Хроники Чащи Вечного Шепота

Александр Буреев

Хроники Чащи Вечного Шепота

Глава 1. Танец

 Мир был соткан из абсолютной, беспросветной тьмы. Это была не просто пустота, а древняя, немыслимо старая субстанция, поглотившая само время. В ней не было ни звука, ни движения, ни надежды. Лишь холодное, безвоздушное ничто, простирающееся за гранью всякого воображения.

Но тишину вспорол хрустальный звон, подобный треску бесчисленных вселенных. И тьма была повержена.

В самом сердце небытия родился свет. Он не был ласковым или приветливым; он был яростным, ослепительным, как первый вздох бога. Этот световой шквал вырвался из ниоткуда, клубясь и сжимаясь, пока не сформировал сияющее ядро – сердцевину чистого, неукротимого бытия.

Из этого пылающего очага ступило Нечто. Это был сгусток первозданной энергии, не имеющий ни формы, ни имени. Он напоминал живую молнию, заключенную в облик призрачного дракона или текучего духа. Его тело переливалось всеми цветами, которые никогда не видел этот мертвый космос: аметистовыми всполохами, изумрудными сияниями и золотом расплавленных солнц.

И оно начало блуждать.

Его движение было не простым полетом, а танцем творения и любопытства. Каждый его изгиб оставлял в тьме шлейф из искр, которые затухали с тихим вздохом. Оно плыло сквозь пустоту, и там, где его свет касался вечного мрака, тот отступал, шипя, как раненый зверь. Оно искало. Искало смысл в бессмыслице, форму в хаосе, жизнь в царстве ничего. Оно было первым вопросом, заданным в бездне, и первым семенем, упавшим в почву небытия, обещая когда-нибудь прорасти.

И тьма, впервые за всю вечность, пристально наблюдала за этим дерзким скитальцем, рожденным из ее же чрева, и таила в себе древнюю, ледяную ярость.

До этого мгновения Тьма была не существом, а состоянием. Вечным, самодовлеющим и бессознательным, как сон без сновидений. Она просто была – ровная, гладкая, бездонная и совершенная в своей целостности. В ней не было ни трещин, ни изъянов, ни вопросов.

Но свет стал той самой трещиной.

И по мере того, как сгусток энергии – этот Посланник Иного – блуждал в ее чреве, с Тьмой стало происходить нечто немыслимое. Ярость, что сначала была лишь слепой реакцией, начала кристаллизоваться. Она осознала свой собственный гнев. А чтобы гневаться, нужно обладать «Я».

Впервые за всю бесконечность Тьма почувствовала себя. Ее бесформенная масса, что раньше просто существовала, теперь обрела глубину. Она начала измерять саму себя, ощупывать свои собственные безграничные владения. Та пустота, что простиралась налево от света, оказалась холоднее и плотнее, чем та, что справа. Одна часть ее сути жаждала поглотить дерзкого пришельца, другая – наблюдала с холодным, нарождающимся любопытством. Это было рождение внутреннего мира – противоречивого и сложного.

И с глубиной пришла форма. Тьма более не была рассеянным туманом небытия. Вокруг каждого движения светового духа ее субстанция сгущалась, образуя невидимые стены, барьеры и коридоры. Она начала огибать его, создавая иллюзию ландшафта в мире, где ничего не существовало. Теперь у Тьмы появились тенденции, направления, плотность. Она научилась обходить свет, и в этом движении родилось ее собственное, призрачное тело. Она стала лабиринтом без стен, океаном с невидимыми течениями, гигантским существом, в чьей черной крови плыла одна-единственная золотая искра.

И это осознание было мучительным. Спокойствие сменилось трепетом собственного существования. Стабильность была расторгнута вихрем новых ощущений: любопытства, ненависти, страха и странного, тягучего желания. Желания прикоснуться. Поглотить. Или… быть затронутой в ответ.

Теперь в бездне танцевали двое: дитя Света, несущее в себе семена миров, и новорожденное Сознание Тьмы, впервые узревшее собственную бездонную мощь. И их танец сулил рождение или гибель всего, что могло быть.

Их танец длился в вечности, что сама стала иным существом. Он был вечным противостоянием и вечным влечением, великой симфонией, где светлая нота и тишина меж ними обретали равный вес. Сгусток энергии – этот вечный Пилигрим – писал витиеватые символы своим сиянием, а осознавшая себя Тьма – Наблюдатель – отвечала ему бархатной паузой, глубиной, что делала его свет лишь ярче.

Они были двумя сердцами одного организма, бившимися в разном ритме, и от этого диссонанса рождалась сама возможность гармонии.

И случилось неизбежное. В моменты их наитеснейшего сближения, когда раскаленная плоть Пилигрима почти растворялась в жаждущей плоти Наблюдателя, происходило чудо. Яростный свет, встречаясь с сопротивлением оформившейся Тьмы, не гаснул и не поглощался. Вместо этого он отскакивал, дробился, смешивался с самой сутью противницы.

От их вечного поцелуя рождались искры.

Но это были не те сиюминутные всполохи, что гасли с тоскливым вздохом. Это были клочья чистой, нестабильной магии, сотканные одновременно из света Пилигрима и воли Наблюдателя. Они отрывались от танцующей пары, как живые, мыслящие капли росы, и уносились в новорожденные глубины Тьмы.

Они были первым независимым потомством. Малые энергетические потоки, каждый – уникальный и непредсказуемый. Одни вихрились, словно ураганы из расплавленного серебра, другие струились ленивыми, разумными реками, мерцая тайной в своих глубинах. Третьи пульсировали, как сердца, еще не знающие, для какого тела они бьются.

И они начинали развиваться. Предоставленные сами себе в колыбели формирующегося космоса, они учились. Одна струйка, столкнувшись с холодным сгустком Тьмы, не погасла, а обернулась вокруг него, создав первую в мире оболочку – прототип планеты или звезды. Другая, встретив сородича, не сливалась, а вступала в сложный танец притяжения и отталкивания, рождая первый закон, первое правило.

Тьма-Наблюдатель, ощущая эту новую, кипящую жизнь в своих недрах, впервые узнала чувство, подобное изумлению. Ее одиночество, столь недавно осознанное, уже было нарушено не одним, а бесчисленным множеством существ. Ее стабильность обратилась хаосом творения, и в этом хаосе таилась новая, невероятная красота.

Танец двух прародителей продолжался, но теперь он шумно, радостно и опасно отразился в их детях. Вселенная перестала быть диалогом. Она стала хором.

Вскоре пространство, бывшее когда-то ареной для одинокого танца, превратилось в бурлящий котел мироздания. Танец Света и Тьмы уже не был простым противоборством; он стал языком, на котором говорило само творение. Каждый их вихревой виток, каждое прикосновение и отталкивание рождало новые, невиданные союзы энергий.

Эти союзы были подобны алхимическим бракам. Ярость Пилигрима, смягченная созерцательной глубиной Наблюдателя, порождала устойчивые, мерцающие сферы – зародыши небесных светил. Терпение Тьмы, пронизанное животворящим импульсом Света, кристаллизовалось в твердь земель и скал. А их мимолетные, страстные всплески, те, что были слишком неистовы для стабильности, но слишком могучи, чтобы угаснуть, застывали в причудливых потоках магии – незримых рек, что текли между мирами, даруя силу и рождая чудеса.

Так возникли миры. Бесчисленные, как песчинки на берегу первозданного океана.

Одни были огромными огненными шарами, где обитали духи пламени, чьи тела были сплетены из солнечного ветра и ядерного синтеза. Другие – ледяными пустынями, в глубинах которых шептались кристаллические существа, мыслящие геометрическими формами и вечными зимами. Третьи миры представляли собой бескрайние океаны, где жизнь парила в толще вод, а светилами им служили гигантские светящиеся медузы.

Их обитатели были столь же разнообразны. В одних мирах твари были плотными, материальными, познающими вселенную через плоть и камень. В иных – это были чистые эфирные сущности, танцующие в астральных ветрах и питающиеся самой музыкой сфер.

Где-то их пути пересекались. Смелые духи огня, рожденные в сердце звезд, спускались в миры смертных, становясь для них богами или стихийными бедствиями. А тени из глубин Тьмы, порождения Наблюдателя, просачивались в миры света, становясь загадочными ночными созданиями, искусителями или хранителями снов. Возникали цивилизации, что учились черпать силу из первозданной магии, проводя ее через свои кристаллы, заклинания или машины.

А где-то миры и их дети оставались совершенно иными, непостижимыми для других. Существовали вселенные-одиночки, где время текло вспять, а жизнь была коллективным разумом, пожирающим собственные прошлые воплощения. Или реальности, где сама материя была мыслью, а физические законы – плодом соглашения между ее обитателями.

И посреди этого великого, бесконечно расширяющегося полотна, два Прародителя продолжали свой вечный танец. Но теперь они взирали на свое творение – не на хаос, а на бесчисленное множество новых, малых танцев, каждый из которых был уникален и прекрасен. Тьма обрела не только глубину и форму, но и зеркала, в которых видела бесконечные отражения самой себя. А Свет, наконец, нашел не поглощающую пустоту, а бесчисленные сердца, готовые принять его тепло и сиять им в ответ.

Глава 2. Виотрэнб

Вселенная, взращенная танцем Прародителей, стала слишком сложной и хрупкой. Бесчисленные миры, переплетающиеся потоки магии и хор жизней требовали не просто существования, но и порядка. И мироздание, как живой организм, породило свою иммунную систему, свою иерархию и свою волю.

Из самых мощных и устойчивых союзов энергий начали кристаллизоваться сущности иного порядка. Они не были просто обитателями миров – они были их неотъемлемой частью, их функцией, облеченной в разум и волю.

Божества родились из грандиозных, вселенских концепций. Один возник из союза первозданного Света-Пилигрима и идеи Порядка, исходящей от Тьмы-Наблюдателя, став богом Закона и Справедливости, чьи законы – это цепи, скрепляющие реальность. Другой – из всплеска ярости Пилигрима и холодной, безразличной глубины Наблюдателя, став богом Хаоса и Разрушения, необходимым для обновления и очищения. Появились богини Жизни, чье тело – сама ткань биосферы, и боги Смерти, чья власть простиралась в тихие пределы, уготованные Тьмой.

Им на смену, а чаще – в помощь, пришли Хранители. Если божества управляли принципами, то Хранители охраняли места их воплощения. Один, рожденный из осколка Света, запертого в сердцевине гигантского кристалла, стал духом-хранителем целой галактики, следящим за равновесием ее солнц. Другой, сотканный из тени планеты и ее гравитационного поля, стал незримым стражем ее орбиты, отвращающим незваных гостей и блуждающие астероиды.

Рядом с Хранителями встали Защитники. Их долг был уже и конкретнее. Они рождались из импульса сострадания, исходящего от Света, и упорства, унаследованного от Тьмы. Защитник мог быть титаническим существом, дремлющим в ядре мира, чтобы пробудиться в час его гибели. Или же собирательным разумом всего живого на планете, способным объединиться, чтобы дать отпор космической угрозе.

Для тех, кто только начинал свой путь разума, были нужны Наставники. Эти сущности рождались из любопытства Пилигрима и мудрой, накопленной памяти Наблюдателя. Они не правили и не защищали напрямую. Они были сновидцами, являющимися пророкам; были тихим голосом интуиции в душе мага; были забытыми знаниями в руинах древних цивилизаций. Они мягко направляли, подсказывали, вдохновляли.

Но всякому свету нужна тень. И вселенная породила и своих Поглотителей. Они не были злыми – они были санитарами, могильщиками и переработчиками. Рожденные из абсолютного покоя Тьмы и энтропии, что нес в себе даже самый яркий Свет, они пожирали отжившие миры, угасшие звезды, магические искажения и вышедшие из-под контроля заклинания. Они были конечной точкой, гарантирующей, что творение не захлебнется в собственных отходах.

И на самых дальних рубежах, на стыке созидающего хаоса и упорядочивающей пустоты, несли свою бесконечную вахту Стражи. Эти гигантские, молчаливые существа, в чьих телах был уравновешен Свет и Тьма в равной мере, наблюдали за границами реальностей. Они следили, чтобы танцующие миры не столкнулись в губительном противостоянии, чтобы законы одной вселенной не просочились в другую, порождая невыносимые парадоксы. Их молчание было залогом стабильности всего сущего.

Так великий танец двух начал породил не просто миры, а сложную, саморегулирующуюся систему. И теперь Прародители, Свет и Тьма, видели, как их дитя не просто живет – оно мыслит, чувствует, охраняет и познает само себя через бесчисленные лики своих новых богов, стражей и хранителей.

Среди бесчисленных мерцающих спиралей мироздания возник один особый мир. Он не был самым большим, не был самым ярким, но был уникален в своей сути. Здесь сама ткань реальности была пронизана нитями изначальной гармонии, позволяя силам, что в иных местах яростно противостояли друг другу, сосуществовать в хрупком, но прочном равновесии. Это был мир-собор, мир-симфония, мир-договор.

Имя ему было Виотрэнб, и правил им не бог, не титан и не демон. Его повелителем был Наблюдатель.

Он был живым воплощением того первого танца. Одна его половина была соткана из того самого первичного луча света – того, что вспорол тьму в начале времен. Это сияние исходило от него не ослепительным пожаром, а ровным, согревающим душу свечением, в котором была вся ясность ума и творческий импульс бытия. Другая же его половина была Безмолвной Бездной самой Тьмы – не враждебной, но непостижимо глубокой, хранящей вечное спокойствие, холодную мудрость и абсолютную истину покоя.

Наблюдатель не восседал на троне. Он пребывал везде и нигде. Сияющие города соседствовали с лесами, где тени обретали физическую форму и шептали забытые секреты; реки жидкого света струились рядом с озерами абсолютной тишины, где застывало время.

И в этом мире могли находиться вместе все. Боги низшего порядка, духи стихий, резвые и своенравные, играли в кронах деревьев, не боясь, что их пламя или лед погубят что-то живое – здесь сама жизнь умела принимать их сущность.

Архитекторы Реальности, могучие божества высшего порядка, что в иных мирах вели вечные войны за догмы, здесь собирались в Беззвучных Чертогах, чьи стены были сотканы из мысли Наблюдателя. Они не спорили, а обменивались частями своих мировоззрений, как ученые – гипотезами, и от этого их могущество лишь росло.

Древние Стражи, рожденные в эпоху первых союзов света и тьмы, стояли на страже законов Виотрэнба. Их могучие силуэты, одновременно сияющие и туманные, можно было видеть на границах между сном и явью, между жизнью и смертью, следящими, чтобы равновесие не было нарушено.

Даже Поглотители, несущие конец, здесь находили свое место. Они были не разрушителями, а садовниками, ухаживающими за вечностью. Они тихо удаляли отжившее, уставшее, исчерпавшее себя, чтобы дать место новому ростку, и Наблюдатель в своей темной половине давал им на это безмолвное благословение.

Правил Наблюдатель не указами, не силой. Он правил самим фактом своего существования. Его светлая половина вдохновляла на творчество, поиск и сострадание. Его темная половина учила принятию, терпению и пониманию того, что у всего есть свой предел и своя тишина.

Виотрэнб был не раем и не утопией. Он был экспериментом вселенского масштаба, живым доказательством того, что изначальные противоположности, принятые и понятые, могут создать нечто более великое, чем они сами. И в сердце этого мира пребывало вечное напоминание о его происхождении – Наблюдатель, бывший когда-то двумя одинокими сущностями в пустоте, а теперь ставший целым, гармоничным и бесконечно мудрым стражем совершенного равновесия.

Его сознание, безграничное и терпеливое, было обращено к бесчисленным мирам, что кишели в лоне Виотрэнба. Он видел, как божества низшего порядка строили свои хрупкие царства и низвергали друг друга в пылающих войнах. Он видел, как Архитекторы Реальности сплетали новые законы бытия, а Древние Стражи поддерживали хрупкие балансы. Он созерцал расцвет цивилизаций, достигавших вершин магии и технологии, и с тем же безразличием взирал на их распад, когда они обращались в пыль и воспоминания.

С каждым таким наблюдением, с каждой изученной судьбой народа, с каждым исследованным укладом жизни, с каждой постигнутой эмоцией – Виорум приобретал форму.

· Наблюдая за рыцарским орденом, приносящим клятвы на лезвии меча, он на миг обретал твердые плечи и прямой стан.

· Изучая философов, спорящих о природе души, его сияющая половина на мгновение принимала очертания задумчивого лица.

· Впитывая боль потери из миллионов сердец, его темная половина сгущалась в подобие склоненной головы с закрытыми глазами.

Он изучал устои разных планет: ритуалы рождения и смерти, законы чести, язык любви, ярость предательства. И по мере того, как зоны наблюдений сменяли друг друга, бесформенная сущность, рожденная светом и тьмой, все больше и больше начала походить на человека.

Это не было подражанием. Это был естественный результат бесконечного впитывания опыта существ, чья жизнь была определена формой. Его поступь, когда он изредка материализовался в каком-либо из миров, была тяжелой, как у странника, прошедшего через все века. Его незримый взгляд, обращенный на вселенную, теперь обладал глубиной, в которой читалась бездна пережитого и понятого.

Виорум более не был просто Наблюдателем. Он стал Архивариусом. Всего Сущего, живой летописью, в которой хранилась не просто история, а сама суть каждого мгновения, каждой радости и каждой трагедии. И в своем новом, почти человеческом облике, он продолжал свое вечное странствие – уже не как бесстрастная сила, а как существо, носящее в себе всю тяжесть и всю красоту бесконечного творения.

Глава 3. Наполнение

Его взор, бесчисленный, как звезды в тверди Виотрэнба, пал на один из молодых миров, где царило торжество. Божества разного порядка собрались в сияющих чертогах, рожденных из первичного хаоса. Повод был значительным – Архитектор Реальности завершил свой величайший труд: планету, где материя и магия пели в унисон. Одни боги танцевали в вихре спонтанно рождающихся мелодий, другие смеялись, вкушая амброзию чистой радости, третьи – горячо спорили о новых законах физики, тут же их проверяя и меняя.

В стороне, в арочном проеме, ведущем в тишину нерожденных вселенных, стоял он. Бог Погибели, Смерть. Его плащ был соткан из беззвездной ночи, а лицо, прекрасное и холодное, как мраморное надгробие, не выражало ничего. Он был гранью, точкой, тире в конце предложения.

К нему подошел сияющий, как утро, бог Созидания и Созерцания. В его глазах плескались галактики, а в улыбке трепетала энергия большого взрыва.

– Иди с нами, – просто сказал Созидатель.

– Это и твой праздник тоже. Без конца не было бы и нового начала.

Смерть медленно повернул к нему голову. Без эмоций. Но после недолгой паузы кивнул. Нехотя.

Они отошли от шума. Созидатель, полный огня, говорил без умолку. Он рассказывал о том, как создавал горные хребты, вдохновляясь изгибами крыла ветра, как вплетал в океаны песни лунного притяжения. Он делился планами – леса, что будут дышать разумом, звери, что станут ходить по воде.

– …и тогда, представь, из этой песчинки может возникнуть целая цивилизация, которая…

Смерть лишь кивал. Его молчание было глубже любого вакуума.

Не дождавшись окончания пира, они покинули сияющие чертоги и перенеслись на безлюдную, девственную планету в самом сердце владений Виорума. Здесь царила первозданная тишина, которую не нарушали даже боги.

Долгие дни Созидатель пытался разговорить своего безмолвного спутника. Он водил его по пустыням, где одним движением руки воздвигал города из розового кварца. Он показывал ему высохшее русло реки и, щелкнув пальцами, наполнял его хрустальной водой, в которой тут же зарождалась трепетная жизнь.

– Смотри, – восторженно говорил он, указывая на пустую лужайку. – Здесь можно создать лес. Не просто скопление деревьев, а живой организм. Он будет расти, меняться, и однажды в его глубинах сама по себе, без моего прямого веления, родится новая, уникальная жизнь!

Смерть смотрел. Его взгляд был подобен льду, от которого ничто не могло укрыться.

Прошло много дней. И вот, когда Созидатель, стоя посреди буйного, созданного им же леса, говорил о симфонии биоценоза, Смерть печально улыбнулся. Это была первая эмоция на его лице за всю вечность, и в ней была бездна неизбывной грусти.

Он протянул бледную, почти прозрачную руку и легонько дотронулся до ствола могучего дерева.

Не было взрыва, не было треска. Дерево просто обратилось в мелкий, серебристый пепел, который тихо осыпался на землю. Исчезло мгновенно и безвозвратно.

– Это мой дар. «Мой мир», —тихо произнес Смерть. Его голос был похож на шелест увядших листьев.

Созидатель не возмутился. Не опечалился. Он смотрел на кучку пепла, а затем перевел взгляд на лицо Смерти. В его сияющих глазах не было упрека, лишь глубочайшее понимание.

– Я это понимаю, – мягко ответил он. – Без тебя… я не смог бы быть разнообразным. Я бы творил одно и то же, ибо незачем было бы стремиться к лучшему, к более совершенному, к более живучему. Ты… ты заставляешь меня быть искусным.  Он с пониманием добавил: – Ты – мой самый строгий и самый важный зритель.

Виорум наблюдал за этой сценой. Он видел, как два противоположных начала, два, казалось бы, врага, стоят вместе в немом согласии, дополняя друг друга до целого. Созидание обретало смысл благодаря Погибели. Порядок имел ценность из-за Хаоса. Защитник был нужен, потому что существовала Угроза.

И в этот миг в глубине своего сложного, почти человеческого сознания, собранного из триллионов наблюдений, Виорум задал себе вопрос, которого никогда прежде не возникало.

Все они дополняют друг друга. А что… дополняет меня?

Тишина, что царила в его собственной сути – и в сияющем луче, и в безмолвной бездне – вдруг обрела новый, незнакомый оттенок. Оттенок величайшего, космического одиночества.

Прошли еще века, слившиеся в единый поток времени для вечного Наблюдателя. Виорум продолжал свое пассивное странствие, впитывая мириады историй, словно губка. Но вопрос, родившийся при виде Смерти и Созидателя, теперь жужжал в его сознании настойчивым комаром, нарушая его безмятежное существование. Он видел, как все сущности обретают смысл в противовесе, в партнере, в оппоненте. Он же оставался цельным, самодостаточным… и от этого невыразимо одиноким в своем совершенстве.

Созерцание извне больше не приносило ответов. Он изучил вселенную как зритель, но так и не понял ее вкуса, запаха, боли и восторга, проживаемых изнутри.

И однажды Виорум принял решение. Не импульсивное, а выношенное за столетия раздумий. Он решил перестать быть лишь Наблюдателем. Он решил войти в пьесу, чьим режиссером был так долго.

Его первое воплощение было в мире, где магия струилась по жилам самой планеты. Он родился эльфом-учеником в древней роще. Его сияющая половина помнила все заклинания, а темная – понимала цену тишины между нотами магии. Он прожил всю эльфийскую жизнь – долгую, размеренную, полную изучения древних фолиантов. Он чувствовал, как устают пальцы от переписывания рун, как щемит сердце от первой любви, как горчит разочарование в наставнике. Когда его эльфийское тело состарилось и превратилось в прах, Виорум «вернулся». Но часть его навсегда осталась тем юным учеником, что с восторгом впервые прикоснулся к магии.

Вторым его воплощением стал житель железного мира, где боги были забыты, а правили машины. Он был нищим механиком в подпольном цеху. Его темная половина помогала ему выносить безысходность серых дней, а светлая – находить изящные решения для починки сложных механизмов. Он узнал вкус дешевой похлебки, ощутил жгучую ярость несправедливости и братскую преданность таких же, как он, отверженных. Он умер, защищая товарища от полицейских дроидов.

Он был и крохотным зверьком, погибшим в когтях хищника, и могущественным магом, павшим от собственного высокомерия, и простым фермером, вырастившим сад и воспитавшим детей.

С каждым воплощением его изначальная, божественная сущность обрастала шрамами, морщинами, воспоминаниями. Он больше не просто понимал боль потери – он носил ее в себе. Он не просто наблюдал радость творчества – он помнил упоение от высеченной из камня статуи или выращенного урожая.

И однажды, после очередного «возвращения», он снова взглянул на бескрайний Виотрэнб. Он увидел танцующих богов, спорящих философов, смеющихся детей и умирающих стариков. И тогда его озарило.

Ответ был не в том, чтобы найти кого-то, кто его дополняет. Ответ был в нем самом.

Его дополняло пережитое. Светлая половина – это вечное, нетленное знание Наблюдателя. Его темная половина – это бездонный, личный опыт живого существа. Он был и бесконечным целым, и крошечной частью. Он был мудростью, обретшей плоть, и плотью, обретшей мудрость.