Я не Избранная

Ева Грей

Я не Избранная

Глава 1. Пролог: о настоящей Избранной

В учебниках пишут просто: «Сто лет назад Избранная закрыла Катастрофу и ушла в легенду».

В песнях – красивее: «Её кровь стала мостом, её имя – ветром, её сердце – печатью на небе».

А в архиве Совета, на хрупкой, пересохшей коже документа, записано иначе – сухо, ровно, без музыки: «Алеста Ветрова, дворянка, магистр трёх школ, признана Кристаллом Судеб. Совершила обряд перенаправления. Цена – полная потеря жизни. Результат – стабилизация линий».

И всё равно, даже там, где слова намеренно лишены красок, между строк чувствуется то, чего не любят произносить в голос: никто не спрашивал, хочет ли она. Никто не спрашивает Избранных.

-–

Алеста была из тех, кого удобнее показывать на гобеленах. Высокая, ровная осанка, шторм в радужке, точность жестов. Её выводили на балконы дворца так, будто показывали народу живой талисман. Ветра замолкали, когда она поднимала ладонь. Дети тянулись к ней, как к источнику света. Придворные шептались, что вместе с магией ей досталась ещё и редкая удача.

Она не любила балконы.

В письмах, которые не попали в учебники, а спрятаны в дальнем ящике архива, есть строка: «Меня слушают внимательнее, когда я молчу. Всякий раз, когда мне дают слово, его уже написали за меня». Подпись – угловатая, неуверенная, будто рука всё ещё привыкает к ответственности.

Кристалл Судеб выбрал её в день, когда небо, казалось, решило потрескаться. Синие трещины шли над крышами, как тонкие жилки на льду, и было слышно, как где-то плачут трубы. Алеста стояла в зале с мраморным полом, под куполом, который отражал каждое движение, как в воде. Жрецы осыпали воздух солью и сушёными травами. Советники переглядывались, считая будущие речи. Стражи – стояли неподвижно: достоинство, холод, металл.

Кристалл вспыхнул, будто вдохнул впервые за столетие, – и направил в её сердце луч. В ту же секунду построенные словами жизни Алесты рассыпались, как песок из ладоней. С того дня у неё не было права болеть, злиться, любить не по регламенту. С того дня у всего вокруг появилось значение: взгляд значил обещание, улыбка – согласие, шаг – команду.

Она училась быстро: не потому, что так «хотела судьба», а потому что у неё была голова, привычка к труду и память, цепкая, как крючок. Алеста знала формулы, которые вязали воздух узлами. Могла закрывать ливень, открывать просвет, отводить молнию от стогов. Но к линии, где начиналась Катастрофа, вся эта выученная аккуратность не подходила. Катастрофа была не одним событием – и не одной раной. Она приходила, как дурная привычка: каждый день по капле, пока однажды не замечаешь, что весь мир пахнет гарью.

Её повели на границу линий весной, когда корни деревьев особенно близко к поверхности и земля слышит, что ей шепчут. Советники шли рядом – осторожно, как рядом идут с тем, кто несёт огонь в обеих руках. Стражи – позади, на шаг, на два, как тени, которые выбирают, когда стать плотью.

Страж, приставленный к Алесте, в документах проходит как «Роэн Сарн». В летописях – как «безымянный». На гобеленах – как фигура в темной броне, у которой нет лица. Он не любил говорить. И когда любил – делал это так, как точат клинок: не оставляя тупых мест.

– Вы будете одна, – сказал он ей перед самым обрядом. – На самом краю все слова – только звук.

– Знаю, – ответила Алеста. – Но вы останетесь рядом, и это, кажется, уже не звук.

Он кивнул. И это тоже не попало в учебники. Так же как не попало туда, что перед рассветом она дрожала от холода – не от страха, – и он укрыл её собственным плащом, пахнувшим маслами и металлом. И то, как она едва заметно улыбнулась, впервые за долгие месяцы – не народу, не Совету, – человеку.

Обряд перенаправления не похож на то, что поют менестрели. Нет золотой короны света и хоров ангелов. Есть равнина, тянущаяся за горизонт, где воздух поёт чуть фальшиво, как струна, которую перетянули. Есть линии силы, идущие под землёй, – их чувствуют только те, кто учился это чувствовать, и те, кто родился с этим. Есть круг соли. И шаг, который нужно сделать – из круга наружу, туда, где ломается.

Алеста шагнула. Ветер ударил в лицо. Голоса Совета слились в фон, как шум дождя на крыше. Роэн остался в круге – не потому, что трус, а потому что так устроено: до края доходит всегда один.

Магия – не костёр. Её нельзя просто подложить под нужное место, чтобы стало теплее. Её можно перенаправлять, переплетать, убеждать, иногда – обмануть. Алеста говорила с тем, что текло под землёй, как говорят с упрямым конём: без крика, ровно, терпеливо. Она обещала отдать то, что у неё есть, чтобы вернуть миру то, что у него забрали. И мир слушал. И медлил. И снова слушал.

Когда линии дрогнули, все решили, что это уже победа. Когда трещины на небе сшились, Совет встал и зааплодировал, как на театре. Но настоящая цена встала рядом с Алестой только в тот момент, когда свет, согретый её голосом, захотел забрать голос с собой.

В документах написали «полная потеря жизни». Это неверно. Жизнь уходит иначе. Сначала уходит голос – потому что слишком много им сказано. Потом – ощущения в пальцах – потому что слишком много ими удержано. Потом – шаг – потому что слишком далеко им ходила она от других. А в конце остаётся взгляд – и тот, кому он адресован.

Роэн нарушил круг, когда понял, что времени нет. Он сам потом за это ответил – как отвечают все, кто меняют «нельзя» на «иначе нельзя». Он подхватил её, когда она шатнулась, и это тоже не вошло в хроники: нельзя, чтобы к Избранной прикасались руками, которые ещё вчера держали меч. Но в тот миг все правила вдруг показались слишком маленькими.

– Скажи, – прошептал он. – Хочешь ли, чтобы я тебя удержал?

Она улыбнулась – не так, как улыбаются на балконах, – и покачала головой. Не потому, что любила смерть. А потому, что очень плохо устроенная вещь – мир – вдруг просила у неё ещё один глоток воздуха. И она дала.

Алеста упала не сразу. Она стала легче, чем плащ. Лёгкой, как след от ладони на воде. Роэн держал пустоту, которая ещё секунду назад была человеком. И то, что оставалось в нём после этого, нельзя назвать словами вроде «горе» или «верность». Это была пустыня, из которой он потом строил стену.

Совет объявил победу. Город устроил праздник. Менестрели сложили песни. На гобеленах отразили героиню на вершине сияющего холма. Всё это было нужно людям, чтобы не видеть, как в углу комнаты Страж держит плащ и не может уложить его, как прежде.

Линии стабилизировались на сто лет. Так сказано в книгах. И это правда. Но правда ещё и в том, что в ту же минуту, когда одна трещина затянулась, где-то очень далеко, на краю карты, появилась едва заметная белая точка – как будущая седина в волосах – новая слабость, не похожая на прежнюю.

Советы менялись. Стражи старели. Песни обрастали куплетами. И с каждым годом история становилась удобнее. Острые места полировали, как поручни на лестницах дворца, – чтобы никто не поцарапал ладони. Алесте приделали сияние, которого не было. Стража – убрали с полотен, потому что в хорошем мифе герой один.

А тот, кто переписывал летописи, медленно учился выкладывать фразы так, чтобы они звучали убедительно. Он будет писать: «Свет провёл её, как мать ведёт дитя». Он не напишет: «Свет забрал то, что она готова была оставить». Он будет называть ценой то, что было решением. Он вычеркнет вопрос, который она задала в самом начале, ещё в зале под куполом: «Кто будет помнить, что я хотела?»

Через сто лет Кристалл Судеб вновь проснулся.

Жрецы приготовили соль и травы. Совет – речи. Город – балконы и ленты. В академиях успели выучить очередную претендентку с идеальной осанкой и перечнем регалий, достойным трёх строк мелким шрифтом. Стражи рассредоточились по залу – ровные, как копья. Всё было готово, как бывает готово место для повторения.

Кристалл вспыхнул – как всегда, ослепительно. И все повернули головы туда, где стояла та, кого учили сто лет. И никто сразу не заметил, как на краю зала, в проходе, где слуги держат двери и курьеры прячут подмышкой свёртки, зайчик света сорвался с грани и лёг не туда, куда его звали.

Песни не умеют начинаться с прохода. Пророчества не любят путаницу. Совет не терпит ошибок. Но иногда мир складывается не по гобеленам, а по живым линиям.

И в следующий раз Кристалл загорится на той, кто даже не поднимала рук к небу. На той, кто пришла «просто посмотреть» и ещё не знает, что вопросы иногда важнее ответов. На той, в чьём голосе пока больше смеха, чем клятв.

Её имя в учебнике напишут позже.

А пока – в тишине после фанфар – мир, как всегда, сделает вид, что всё идёт по плану.

Глава 2. Лира и её обычная жизнь

Если когда-нибудь будет написано «Лира проживала тихую и ничем не примечательную жизнь», это, честно говоря, будет неправдой. Не потому, что я была кем-то великим – наоборот. Просто моя жизнь постоянно умудрялась быть странной. Не опасной. Не драматичной. А именно странной – такой, от которой ты хочешь вздохнуть, закатить глаза и лечь спать пораньше, чтобы день скорее закончился.

Я работала писцом в конторе у господина Вельна – человека с лицом вечно рассерженного белого хлеба. Он любил порядок, списки и тишину. Я… любила ни одно из этих вещей. Но мне нужна была работа, а ему – руки, которые могут выводить буквы, не превращая их в пляшущих пауков. На этом мы и сошлись.

Каждый мой день начинался одинаково: скрип ступеней в узком подъёме к конторе, запах чернил, которые въелись в стены, и голос Вельна, который обязательно говорил:

– Сегодня, Лира, никаких твоих… творческих интерпретаций. Просто копируй, как написано.

«Творческие интерпретации» – это когда в документе о налогах какого-то скучного торговца я однажды нечаянно нарисовала маленького кота в углу страницы. Мне тогда казалось, что никто не заметит. Ошиблась.

Я усаживалась за своё рабочее место – стол у окна, через которое было видно только крышу соседнего дома и одного единственного голубя. Голубь смотрел на меня так, будто считал, что именно я должна кормить его с утра. Иногда мне казалось, что он – мой единственный постоянный коллега.

Работа шла медленно: копируй, перепроверяй, не пролей чернила, не сделай заметку на полях, не задавай вопросов. Я, разумеется, спрашивала.

– А почему эта подпись стоит сюда, а не сюда?

– Лира.

– Хорошо, хорошо.

Если бы я была хоть немного честной с собой, я бы признала, что мне не нравилось это место. Но мне нравилась стабильность, которую оно давало. Мне нравилось знать, что завтра всё будет так же. И послезавтра. И вообще всю жизнь, если повезёт.

Чтоб вы понимали масштаб моего миролюбия: я считала самым экстремальным событием недели тот случай, когда у нас на рынке упал лоток с апельсинами. Они катились по улице, а дети бежали за ними, как за солнцем. Это был прекрасный хаос. Лёгкий, управляемый, неопасный. Такой хаос я любила.

То, что пришло потом, не было ни лёгким, ни управляемым.

-–

В тот день меня отправили в столицу. Не потому, что я была лучшим сотрудником, нет. Просто все нормальные писцы заболели или убежали от Вельна, и он, отчаявшись, вручил мне свёрток документов и сказал:

– Отнесёшь это в Центральный архив. И, Лира… без приключений.

Без приключений. Обычно я и старалась так жить. Но столица сама нашла меня.

Дорога была длинной – пыльная, шумная, с караванами торговцев, которые обсуждали слухи о грядущем выборе Избранной. Все вокруг – буквально все – были уверены, что Кристалл Судеб выберет воспитанницу Академии Огненных Искр. Её имя я слышала чаще, чем собственное: «Олинда такая талантливая», «Олинда уже готова», «Олинда станет легендой».

Я слушала и кивая, стараясь не думать о том, что есть люди, которые действительно рождены для чего-то большого. Я к таким не относилась. Моя судьба – аккуратные буквы в чужих документах.

Столицу я увидела впервые. Башни, мосты, камень, блестящий после недавнего дождя. Люди спешили куда-то, как муравьи под солнцем. Я чувствовала себя песчинкой – мелкой, ненужной, затерянной. Это было странно приятно.

Архив нашёлся легко. Но вот что не было лёгким – толпа возле Храма Кристалла. Люди столпились так, что мне пришлось прижимать свёрток к груди, чтобы его не снесли.

– Это что, уже сегодня? – спросила я у какого-то мужчины рядом.

Он посмотрел на меня так, будто я только что спросила, зачем нужны ноги.

– Конечно сегодня! Выбор Избранной!

Конечно. Сегодня. Отлично. Просто прекрасно. Я пришла отдать бумаги в день, когда сюда стянулась половина королевства.

Но любопытство – мой вечный враг – вытянуло меня ближе. Совсем чуть-чуть. На краешек зала, где стояли слуги, посыльные и такие же случайные прохожие, как я. Я не лезла вперёд. Не толкалась. Просто встала… посмотреть. Ради интереса. Ради истории, которая не имеет ко мне никакого отношения.

Я видела далеко не всё: только кусочек сияния над головами, белые одежды жрецов и край купола. Но этого было достаточно, чтобы почувствовать, как воздух дрогнул. Как будто мир делает глубокий, очень глубокий вдох.

Когда Кристалл начал вспыхивать, люди вокруг ахнули. А я… я посмотрела на голубя, который каким-то чудом прилетел и уселся прямо на карниз. Он наклонил голову, будто спрашивая: «Ну и что ты здесь делаешь?»

Я и сама не знала.

Свет становился ярче. Громче. Плотнее. Он искал.

Я мысленно отметила: «Интересно. Никогда не видела пророческих ритуалов». И всё. Это была вся моя амбиция на тот момент.

Кто-то впереди закричал:

– Олинда! Это Олинда, должно быть!

Но луч света прошёл мимо центра. И ещё мимо. И дальше.

Он скользил по залу, как ищущая рука.

Я стояла тихо, прижимая к груди документы, стараясь стать невидимой. Так невидимой, как только возможно.

И тогда свет дрогнул – точно заметил то, чего не должен был замечать.

И лёг прямо… на меня.

На меня.

На меня?!

Я моргнула. Луч стал ярче.

Кто-то выкрикнул:

– Это ошибка!

Я тоже так подумала.

Голубь на карнизе каркнул, будто смеялся.

Я стояла в проходе, со свёртком налоговых бумаг, в платье, на которое вчера пролила чернила, и с выражением: «Это всё не со мной». Но свет был настойчив. Он не уходил. Он бил в грудь, как будто спрашивал: «Ты?»

– Нет, – прошептала я. – Нет-нет-нет. Нет, пожалуйста.

Но Кристаллу, похоже, было всё равно.

Мир ещё не рухнул. Но уже начал складываться в новую форму.

И я – самая неподготовленная, самая невпечатляющая, самая обычная – оказалась в центре зала, где истории обычно выбирают других.

-–

Позже я буду вспоминать этот миг как начало того, что перевернуло мою жизнь вверх дном.

Но в тот момент у меня была только одна мысль:

«Господи… господин Вельн меня убьёт. Я же опоздаю с документами».

И вот это – да – гораздо точнее говорит обо мне, чем любые пророчества.

Глава 3. Церемония выбора

Если вы думаете, что в момент, когда древний артефакт лучом света тыкает вам в грудь, мир на мгновение становится величественным и тихим – вы ошибаетесь.

Мир становится шумным. Очень.

Сначала все просто ахают.

Потом ахают ещё раз, громче.

Потом начинают перешёптываться, как перепуганные воробьи, только вместо «чирик-чирик» – «что–это–такое–не–может–быть–ошибка–ошибка–ошибка».

Я стояла, как прибитая. Сверток с документами сполз на сгиб локтя, пальцы онемели, а свет… не уходил. Луч бил ровно, прямо, будто говорил: «Ты – мне».

– Это ошибка, – сказал кто-то справа.

– Такого ещё не было, – сказал кто-то слева.

– Она? Это? – спросил третий.

Мне хотелось сказать: «Да я тоже впервые слышу».

Но голос куда-то делся.

-–

Жрецы начали быстро переговариваться. Один – седой, с лентой через плечо – шагнул к краю зала, щурясь в мою сторону так, будто проверял, правда ли я существую.

– Девушка, – произнёс он. – Пройдите вперёд.

– Нет, – сказала я автоматически.

То есть… обычно люди говорят «да» жрецам. Это нормальный социальный рефлекс. Но у меня, видимо, стоял дефектный комплект рефлексов, потому что я попятилась назад – туда, где безопасно, где тени, где никто не мог бы решить, что я… ну, вот это вот.

Луч света двинулся за мной.

Толпа ахнула уже третий раз.

– Девушка, – повторил жрец. – Это важно.

«Ага, а мне вот жить хочется», – подумала я.

Но отступать было уже невозможно. Спины людей расступались сами – то ли из страха, то ли из любопытства. И я, совершенно не собираясь, совершенно не желая, оказалась шагающей вперёд – одна, под светом, под взглядом сотен глаз.

У самого центра зала, возле пьедестала с Кристаллом Судеб, я остановилась. Ноги дрожали. Воздух вибрировал, как перед бурей.

– Имя? – спросил жрец.

– Лира, – выдохнула я.

– Полное имя?

– Вельн меня уволит, – сказала я вместо ответа.

Жрец моргнул.

Толпа зашумела.

– Это, – сказал он, оборачиваясь к Совету, – не соответствует ожидаемому.

«Спасибо, капитан Очевидность».

-–

Только тогда я заметила стражей. Они стояли вдоль колонн – неподвижные, как выточенные из чёрного гранита. На их плащах серебром сверкала эмблема короны. Их лица были спокойны, глаза – холодны.

Один из них вышел вперёд.

И я сразу поняла: это главный.

Не по званиям – по тому, как вокруг него будто становилось тише.

Высокий, с гладко убранными волосами, в тёмной форме, на которой не было ничего лишнего. Никаких украшений, никаких завитков, только сталь и тень. Его взгляд – ровный, режущий. Он посмотрел на меня не как на человека, а как на неполадку в механизме.

– Это ошибка, – произнёс он спокойно, но так, что мне внутри стало холодно. – Кристалл даёт сбой. Повторите процедуру.

Жрец замялся.

– Страж Дариан… мы уже—

– Повторите, – сказал он так, будто его слово – стена.

Меня мягко отодвинули на шаг, круг очистили. Толпа затаила дыхание. Кристалл снова начал вспыхивать – сперва робко, затем мощнее.

И снова – подвёл луч вперёд…

И снова – повёл в сторону «идеальной кандидатки»…

И снова – прошёл мимо неё…

И снова – ударил в меня.

Я прикрыла лицо руками. В зале кричали. Жрецы начали спорить. Советники хватались за головы.

А страж Дариан смотрел на меня так, будто пытался силой мысли вернуть меня обратно в проход, откуда я пришла.

-–

– Девушка, – сказал он наконец, подходя ближе. Его шаги были мягкими, но от них хотелось пятиться. – Что вы здесь делали?

– Я… документы. – Я подняла свёрток. – В архив.

– Она курьер, – прошептал кто-то. – КРИСТАЛЛ ВЫБРАЛ КУРЬЕРА?!

– Я не курьер, – обиделась я. – Я писец.

– Это неважно, – сказал Дариан.

Ну спасибо.

Жрец снова взял слово:

– Кристалл повторно выбрал её. Мы обязаны—

– Мы обязаны разобраться, – перебил его Дариан. – Артефакты иногда дают ложные импульсы. Девушка не обучена. Не подготовлена. Это небезопасно.

– Согласен, – сказала я. – Абсолютно. Давайте отменим всё – я пойду домой.

Жрец почти икнул.

– Нельзя отменить выбор Кристалла, – сказал он слабым голосом.

– Можно, – сказал Дариан. – Если доказать ошибку.

Он смотрел на меня пристально, оценивая. И было в этом взгляде не презрение – хуже. Это было уверенное убеждение, что я не подхожу. Что всё это – абсурд. Что я – посторонний предмет, который нужно аккуратно вынести за дверь.

– Мы проведём проверку, – сказал он коротко. – И установим, что Кристалл выбрал неверно. Это займёт один день.

Я кивнула с такой силой, что чуть не уронила бумаги.

– Отлично! Один день – это прекрасно! – сказала я. Потом подумала. – Можно меньше?

Дариан посмотрел на меня так, будто я только что оскорбила всю профессию стражей.

-–

Совет начал переговариваться: что делать, как объяснить толпе, как не подорвать авторитет пророчества. Кто-то предлагал скрыть меня. Кто-то – выдать за символ. Кто-то – спокойно дождаться, пока Кристалл «передумает».

Он не передумал.

Луч света не угасал. Он будто… держал меня. А это, как позже скажут, было самым странным.

– Девушка, – обратился ко мне старший жрец. – До окончания проверки вы… формально… признаётесь Избранной.

Я чуть не упала.

Толпа зашумела так, будто кто-то взорвал бочку с порохом.

Стражи напряглись.

А Дариан произнёс:

– Формальности закончатся завтра. Я беру ответственность за её сопровождение.

– Согласна, – выпалила я, не успев подумать. – Сопровождайте. Куда?

Он медленно выдохнул, как человек, которому только что вручили коробку с непонятным живым содержимым.

– Куда скажу, – сказал он. – И прошу – хотя бы сегодня – не создавайте сложностей.

«Прошу». От него это прозвучало как угроза.

– Я никогда не создаю сложностей, – сказала я.

В этот момент свёрток документов выпал у меня из рук, развернулся и рассыпал по полу налоговые бланки. На одном – да, том самом – был нарисован кот.

Дариан закрыл глаза на долю секунды.

В зале кто-то нервно хихикнул.

-–

Так закончился ритуал выбора.

Так, собственно, началась моя самая большая ошибка.

Или – как позже скажут те, кто любит посложнее – ошибка пророчества.

Для меня это пока означало одно:

Я стояла в центре зала, оглушённая, перепуганная, под светом, который не хотел отпускать, и думала:

«Если это шутка… она очень плохая».

Но мир не смеялся. Он уже начал крутиться в мою сторону.

И страж Дариан – высокий, холодный, раздражающе правильный – уже знал, что с этого момента ему придётся не охранять легенду, а разбираться… со мной.

Глава 4. Попытка отменить выбор

Если честно, я ожидала, что меня немедленно отпустят.

Что кто-то в мантии скажет: «Ах, да, простите, это были солнечные блики»,

или: «Нашли ошибку, всё в порядке, расходимся».

Но нет.

Меня повели.

Не арестовали, нет – хотя по количеству стражей вокруг разница была минимальной. Всё, что началось после церемонии, походило на чрезвычайную операцию, только объектом чрезвычайности была я.

-–

Меня отвели в боковой зал – высокий, холодный, с плитами, на которых узоры магии выжжены так давно, что их можно было читать только пальцами.

Стражи расставились вдоль стен. Жрецы шептались в углу. Представители Совета спорили так яростно, что казалось – сейчас подпишут друг другу смертные приговоры.

И только один человек стоял посреди зала абсолютно неподвижно.

Дариан.

Он смотрел на меня, как смотрят на неработающий механизм: без злости, но с явным намерением понять, где дефект.

– Девушка Лира, – начал он. – Мы проведём стандартную проверку.

– Отлично, – ответила я. – С удовольствием пройду любую проверку, если она приведёт меня обратно к моей работе, где никто не светит в меня лучами.

Кто-то из жрецов тихо закашлял, будто подавил смешок.

Дариан не смутился.

– Проверка состоит из трёх частей: подтверждение магической чувствительности, оценка резонанса и попытка вторичного выбора.

– Звучит, как три способа доказать, что вы ошиблись, – сказала я.

– Звучит, как три способа доказать, что вы не подходите, – поправил он сухо.

Меня это объединило с ним больше, чем я ожидала.

-–

Первая часть: магическая чувствительность

Жрец в перчатках вынес небольшой камень – прозрачный, с голубой нитью внутри. Он положил его на стол и кивнул мне:

– Каснитесь.

Я коснулась.

Камень сделал ровно ничего.

– Никакого отклика, – сказал жрец.

Я победно посмотрела на Дариана.

Он остался каменным.

– Продолжаем.

-–

Вторая часть: резонанс