Дело о белом кролике. Пропал. Не опасен

Леон Ланчевски

Дело о белом кролике. Пропал. Не опасен

ГЛАВА 1. ПРОЛОГ.

Тюмень встретила его без объятий, но с интересом. Сырой воздух, гул мостов, запах железа и пересохшей реки. Здесь всё дышало выживанием – не жизнью.

Алексей Резников ехал из Новосибирска всю ночь. Двенадцать часов в старом плацкартном вагоне. Стонущем, как собака, которой сломали нос. Один чемодан, пара рубашек, пачка дешёвых сигарет и тишина. Имя женщины, которую он оставил. Любовь всей жизни, что решила научиться снова дышать. Без него. Он не умел прощаться. Просто уехал. В Новосибирске остался напарник. Лёха Грушин. Смешной, прямой, не боявшийся грязи. Прикрывал спину, шутил, когда остальные молчали. Теперь лежал под землёй, а дело закрыли под подписью какого-то клерка.

Резников бился за него. Шёл к начальству, требовал расследования. Орал. Потом надавал люлей. Просто не выдержал, когда услышал: «Мы всё оформили. Не копай, Резник, живи дальше». После того разговора у него забрали удостоверение, пистолет и уважение. Оставили только память. С ней и уехал.

Новый город, старые принципы. Давид думал, что должен. Это был долг не просто за жизнь, а за молчание и многое другое. Теперь бар Давида был точкой опоры для разных людей. Тех, кто искал решение проблем. Тех, кто создавал проблемы. И для тех, кого город готов был съесть живьём. Резников в своё время сделал то, что следовало сделать тогда. Просто, без расчёта на благодарность. И теперь между ними тянулась невидимая нить. Давид держал её крепко, зная, что однажды это вернётся. Один должен был другому жизнь или наоборот. Они не считали. Просто держались вместе. Пока могли.

Бар назывался «Ржавый Клык». Как воспоминание о времени, когда железо ржавело быстрее, чем люди старели. Он вошёл – запах перегара, табака и недешёвого виски. За стойкой – Давид. Всё тот же, чуть молодящийся греческий бог. Седины стало больше.

– Ну, здравствуй, герой. – сказал он, неторопливо протирая стакан. Все сам. В идеальном месте всё должно быть идеально. До скрипа. – Слышал, ты теперь без погон.

– Сами отвалились, – усмехнулся Резников. Прищурился.

– Что ищешь?

– Работу. Или смысл. Что найдётся раньше.

Помолчали. Музыка играла тихо, старый блюз. Резников пил. Не ради вкуса – ради паузы. Когда глоток прожигает горло, думать легче. И забывать.

Он поселился в квартире над автомастерской. Соседи – гул машин, запах масла, глухие удары по металлу. Ночами писал заметки. Не отчёты – мысли. О мире, где виноваты всегда живые. О том, что смерть не заканчивает дела, просто меняет участников. И показывает лица живых.

«Каждый город, как женщина. Сначала притворяется холодной, потом ломает тебе жизнь.

Тюмень теплее Новосибирска. Но хитрее. Опыт, тёмное прошлое».

Он завёл привычку ходить по ночам. Всюду, где мог пройти. По набережной Туры, где свет фонарей тонул в остатках чёрной воды. Мимо старинных купеческих особняков на Республике. Он находил тех, кто нуждался в нём. Помогал им вернуть потерянное, разобраться в долгах, найти пропавших. А они платили информацией. Обрывками сплетен, обронёнными фамилиями, шёпотом о «своих пацанах» и «начальстве». Эта мозаика складывалась в карту города, которую не купишь. Как последние три затяжки. Иногда дороже и нет. Так начиналась новая работа. Без удостоверения, но его уже узнавали, о нём говорили.

Последние ночи чувствовал, что за ним наблюдают. Пришёл в бар, заметил у входа паренька в куртке с капюшоном. Тот стоял, курил, смотрел в никуда. Когда Резников проходил мимо, парень бросил окурок и утвердительно спросил:

– Вы ведь Резников? Из Новосибирска?

Резников остановился под неоновой вывеской. Он не удивился. Город – не место. Город – сеть.

– Кто спрашивает?

– Сашка я. Поболтаем?

Резников выдохнул, посмотрел на пацана и кивнул.

– Давай. Без истерик.

Тот кивнул… Он усмехнулся.

– Похоже, работа сама меня нашла.

Ветер гнал пыль вдоль улицы, ночь холодала. Закурил и подумал: «Город – как пуля. Главное – понять, кой чёрт ты летишь». Его «Ниссан-Патба» стоял за углом, покрытый тонким слоем дорожной грязи. Машина была такой же, как он. Не первой свежести, но с исправным двигателем. Резников провёл рукой по капоту, оставив след в пыли. Единственный свидетель его ночных бдений.

В баре «Ржавый Клык» Давид налил ему кофе. Чёрный, без сахара. В точности как всегда. Приглушенный свет люстры из сотен бутылок от крафтового пива бросал на голые кирпичные стены причудливые тени. Превращая пространство бывшего завода в подобие подводного грота.

– Ну что, нашёл то, что искал? – спросил Давид, протирая бокал.

– Нашёл вопросы, – хрипло ответил Резников: горло першило. – Ответы дороже.

– Здесь всё дорого, – бармен поставил перед ним чашку. – Особенно тишина.

Её, впрочем, не было. Вытеснял томный саксофон, лившийся из колонок. Старый блюз, в котором было больше дыхания и тоски, чем мелодии. Звук вился между столами из поддонов, смешиваясь с приглушенными разговорами местной богемы. Резников провел рукой по шершавой поверхности необработанного дерева. Бар был идеальной метафорой Тюмени. Грубая промышленная оболочка, скрывающая дорогой контент и сложные внутренние течения.

Его новая квартира в «спальнике» на Мелик-Карамова была больше похожа на временную заставку, нежели на жильё. Та же аскеза – голые стены, заваленная папками полка, лампочка под потолком. Взгляд упирался в бесконечный лес строящихся многоэтажек. Скелеты будущих ЖК росли из грязи, а по ночам освещались одинокими прожекторами кранов. Гигантскими стражами спящего города. Вид не столичный и не провинциальный. Вид города, который яростно и неуютно рос. Не оглядываясь на тех, кого поглотил.

Он снова взял в руки блокнот. Записывал туда все. Наблюдения, случайные фразы, обрывки мыслей. Привычка. Из этого, может, получиться книга. Или просто останется свидетельство того, что он что-то делал не зря.

Резников достал из кармана гильзу, начал перебирать в пальцах. Старый талисман. Напоминание о том, что смерть – не финал, а просто форма равновесия. Все не без греха.

Давид был человеком, к которому приходили ночью. Кто-то приносил деньги, кто-то – страх. В этом баре границы закона растворялись быстрее, чем лёд в стакане. Давид не задавал вопросов. Бар был перекрёстком чужих грехов: политики, хакеры, сутенёры, бывшие и будущие святые. Резников не осуждал. Принимал. Потому что добро – просто тишина между двумя сделками. Сам он был не без тьмы. Когда-то Резников видел Давида в деле. И знал: если бармен улыбался, значит, вопрос решен. Иногда – навсегда.

Музыка текла, как дым. За окнами гудел город, где каждый молчал о своём. Резников затушил сигарету, поднялся, застегнул куртку. Он уехал не за смыслом, а за оправданием. Себе – за Грушина, за женщину, за тех, кому обещал и не смог. Новый город давал шанс забыть, но он выбирал помнить. Память теперь – всё, что осталось. Грехи всё ещё жгут. Впрочем, как всегда. Ночь шла навстречу – старая знакомая, от которой не ждёшь ничего хорошего. У двери звякнул колокольчик. Колыхнулись бутылки люстры, кидая блики вокруг. Кто-то спешил.

Акт I. Ржавый Клык. Нарушение порядка.

ул. Фармана Салманова, 26, корп. 1.

Гроулер – Бар «Ржавый клык».

Тюмень вползла в него через легкие. Режущим холодом, острым запахом ржавчины и тоской. Город-призрак на Туре, где даже фонари светили неохотно. Алексей Резников стоял под вывеской «Ржавый Клык». Раньше там грохотал завод… Его цель была проста и благородна, как он сам себе это внушил. Быть, а не казаться. Стереть себя из памяти прежнего города, который он покинул год назад. И удержаться в новом месте, которое приняло в своё сырое чрево. Но города, как и прошлое, не отпускают просто так. Да и не впускают тоже.

Люстра из пустых бутылок свисала с потолка, как вешалка для призраков. При каждом колебании стекла раздавался звон. Бутылки решали, кто из посетителей сегодня достоин дышать этим воздухом. Давид – грек с внешностью средиземноморского бога на пенсии и привычкой к педантичной уборке, протирал стойку и думал: «Если бы мир был чуть чище, люди бы не совершали всякого дерьма». Он глубоко в это верил. И размашисто крестился по окончании смены, будто сам крестил бар, а вместе с ним – город. Который снаружи напоминал размокший лабиринт из ям, мокрого асфальта и гулкого эха. Где тени были гуще крови, а отблески фонарей в лужах казались утерянными душами.

Резников сидел за своим столом, наблюдая. Не глазами, а как будто спиной. Он был человеком из пепла и графита. Счастливая куртка. Фетиш – поношенная, но качественная кожа чёрного цвета (бренд «Schott NYC», подарок самому себе после первого крупного заработка). Под ней – простая темная футболка. Джинсы, тяжелые ботинки. Все слегка выцвело до грязно-серного. Лицо, бледное и невыразительное, сливалось с полутьмой, и только глубоко посаженные глаза внимательно отслеживали каждое движение вокруг. Единственным ярким пятном, алой каплей на этом монохромном полотне, был шрам. Лихо пересекавший левую бровь и уходивший в волосы. Шрам горел всякий раз, когда Резник ловил на себе чей-то взгляд. Старая память, которая болела к дождю.

Всё остальное – смех, шорохи, запахи крафтового пива, дымка смокера, было вторично. Главным был гул. Низкий, настойчивый гул города за стеклом, похожий на отдаленный ропот толпы. Требующей зрелищ. И жертв.

Резников решал не вопросы. Он наблюдал, как легенды формируют себя сами. Точно пазлы – по частям. Как будто весь город – это коллаж из чужих страхов и несусветных глупостей. «Если кто-то ищет смысл, пусть ищет в отражениях луж, – подумал он, – там больше правды, чем в людях». Зубочистка сломалась в неловких пальцах.

Взгляд упал на смятую газету, оставленную за соседним столиком. Чёрно-белая фотография. Несчастный случай в длинной череде городских трагедий. Слишком молодое лицо. Безжизненное. Заголовок, от которого заныл шрам: «Очередная потеря. Тело найдено у Моста Влюблённых». Падение с высоты. Опять. Да, этот город был гигантской ловушкой, а все они – мухи, бессильно бьющиеся о стекло.

Имя «Лёха» прозвучало как выстрел в тишине. И Резников снова услышал старый, пьяный шёпот в подворотне на улице Ленина. Пьяница, бывший лаборант, бормотал о странностях, начавшихся пять лет назад. О человеке по фамилии Косых. «В понедельник его в Туре утопленником нашли, – хрипел старик, и перегар смешивался со страхом. – А в среду этот Косых ко мне в поликлинику пришёл, живой. Вопил: ОАК ему не тот дали, перепутали! Я глазам не поверил. А потом… а потом его снова нашли. Мёртвого. В другом районе. Говорили, новые наркотики на улицах. Бред, думал я…» Резников тогда отмахнулся. Спился человек, фантазии. Сейчас же, глядя на искажённое газетной бумагой лицо, он почувствовал, как по спине пробежал тот самый, давний холодок. Не фантазии. Система. Сбой в системе.

И тут рявкнул джаз. Люстра из пустых бутылок колыхнулась, и свет неона с вывески «Ржавый Клык» ядовито-лимонного, болезненного оттенка, заиграл в стеклах сотнями осколков. На мгновение бар наполнился призрачным, нереальным свечением. Давид, кинув глухое ругательство по-гречески, начал с ожесточением тереть стойку.

Резников глотнул пиво. Оно было горьким, как правда. Ночь за окном была только началом. Он почему-то уже чувствовал себя не беглецом, а частью в чужом пазле. И не самой удачной.

В очередной раз переведя взгляд на глубокие лужи за стеклом, опять цапнул зубочистку и перекинул её из одного угла рта в другой. На улице снова шёл дождь со снегом. Ноябрь. И весь город казался одновременно продуваемым, холодным и абсурдным. Ночь была только началом.

Внутри «Ржавого Клыка» время текло иначе. Оно не двигалось вовсе. Струилось густым подгорелым сахарным сиропом по потрескавшейся плитке пола, прилипало к подошвам и засасывало воронками в углах. Алексей Резников ощущал его вес на веках. Каждый вдох был порцией этого коктейля: холодная влага с улицы, приторный хмель, кислота деревянных столов и вездесущий въевшийся в стены запах ржавчины. Бар становился не точкой на карте, а состоянием вещества. Промежуточным.

Люстра из бутылок отозвалась на его мысли тихим перезвоном. Не от ветра. От движения мысли. Сами бутылки – пустые черепа – знали кое-что о наполнении и опустошении. Наверное, больше многих.

Осень – она такая осень. А ноябрь в чужом северном городе, где много вопросов и нет ответов, как запах коптильни. Зовёт, но не насыщает. Лишь дразнит, что все пройдет. Может быть. Когда-нибудь. Вот сегодня Резников был совершенно уверен, что к нему проявляют интерес. Ещё бы. Это стало уже ясно не только ему. Давид приподнял свою кустистую бровь, покачал головой: «Не вздумай шалить!» Пальцы, привычно обхватившие бокал, не просто натирали стекло. Они считывали с него прошлые ночи, как брайлевский текст.

Она сидела в стороне. У окна. Смотрела. В грязную стену тоски и стекла. Странная. Слишком светлая и легкая для этого места. И ноября. Да и для этого города. Он почему-то вспомнил слово – кисея. Нечто воздушное, мимолетное, состоящее из узоров и воздуха. Огромные голубые глаза с длинными белыми ресницами и нежные губы цвета розы. Уснувшей между страницами книги. Блёстка, сверкнувшая между выбеленными бровями. Изящные кисти, сложенные на колене. С длинными, почти прозрачными пальцами. Сжимающими вейп, даже отсюда пахнущий горьким шоколадом и смертельным миндалем. Вся в пенных кружевах, облегающих тело, от высокого горла до кончиков пальцев на ногах. И в то же время она была к месту. Более того, теперь даже невозможно было представить зал бара без неё. Время от времени она поворачивала голову и тогда смотрела только на Резникова. И медленно подносила мундштук к матовым губам. Но ощущение, что и он становится для неё невидимкой, не оставляло Алексея. Эти голубые глаза преследовали его теперь, даже если зажмуриться.

Она призывала его подойти к столику у окна. Показывала на стекло, будто хотела о чем-то предупредить. Давид, стоя за баром, поймал его взгляд и едва заметно мотнул головой: «Не надо». Предупреждение, прочитанное в микромимике лица, выбритого до синевы. Но Резников уже был вовлечен. Не в амурные затеи. В игру с правилами, которые писались на ходу невидимым сумасшедшим. Алексей отвлекся на минуту, отвел глаза. А когда снова посмотрел, её уже не стало. На мгновение в зале воцарилась тишина. Точно сам воздух задержал дыхание, пытаясь уловить, куда делась её тень. Исчезновение женщины в белом было абсолютным. Как и не было вовсе. Лишь миндально-шоколадный шлейф, да ледяная визитка со снежинкой. Которую Резников, сам не поняв зачем, поднял со стола. Бумага обожгла пальцы холодом – не физическим, а сродни прикосновению к старой кости. Снежинка – искусная конструкция из воды и забвения.