Связывающие вены

ivezno

Связывающие вены

Глава 1

– Ты, наверное слышал, что вода точит камень? Говорят, так оно и есть. Но мало кто понимает, что это значит на самом деле. Ты зовёшь себя "мечником", но даже не осознаёшь этот простой закон. Я – вода. Мне не нужно прилагать усилий, чтобы сокрушить тебя. Я двигаюсь, и это движение неизбежно. Ты же… ты – камень. Ты стоишь, ты упорен, но от этого твоя судьба неизменна: крошиться под постоянным напором. Пока такие, как ты, не поймут, что сила – это не жесткость, а гибкость, ваши попытки постичь меч будут ничтожны.

Тишина. Только дыхание Иеронима сливается с шумом ветра.

– Ну что, всё? Эй? Неужели это всё, на что ты был способен? – он склонил голову, глядя на тело противника, безвольно раскинувшееся на потрескавшейся земле. – Три минуты. Всего три. – Его голос звенел пустотой. – Кажется, мне и сегодня не суждено найти достойного противника.

Он медленно опустил меч, и клинок, чуть дрогнув, заскользил по земле, оставив тонкую борозду. Взгляд Иеронима, острый, как лезвие, помутнел, стал холодным. Он поднял голову – небо тянулось серыми разрывами облаков.

– Холодно… – выдохнул он, почти себе под нос. – Ветер изменился. Осень уже близко.

День не успел начаться, а уже кажется завершённым. Всё так предсказуемо, так бесконечно однообразно. Он провёл ладонью по лицу, стряхивая капли крови – чужой, не своей, – и сделал первый шаг на север.

– Ну что, хватит стоять, – сказал он самому себе. – Впереди Согин. Там, говорят, неплохо владеют копьём. Может, там что-то изменится.

Его шаги были лёгкими, но каждая тень, каждый хруст ветки под ногой будто напоминали о том, чего он ищет и не может найти. Иероним не помнил, сколько времени прошло с того дня, как он впервые взял меч в руки. Или, вернее, помнил, но это перестало иметь значение. Ему всего двадцать. Двадцать лет – и он уже стоит на вершине, с которой не видно новых высот.

"Мне не пришлось тратить жизнь, чтобы стать мастером клинка, – думал он, глядя на дальние холмы. – И я не собираюсь. Я не один из тех, кто забывает обо всём ради меча. Я не готов тратить десятки лет, отрезая от себя всё человеческое, лишь чтобы однажды, когда мне будет семьдесят, гордо сказать: «Я постиг клинок». Ну и что? Кому это нужно?"

Он остановился на мгновение, поднял взгляд к небу, где ветер гонял облака, и усмехнулся – коротко, без радости.

"Ты стал сильным… но для кого? Перед кем ты будешь это показывать? Кому ты вообще нужен? Ты просто стал сильным, чтобы умереть в одиночестве через пару лет. Даже прославить своё имя ты не сможешь. Ни денег, ни сил, чтобы добраться до войны, где тебя хотя бы запомнили бы. Тебя не возьмут – старый, ненужный, обременительный. И всё, что останется, – пустота. Такая же, как сейчас".

Он шёл дальше, и ветер бил в лицо, обжигая холодом. Где-то впереди простиралась долина, а за ней – деревня Согин. В ней, возможно, ждала новая битва, новый шанс вырваться из этой бесконечной череды скучных побед. Но глубоко внутри Иероним уже знал: это тоже ненадолго. И мысль эта жгла куда сильнее, чем сталь меча.

– Эй, дедок! – голос Иеронима прозвучал громко и уверенно, будто он не привык ждать ответа. – Подскажи-ка, где здесь место, где можно побить сильных людей ?

Старик, что сидел у дороги, медленно поднял глаза. Его лицо было в морщинах, взгляд спокойный, без тени страха или удивления. Он лениво почесал затылок и хрипловато ответил:

– Не понимаю, о чём ты, юноша… Должно быть, ошибся местом. Небесная арена далеко, на северо-востоке. – Он сказал это размеренно, будто каждое слово нужно было вытащить из глубины лёгких, и повернулся лицом к Иерониму.

– А?.. – брови Иеронима приподнялись, он чуть нахмурился. – Неужели ошибся? – мелькнула мысль. Парень обвёл взглядом улицу, узкую, вымощенную плиткой, по которой мирно ходили местные, и цокнул языком. – Подожди… Эй, старик! Это ведь деревня Согин, или я вообще не туда пришёл?

– Всё верно, Согин, – кивнул дед, сдержанно, почти безэмоционально. – Но я не понимаю, что ты имел в виду, когда говорил, что хочешь «побить сильных людей». С такими запросами… хм… обычно идут на Небесную арену, а не сюда.

Иероним нахмурился, сжал кулак и резко топнул ногой, от чего пыль взвилась из-под сапог.

– Да ты издеваешься, пень старый?! – в голосе зазвенела сталь раздражения. – Скажи нормально: где тут местная школа боевых искусств?!

– А-а-а… так бы сразу и сказал, – протянул дедок, будто только сейчас понял суть вопроса. Он медленно поднял руку и показал пальцем вдоль улицы, туда, где крыши зданий терялись в тумане. – Вон там. Но, – он прищурился, – не думаю, что ты сможешь там кого-то «побить». Всё же… советую тебе отправиться на арену.

Иероним усмехнулся – громко, дерзко, так, чтобы слышали даже прохожие. Его тень легла длинной полосой на дорогу, а глаза сверкнули хищным блеском.

– Не твоё дело, дед, – сказал он, прищурившись. – На Небесной арене одни лишь дилетанты! Девяносто процентов тех, кто туда ходит, – обычные крестьяне, возомнившие себя мастерами только потому, что сильнее соседей. Думаешь, мне интересны такие? Ха! – Он вскинул подбородок к небу, будто бросая вызов самим богам. – Возможно, я и зайду туда, но только после  того, как разнесу в щепки всех «мастеров» вне арены. И только потом поднимусь на арену с поднятой головой, как истинный мечник!

Он повернулся, готовясь уйти, но вдруг добавил через плечо, с ухмылкой, в которой было больше самоуверенности, чем в словах:

– Ладно, старик, не хворай. Запомни этот день. Ты войдёшь в историю как один дедов, который подсказал великому Иерониму  дорогу к битве!

Шаги мечника зазвучали по мостовой, а старик только вздохнул и покачал головой, глядя ему вслед.

Шаг за шагом Иероним приближался к месту, где должна была начаться его новая битва. Его походка была упругая, грудь полна воздуха, как у человека, что готов вот-вот взорваться энергией. И вдруг, когда впереди показалась улица, ведущая прямо к школе боевых искусств, он резко остановился, будто кисть художника зависла над холстом… и закричал во всю силу лёгких:

– ЕЩЁ СОВСЕМ НЕМНОГО!

Гулкий крик разнёсся по узким улочкам, ударяясь об углы домов, как звук, пойманный в рамке. Люди, что стояли рядом, замерли на миг, а затем, будто капли краски, разбежались прочь, стараясь не оставлять следов на этом странном полотне.

«Мало ли что у него на уме?» – подумала женщина, схватив сына за руку и почти утащив его за собой.

«Кто там так орёт с утра?» – пробормотал хозяин дома, выглядывая в окно, словно из рамы картины, откуда наблюдал за жизнью улицы.

«Опять какой-то алкаш буянит… и с самого утра!» – мимоходом мелькнула мысль у пары торговцев, что ускорили шаг, не желая попадать в мазки этого хаотичного полотна.

Но Иерониму не было дела до этих серых фигур. Они были для него лишь блеклыми фонами, пустыми мазками, заполняющими пространство. Всё, что имело значение, – это предстоящая схватка, главный штрих его нового дня.

Он шёл по улицам, что стремительно пустели, и вдруг… что-то зацепило его взгляд. Он остановился, словно внезапно увидел пропущенную деталь на собственной картине.

– Хм… почему я раньше этого не замечал?! – воскликнул он и, ударив себя ладонью по лицу, едва вымолвил: – Я же сейчас нахожусь не просто в месте грядущей битвы… а в столице архитектурного стиля Согин! В честь него и названа эта деревня!

Мысль пронзила его сознание, словно яркая красная линия на сером фоне. Всё вокруг вдруг ожило: острые карнизы домов, как уверенные штрихи мастера, изогнутые линии крыш, будто плавные мазки кисти, а узкие окна смотрели на него чёрными точками, дополняя композицию. Иероним развёл руки в стороны, словно готовый обнять весь этот холст. Его глаза горели – он был не просто мечником, он был зрителем, стоящим перед грандиозной картиной, где камень и дерево сливались в гармонию форм.

– Какая чистота линий… какая дерзость пропорций! – прошептал он, замирая на месте. – Это не улица… это сцена. И я на ней главный штрих.

Иероним улыбнулся и продолжил путь, словно ведомый тонкой нитью красоты, но ни на миг не забывший, зачем пришёл. С каждым шагом он ощущал, как свет и тени перекраивают улицу вокруг него, будто невидимый художник сменил кисть на широкую, размашистую. Линии зданий становились всё толще, мазки темнее, а цвета теряли мягкость, превращаясь в густую графику – как если бы кто-то перешёл от изящной акварели к углю.

«Хм… любопытно», – подумал он, но не замедлил шага. Пусть тьма обволакивала, Иероним шёл вперёд, не оглядываясь. И вот, словно последняя деталь на холсте, перед ним выросли ворота.

Деревянные створки высились над ним, будто старая крепостная стена, врезанная в полотно времени. В каждую трещину дерева вложен труд, но этот труд был грубым, лишённым изящества. В центре ворота венчал герб – странная смесь линий, лишённых гармонии.

– Хах… Какая безвкусица, – скользнула на его губах холодная усмешка. – Человек, создавший это, не чувствовал формы. Его рука не знала красоты.

Он задержался на миг, оценивая символ, словно критик перед картиной неудачного ученика, но тут же отверг желание тратить время на ущербность. В следующую секунду Иероним решительно шагнул во внутренний двор.

Терпение покинуло его. Он не мог больше ждать. Со всей мощью, как молния разрезает небо, он рванул к высоким дверям школы – туда, где прячутся те, кто посвятил жизнь копью, кто оттачивал движения до безмолвной точности.

– ПОКАЖИТЕ МНЕ, ЧЕГО СТОЯТ ВАШИ ЖАЛКИЕ ЖИЗНИ! – проревел он, вышибая дверь так, что она разлетелась щепками, как порванное полотно.

Грохот расколовшегося дерева, отзвучавший эхом, был словно удар гонга. Мгновение спустя в зале воцарилась тишина, напряжённая, как тёмная тень на светлом фоне. Все взгляды устремились к нему.

Младшие ученики – те, чьи миры ещё были незаполненными холстами, – стояли неподвижно, не в силах осознать безумие, вошедшее в их жизнь. Старшие же, чьи картины давно заляпаны мазками крови и пота, переглянулись. Они знали, что за этим последует.

Иероним выдернул меч из ножен с тем изяществом, с каким художник поднимает кисть для финального штриха. Его взгляд бегал, как рука по незаконченной картине, жадно выискивая яркое пятно – того, кто достоин. Он хотел вдохновения, хотел цвета, контраста, линии, что вспыхнет и превратит скучный фон в шедевр.

Но чем дольше он всматривался, тем сильнее пламя в его глазах гасло. Перед ним – лишь серая масса. Лица размыты, силуэты бесформенны, пустые. Это не мастера. Это не соперники. Это – грязные подмалёвки, не заслужившие даже капли краски.

– Никто из вас… не достоин даже стать кровью на моём  мече, – слова прозвучали холодно, как чёрная линия, перечёркивающая всю картину.

Иероним не остался ни на секунды дольше. Резко повернувшись, словно ставя последнюю резкую черту на холсте, он шагнул к выходу.

Но те, чей покой он разрушил, не собирались позволить ему завершить этот холст без центрального мазка. Один из мужчин шагнул вперёд, сжимая копьё с костяным наконечником, который явно не предназначался для тренировок. Его хватка была уверенной, взгляд – резким, а дыхание выдавало жажду крови.

Он закрутил копьё, описывая в воздухе плавные окружности, будто готовил смертоносную кисть, которая должна была изуродовать чужое тело длинными мазками порезов. Но прежде чем первый штрих коснулся холста, мир замер на секунду.

– Бесполезно, – прозвучало тихо, как приговор.

Иероним даже не вынул меч из ножен. Ни одного лишнего движения, ни одного вздоха сильнее, чем нужно. Его рука, словно лёгкая кисть, коснулась эфеса, и… звук. Едва уловимый, как шорох бумаги. Следом – треск, будто полотно порвали пополам.

Древко копья раскололось, распавшись на два обломка. Мужчина остался с жалкой палкой в руках – пустым черенком и пучком ворса, который больше ничего не держал. А кожа его кисти, рассечённая точным штрихом, окрасилась алой краской.

Иероним не сказал ни слова. Не обернулся. Он вышел из здания размеренным шагом, словно художник, отказывающийся продолжать картину, недостойную его гения. Разочарование потускнело в его взгляде. Очередная битва, лишённая цвета. Очередная серость.

Он почти покинул двор школы, почти вышел из этой деревни, когда вдруг… увидел мазок. Один-единственный. Яркий. Красный.

На чёрно -белом фоне перед ним, словно капля краски на сером холсте, выделялся мужчина. Он сидел на коленях у подножия статуи, словно вырезанный из другого мира. Руки сложены в молитве. Лицо спокойно, как у монаха, который не слышит ни грохота, ни крика.

В глазах Иеронима снова вспыхнул азарт.

Всё тело мужчины дрожало – не так, как дрожит хищник перед броском, а как хрупкий лист, который едва держится на ветке под порывами ветра. Его руки, сложенные в молитве, дрожали, но не опускались, словно миллиметр удерживал их от полного слома. От чего он трясётся? Чего боится? Этим вопросом не раз задавались ученики школы, но ни один так и не решился спросить.

– Эй, мужик в чёрном! Да,  тебе говорю! – голос Иеронима резанул тишину, как грубый мазок по белому холсту. Меч вышел из ножен с холодным звоном.

Но никакой реакции. Словно Иеронима не существовало. Будто мир и этот молящийся старик жили на разных полотнах. Лицо мужчины, испещрённое следами прожитых лет, не дрогнуло, взгляд остался прикован к земле. Только дрожь усилилась.

– Хватит меня игнорировать! Я вызываю тебя на бой! Через пять секунд атакую, даже если ты не примешь вызов! – Иероним никогда не умел ждать. Для него тишина – это грязное пятно на картине, которое нужно стереть.

Мужчина не шелохнулся.

Это было оскорбление. Не ответить на вызов – значит перечеркнуть его, Иеронима, будто неудачный штрих на холсте. Он поднял меч.

Шаги разорвали воздух. Его движение было резким, стремительным, как всплеск краски по чистой поверхности. Но вот что важно: Иероним следовал не Западной  манере боя, где сначала идёт атака, а затем шаг вперёд. Нет. Он жил по законам школы «Игристого облака» – восточной философии, в которой движение первично.

Сначала шаг, разрыв дистанции, стремительный рывок, чтобы разогнать тело и придать клинку предельную силу. И только потом – удар. Один. Финальный.

Такова суть стиля: он не оставляет времени на поправку, на вторую попытку. Это не дуэль на обмен ударами. Это искусство молниеносного решения, где вся жизнь сводится к одной черте.

Но в этой красоте скрыт изъян. Если штрих сорвётся, если полотно вдруг изменится, художник не успеет исправить картину. Он останется с пустыми руками, без движения, без стойки.

И именно это произошло в ту секунду.

– Что?.. – сорвалось с губ Иеронима, и следом уже почти готово было вырваться «Как?». Но смысла спрашивать не было: он уже всё понял.

Клинок целился в горло мужчины, секунда – и бой был бы закончен. Но в миг, когда сталь коснулась цели, произошло невозможное: рука мужчины, без видимой защиты, остановила меч . А через долю секунды… металл треснул, словно высохшая глина.

Зрители – эти безмолвные «водяные пятна», как любил говорить Иероним, – ничего не поняли. Но сам он видел картину яснее, чем кто-либо. И эта ясность пугала.

Он выдохнул:

– В момент, когда мой клинок коснулся твоей руки… лезвие порезало кожу, запачкалось кровью. И это активировало руну воды на твоей перчатке. Поэтому меч и раскололся. Но… – взгляд Иеронима стал жёстче, он всмотрелся в мужчину, как художник в непостижимый мазок на чужом холсте, – ты ведь не мог просто взять и заблокировать удар голой рукой? Ты заранее прикусил губу, чтобы кровью активировать руну и замедлить клинок ещё до касания?

Его слова звучали уверенно, но в голове бурлило целое море мыслей. Иероним мысленно разложил картину по слоям, как делает художник: основа – руна, деталь – кровь, мазок – момент удара . Но как крошечная гравировка, не больше ногтя, сумела остановить весь замах?

Он начал перебирать варианты, один за другим, пока не нашёл ответ, простой и безупречный, как линия горизонта:

Ха… я же сам говорил: «вода точит камень». Но всегда понимал это по-своему.

 Используя проникающую силу воды, этот старик сделал невозможное – жидкость пробралась в мельчайшие поры металла, лишила его упругости, словно вынула из него жизнь. Сначала она обездвижила клинок, а затем разрушила его изнутри.

– Ты… – Иероним глубоко вдохнул, заглушая дрожь в голосе. – Ты сломал мой меч. Металлический клинок, что был мне дарован в день окончания тренировок. Я признаю твою победу… – пауза, взгляд полон ярости и азарта, – но не думай, что это конец! Я вернусь. Не бегу, просто… мне нужно новое оружие. Так что сиди и жди, пока я не брошу тебе новый вызов!

Он произнёс это быстро, почти на одном дыхании, и, не оглянувшись, покинул двор.

Но внутри него уже кипела новая палитра – алые всполохи азарта, густая чернота злости, холодная синева уважения и яркое золото предвкушения реванша.

С того дня, как Иероним закончил школу, прошло много лет, и всё это время он не знал вкуса поражения. Но теперь… теперь он проиграл.

И странно: вместо опустошения в нём разгорался пожар.

Чувства, что переплетались в нём, трудно было описать словами. На холсте его сознания первыми легли мазки ярости и гнева – резкие, алые, как кровь на свежем снегу. Но они были лишь имприматурой – подготовительным слоем, что должен был подчеркнуть будущий цвет. Ведь за этими красными ударами кисти скрывалось другое: стремление, надежда, жажда неизведанного. Всё это должно было привести его к главному – найти тот самый цвет, который определит его собственную сущность.

Иероним бежал, не оглядываясь назад.

Но теперь им больше не управлял азарт. Его гнал вперёд голод. Не жажда крови – жажда знаний, жажда пределов, жажда себя самого.

Дыхание сбивалось, грудь горела, тело болело – но ему не было до этого дела.

Сырые капли стекали по лицу, лужи взрывались под каблуками, но он не замечал ни воды, ни ветра, ни боли. В голове его крутился лишь один вопрос:

Кто он? Этот человек, способный так разрушить мой холст одним ударом?

И вдруг, будто сорвавшись с цепи, он рассмеялся – громко, хрипло, почти безумно:

– ХАХАХАХАХАХАХ!! – крик расколол тишину пустых улиц. – Наконец-то! Наконец-то я нашёл человека, чей талант превосходит мой!

Теперь… теперь, если я смогу одолеть его… если смогу вырвать победу, глядя в глаза этой силе, – я найду свой предел!

Он остановился, тяжело опершись руками о колени, и поднял взгляд в тёмное небо, словно пытался прочитать в нём ответ.

– Я смогу познать себя… свой талант… свою истинную палитру… – прошептал он. —

А этот мужчина… он станет моей начальной точкой. Моим эталоном. Моим первым штрихом.

И снова сорвался с места, растворяясь в мокрых тенях города, как мазок чёрной краски на чужом холсте.

Так прошёл тот день – день, что уже начал менять Иеронима.

Но когда солнце вновь поднялось над горизонтом, он даже не стал тратить время на лишние мысли. Первое, что он сделал, – направился в ту самую школу, где вчера впервые за долгие годы познал вкус поражения.

В руках он держал  меч – деревянный клинок, грубая копия  гросс-мессера . Вместо стальной гарды здесь был продолговатый камень, плотно охватывающий деревянное лезвие с углублением. Он выбрал его не случайно – именно таким оружием можно было бы отточить скорость удара, заставляя тело искать идеальный ритм атаки.

Но, к разочарованию Иеронима, того мужчины здесь не оказалось.

Он остановился посреди двора, и его взгляд стал холодным, как сталь. Губы едва заметно дрогнули, выдыхая слова, больше похожие на мысль:

– Что?.. Неужели этот старик… сбежал? – он прищурился, словно пытаясь увидеть его следы среди камней двора. – Или решил, что победив меня один раз, может считать себя безоговорочным победителем ?.. Что если больше не будет битв, он навсегда останется наверху?..

Глухая усмешка скользнула по его лицу.

– Жалко, – почти шёпотом произнёс он. – Я надеялся, что в нём есть что-то большее.

– Что, не можешь смириться с поражением? – раздался насмешливый голос сбоку. Один из учеников стоял, облокотившись о стену, с кривой ухмылкой на лице.

Иероним медленно повернул голову. В его взгляде не было ярости – лишь холодное, режущее презрение.

– Если пытаешься заставить кого-то набить тебе морду, – произнёс он спокойно, почти лениво, – будь хотя бы достаточно сильным, чтобы не получить самому.

Взгляд ученика дёрнулся: вокруг сразу поднялся шёпот, за ним – град оскорблений и угроз. В его сторону полетели слова, как камни, но Иероним не слышал их. Для него это был только шум.

Не обращая внимания на толпу, он прошёл мимо, углубляясь в сад школы. Ветер шевелил сухие листья, стук его шагов гулко отдавался по каменным плитам. Он подошёл к зданию и толкнул старые двери, которые распахнулись с хриплым треском.

В тот же миг десятки враждебных взглядов пронзили его, словно лезвия. Но он не отвёл глаз – наоборот, шагнул внутрь, будто нарочно подставляясь под их ненависть.

Он привык к этому.

Он видел это сотни раз: лица, искажённые злобой и завистью. Люди, которые желали ему смерти, не смея взглянуть ему в глаза. Для Иеронима это было подтверждением его собственной силы – ведь страх и ненависть всегда рождались в слабых.

Но сегодня он пришёл не ради битвы.

Он пришёл искать следы того, кто впервые показал ему пределы его искусства.

Того, кто смог стереть его мазки с холста одним ударом.

– Эй, – бросил Иероним, лениво опираясь на деревянный меч, – вы знаете, куда делся тот мужик?

Это была приманка. Он ждал реакции. И как и ожидал, ответ оказался совсем не тем, который он искал.

– Как ты смеешь приходить сюда после того, что сделал?! – раздался резкий крик с правой стороны комнаты.

– Чего приперся? Думаешь, раз победил одного, сможешь выстоять против всех нас?! – выкрикнули слева, и за этим последовал гул одобрения.

– Он сам нарывается! – раздалось из глубины зала. – Давайте навалимся на него вместе! Хоть один да точно его убьёт!

Шум рос, как нарастающий шторм. В воздухе сгущалась гнетущая тяжесть.  Взгляд Иеронима стал холодным, спокойным… и в этом спокойствии было больше угрозы, чем в десятке криков.

– Эх… – вздохнул он почти разочарованно. – Я надеялся, что если у вас нет таланта, то хоть мозги найдутся. Он провёл взглядом по залу и усмехнулся. – Но вижу только одно: вы одинаково слабы… и одинаково тупы.

Тишина упала, как обухом по черепу. Иероним медленно достал каменный кинжал, перерезал им собственную левую ладонь и позволил крови стечь на углубления лезвия деревянного меча.

Капли падали на вырезанные руны, и в тот же миг они вспыхнули тусклым, мертвенно-серым светом.

Меч, ещё мгновение назад бывший простой деревянной тренировочной игрушкой, теперь оживал, обретая силу камня. Лезвие потемнело, его поверхность стала шероховатой и холодной, словно застывший вулканический сланец. Даже самые неопытные ученики знали, что это значит – оружие стало смертельным .

Шёпот  прокатился по комнате.  Кто-то дрогнул. Но было поздно.

Ученики, выкрикивая бессвязные угрозы, схватили тренировочные копья, решив навалиться на него всей толпой.  Иероним шагнул вперёд.

Взмах.

Первый удар был столь стремительным, что воздух взвизгнул. Копьё противника переломилось, а сам он рухнул на пол, потеряв сознание.

Второй.

Резкий, точный, как мазок на холсте. Деревянное древко треснуло, кровь брызнула на пол, но Иероним уже двигался дальше.

Шквал ударов обрушился на учеников. Каждый из них мог убить человека – и всё же он сдерживался. Он бил так, чтобы ломать защиту, выбивать оружие и калечить, но не убивать.

Через несколько мгновений комната опустела от шума. Ученики лежали на полу – кто стонал, кто без сил смотрел на потолок, кто просто лежал без сознания. А Иероним стоял посреди зала с каменным мечом в руке, и в его глазах не было ни капли жалости.

– Если уж вы слабы, – холодно произнёс Иероним, медленно проводя пальцем по лезвию каменного меча, – то хотя бы будьте готовы к бою, как подобает слабакам.

Он шагнул вперёд, взглядом пронзая каждого.

– Вы знали, что я приду сегодня. Вы знали, что может быть битва. И всё равно пришли сюда с этим… хламом. Даже нормальные копья не подготовили. Что уж там говорить про руны ветра – на ваших копьях нет ничего .

Он усмехнулся, но в этом смехе не было радости – лишь холодное презрение.

– Если я не ошибаюсь… – Иероним слегка наклонил голову, словно насмехаясь над собственной памятью, – эта школа называет себя хранительницей стиля «Танцующего ветра».