание всем телом, как физическое давление.

Я чувствую, как по спине пробегают мурашки. Вот оно. Начинается.

– Артем любит сказки. Но не примитивные. Ему нравится, когда у персонажей есть характер, – продолжает Мирон, и его голос смягчается, когда он произносит имя сына. Это то самое, редкое изменение интонации, ради которого я готова на безумства. – Поэтому я хочу посмотреть, как ты взаимодействуешь с материалом. Сыграй мне что-нибудь.

Мозг в панике застывает в синем экране. «Сыграй что-нибудь». Звучит как вызов. Не просьба, а проверка на прочность: насколько далеко я готова зайти в этой нелепой роли, которую сама на себя нацепила.

– Прямо… сейчас? – выдавливаю я.

– Прямо сейчас, – его губы трогает подобие улыбки. Не насмешливой, но… заинтересованной. Взгляд скользит по моему лицу, задерживается на глазах. Задерживается на моих губах. И на секунду – всего на долю секунды – мне кажется, что он меня дразнит. Не как начальник подчиненную, а как мужчина женщину.

Это осознание обжигает сильнее,чем любая паника. В нем опасная, пьянящая игра.

Кровь бьет в лицо. Я чувствую, как горят щеки. Но отступать поздно. Я перехожу черту, когда вызываюсь стать его Снегурочкой. Теперь нужно играть до конца.

Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза на мгновение, пытаясь отыскать в памяти обрывки школьных спектаклей. «Царевна-Лягушка»? Нет. Слишком пафосно. Что-то простое… ближе к жизни.

Я открываю глаза, откашливаюсь и, глядя в пространство где-то над его плечом, произношу фразу, которую сама не ожидаю:

– «Иван-царевич, – говорю я, и голос мой дрожит, но не от страха, а от попытки вложить в него капризные, горькие нотки, – ты зачем мою лягушку в болото швырнул? Она же квакала мне колыбельные!»

Я не смотрю на него. Я представляю себе капризную царевну, избалованную и обиженную. Свожу пальцы в замок перед собой, поднимаю подбородок.

В кабинете повисает тишина. Я рискую опустить взгляд на него.

Мирон смотрит на меня. На его лице нет ни смеха, ни раздражения. Есть… изумление. А потом уголки его губ дрожат, и он смеется. Тихим, грудным, настоящим смехом. Он трет пальцами переносицу, как делает это, когда устает, но сейчас это жест не усталости, а… нежности?

– Колыбельные, – повторяет он, всё ещё улыбаясь. И этот смех, эта улыбка делают его моложе. Стирают с его лица десять лет суровой сдержанности. – Ладно. С характером проблем нет, это ясно.

В его взгляде появляется что-то новое. Не начальственная оценка, а живой, неподдельный интерес.

– Договорились, Вера. Ты – моя Снегурочка.

В тот момент я понимаю две вещи. Первая: я готова провалиться сквозь землю от стыда. А вторая: чтобы снова увидеть, как он смеется, я готова швырнуть в болото целый зоопарк нарисованных лягушек. И это осознание – самое страшное и самое прекрасное за все два года моей тихой, безнадежной любви.

Глава 3. Вера

Последние минуты рабочего дня я провожу, ощущая на себе взгляды. Они как иголки: острые, колкие. Я утыкаюсь в экран, делая вид, что сверяю данные, но цифры расплываются. Внутри всё ещё горит от смеха Мирона и от стыда за свою неумелую сценку.

Когда часы наконец показывают семь, я выскакиваю из офиса, будто за мной гонятся. Но не успеваю я сделать и десяти шагов по промозглому вечернему тротуару, как к обочине плавно подкатывает темный седан. Заднее стекло опускается, и я вижу его.

Мирон. Он сидит в глубине салона, и свет от уличного фонаря выхватывает резкие линии его щек, влажные от дождя волосы, зачесанные назад, и безупречный воротник белой рубашки. Он выглядит как человек из другого мира, за стеклом – теплого, тихого, защищенного.

– Вера, – его голос звучит глуховато из салона. – Садитесь. Подброшу.

Я замираю, не в силах вымолвить слово.

– Или, если вам нужно купить что-то для костюма, – он слегка кивает, – можем заехать в торговый центр. Не стесняйтесь.

Он снова предлагает помощь. Деньги. Услуги. Это естественно для него, как дышать. Но для меня – оглушительно. Я вижу в его глазах не навязчивость, а… ответственность. Чувство долга человека, который берет на себя чужую проблему.

– Спасибо, – наконец выдавливаю я, сжимая ремешок сумки. – Но всё в порядке. У меня есть костюм. И… я сама.

Он смотрит на меня ещё несколько секунд, его взгляд тяжелый и оценивающий. Потом едва заметно кивает.

– Как скажете. До завтра.

Стекло ползет вверх, скрывая его лицо, и машина бесшумно трогается, растворяясь в потоке машин. Я стою, как вкопанная, всё ещё чувствуя на себе вес его взгляда и сжигаемая странной обидой. Он видит меня слабой, нуждающейся в опеке.

Тишина в моей квартире обманчива. Снаружи – лишь редкий шум машин и хруст снега за окном. Внутри – оглушительный гул мыслей, в центре которого он. Мирон. Его «Как скажете. До завтра», произнесенное из глубины темного салона, всё ещё звенит в ушах, смешиваясь со стыдом и пьянящей гордостью.

Я отбрасываю сомнения. Надеваю корону. И начинаю.

Мой плюшевый мишка, почтенный Михаил Потапович, взирает на мои потуги с вечным молчаливым одобрением. Стишки путаются, песенка про елочку упорно не желает звучать бодро, превращаясь в заунывную балладу. Но я не сдаюсь. Я представляю его – Артема. Серьезного мальчика с грустными, как у Мирона, глазами. И мне так хочется увидеть в них не разочарование, а искорку настоящего, детского восторга.

В разгар моей очередной попытки вжиться в образ Снегурочки, которой надоели проказы лесных зверушек, резко и оглушительно звонит домофон.

Сердце прыгает в пятки. Кто?.. Мысли о Мироне настолько яркие, что на секунду мне кажется, что это он. Безумие.

– Д-да? – выдавливаю я в трубку.

– Курьер. Вам посылка.

Минуту спустя я держу в руках продолговатую картонную коробку. Без опознавательных знаков, просто адрес и мое имя. Внутри, под слоем мягкой папиросной бумаги, лежит… облако.

Я достаю его. Это шаль. Невероятной, почти невесомой белизны, из тончайшей кашемировой шерсти. Она струится в руках, обещая тепло и нежность. К ней не приложено ни открытки, ни чека. Но я знаю. Знаю так же безошибочно, как чувствую его взгляд в спину.

От М.

Это он. Мирон. Присылает мне шаль. Не деньги, не официальную благодарность. А вот это – нежное, воздушное, пронзительно трогательное…

Я накидываю её на плечи. Мягкая ткань обнимает меня, согревая лучше любого отопления. И это не просто тепло. Это… забота. Та самая, что идет не из чувства долга, а от сердца. От его закрытого, молчаливого сердца.

И это пугает. Потому что за всю мою жизнь никто и никогда не дарил мне ничего столь… личного. Бесполезного и прекрасного. Подарки в приюте были практичными: носки, мыло, карандаши. Подарок Мирона не имеет утилитарной ценности. Он ценен сам по себе, как жест. А жесты, в моем опыте, всегда имеют скрытую цену. Сердце сжимается от предвкушения, в котором смешались надежда и старый, знакомый страх.

На столе лежит колода Таро. Рука сама тянется к ней. Я не фанатка, но в моменты смятения карты помогают мне настроить внутренний компас.

«Что он хочет сказать этим подарком?» – думаю я, тасуя колоду.

Вытаскиваю одну. «Император».

Четверка. Власть, порядок, контроль, структура. Это его публичная маска. Тот, кого все видят.

Интуиция шепчет вытащить ещё одну. Карта выскальзывает сама. «Отшельник».

Девятка. Свет во тьме. Поиск истины. Глубокое одиночество и скрытая мудрость.

«Император» и «Отшельник». Броня и ранимая душа под ней. Внешняя сила и внутренняя боль.

Я прижимаю к груди края шали, всё ещё чувствуя её невесомое тепло. И думаю о том, что он – Рыбы. Знак, чья суть – в вечном разрыве между мечтой и реальностью, с прочной броней прагматизма и глубоко спрятанной, уязвимой душой внутри. Прямо как на этих картах.

Он посылает мне не просто шаль. Он, сам того не зная, посылает мне приглашение. Приглашение отыскать того самого «Отшельника».

«Император» и «Отшельник». Броня и ранимая душа под ней. Внешняя сила и внутренняя боль. Типичная двойственность Рыб.

Глава 4. Мирон

Я ненавижу эти звонки. Те, что выходят за рамки рабочих инструкций. Но палец уже набирает её номер, прежде чем мозг успевает вынести вердикт.

Гудки. Один. Два. Я уже почти кладу трубку, ощущая странное смешение разочарования и облегчения.

– Алло? —её голос звучит настороженно, чуть сонно.

– Вера. Это Мирон.

На другом конце воцаряется тишина. Я представляю, как она замирает, как в тот день в кабинете.

– Мне нужно посмотреть костюм. И обсудить сценарий. – Я произношу это максимально сухо, деловито. – Завтра, после работы. Я пришлю машину. Вы будете ждать?

– Я… Да. Конечно.

– Адрес я знаю. – Это вырывается само собой. Слишком лично. Я спешу исправиться: – Из документов отдела кадров.

– Хорошо, – её голос становится тише. – А где мы… встретимся?

Вот он, главный вопрос. Тот, что я задаю себе всю ночь.

– Не в офисе. У меня есть квартира в центре. Это удобнее для репетиции – костюм, реквизит…

Я чувствую легкое напряжение в плечах. Формально всё логично: не офисное помещение, приватная обстановка для подготовки к детскому празднику. Но где-то в глубине сознания шевелится мысль: я сознательно стираю грань между рабочими и личными отношениями. И что хуже всего – мне это нравится.

– Я понимаю, – говорит она, и в её голосе нет ни испуга, ни подобострастия. Есть… принятие.

Когда я кладу трубку, в кабинете снова воцаряется тишина. Но на этот раз она иная. Она наполнена ожиданием. Я смотрю на свой безупречный, стерильный стол и думаю о том, что завтра в мою такую же безупречную и стерильную квартиру войдет она. И принесет с собой тот самый шлейф тишины и уюта, который остался после нее здесь.

Но впервые за долгие годы я чувствую не тяжесть ответственности, а щемящее, незнакомое чувство – предвкушение.

Вибрирующий телефон грубо вырывает меня из этого ощущения. На экране – имя, от которого замирает сердце. Егор.

– Отец, – его голос, как всегда, звучит холодно и чуть насмешливо. – Слышал, у тебя в бухгалтерии завелась новая аниматорша для моего сына. Нашел оригинальный способ сократить расходы на персонал.

Во мне всё сжимается. Как он узнал? Всего день прошел.

– Это не твое дело, Егор.

– О, ещё как мое! – парирует он. – Все, что касается Артема, – мое дело. Или ты уже забыл наши договоренности? Насчет… тайн.

Последнюю фразу он произносит тише, но она бьет точно в цель. Клятва, которую я дал, давит на грудь тяжелым камнем.

– Я ничего не забыл. У меня работа.

– И я не мешаю, – он язвительно усмехается. – Развлекайся. Только помни о последствиях.

Он бросает трубку. Я отшвыриваю телефон. Проклятие. Проклятый инстинкт сына, он чует любую мою слабину. Этот звонок – не вопрос. Это предупреждение.

Глава 5. Вера

Машина останавливается у элитного дома с бронзовыми витражами. Швейцар кивает с холодной вежливостью, провожая меня к лифту. Сердце колотится где-то в горле. Я так нервничаю, что даже забываю надеть ту самую шаль, положив её в сумку «на всякий случай».

Лифт поднимается на последний этаж. Дверь одна. Она открывается до того, как я успеваю нажать звонок. Я замираю.

Он стоит на пороге в темном халате, запахнутом налегке. Под ним – темные брюки и белая футболка. Волосы слегка влажные, будто он только что вышел из душа. Таким я его никогда не видела. Таким… обычным. И от этого сердце заходится чаще.

– Входите. – Он отступает, пропуская меня.

Я переступаю порог, стараясь дышать тише. Пальцы сжимают ремешок сумки. В прихожей пахнет его гелем для душа – тот же древесный аромат, что и в офисе, но здесь он гуще, интимнее.

Проходя, я задеваю плечом косяк. Он не замечает, поворачивается ко мне спиной, ведя в гостиную. Я краем глаза отмечаю, как халат обрисовывает его плечи. Широкие, крепкие. Совсем не такие, как в строгом пиджаке.

Я иду, чувствуя, как нагревается кожа под свитером.

Квартира именно такая, какой я её и представляю: просторная, безупречно чистая, с дизайнерской мебелью холодных оттенков и панорамными окнами на ночной город. Ничего лишнего. Ни одной пылинки. Ни одной души.

Но потом я вижу её . Единственную живую деталь в этой стерильной красоте. На подоконнике в гостиной стоит кривая, явно детская, керамическая кружка с нарисованной коровой. В ней растет упрямый кактус.

Мое сердце дрогнуло. Артем.

– Проходите в гостиную, – его голос возвращает меня к реальности.

Я прохожу, чувствуя себя на сцене. Мы садимся на диван, разделенные дистанцией в несколько вежливых светских лет. Я рассказываю ему придуманный сценарий. Он кивает, задает деловые, четкие вопросы. Атмосфера натянута, как струна.

– А где же… костюм? – наконец спрашивает он, и в его голосе впервые звучит неуверенность.

Опомнившись, бросаю взгляд на сумку, которую оставила на прямоугольном подлокотнике дивана. Начинаю тянуться к сумке.

Он встает и делает несколько шагов в мою сторону. Проходя мимо, он на мгновение останавливается. До меня доходит тепло его тела, а в воздухе витает знакомый древесный аромат. Его рука с широкой кистью и четкими суставами на секунду оказывается в сантиметрах от моей. Я инстинктивно отдергиваю свою, и наши пальцы едва касаются. Электрический разряд пробегает по коже. Он замирает, его взгляд тяжелеет, становится пристальным, изучающим. Время останавливается.

– Извините, – он отводит взгляд. – Хотел помочь.

– О! – я вспыхиваю, словно пойманная на преступлении. – Я… я принесла. Сейчас.

Я лезу в сумку за свертком, но что-то цепляется. Я дергаю, и содержимое высыпается на пол между нами. Костюм, корона, краски для лица… и та самая шаль, нежно разворачивающаяся на темном паркете.

Мы оба замираем, глядя на нее.

– Вы… надели её ? – его вопрос звучит тише шепота.

– Она очень теплая, – смущенно шепчу я в ответ. – Спасибо.

Он медленно, будто против своей воли, наклоняется и поднимает шаль. Его пальцы на мгновение касаются кашемира с той же нежностью, с какой я держала её вчера.

– Вам идет, – он говорит, глядя не на меня, а на ткань в своих руках.

И тут он поднимает на меня взгляд. Все маски – Императора, начальника, строгого отца – исчезают. Я вижу того самого «Отшельника». Усталого, одинокого, жаждущего тепла и искренности.

– Можно? – он негромко спрашивает, делая едва заметный шаг ко мне с шалью в руках.

Я лишь киваю, не в силах вымолвить слово.

Он накидывает шаль мне на плечи. Его пальцы, большие, сильные, на секунду касаются моей шеи, поправляя складки. Прикосновение длится меньше мгновения, но время останавливается. Это не случайно. Я понимаю это по тому, как задерживаются его пальцы – на долю секунды дольше, чем требуется. Это… намеренно.

Он не сразу убирает руку. Мы стоим так, в сантиметрах друг от друга, и всё невысказанное, вся тайна, вся надежда вибрируют в пространстве между нами.

Потом он отступает. Шаг назад звучит громче любого слова.

– До утренника, – говорит он, и его голос снова становится глухим, но в глазах ещё пляшут отблески того, что произошло. – И… спасибо. За все.

Я выхожу на улицу, завернувшись в его шаль. Морозный воздух сладкий. А прикосновение его пальцев горит на моей коже, как клеймо. Клеймо начала чего-то большого, страшного и прекрасного.

Глава 6. Вера

Лифт плавно поднимается. Я держу сумку с костюмом и думаю о том, что сегодня всё по-другому. И во мне сидит уверенность, что всё будет по-другому. Вчерашнее прикосновение его пальцев к моей шее стерло границы. Теперь я здесь не только как сотрудница. Я – женщина, которую он заметил.

Дверь открывается ещё до того, как я успеваю нажать звонок. Он стоит на пороге. Снова без пиджака, в темных брюках и простой футболке, но сегодня выглядит иначе – не расслабленным, а сосредоточенным. Деловым. За его спиной я вижу гостиную, на журнальном столе стоят два открытых ноутбука и лежит стопка распечатанных графиков. Офис вторгся в его святилище.