Белеет мой парус

Артур Похоменков

Белеет мой парус

Предисловие

Читателю, если он рискнёт ознакомиться с моей историей, трудно будет определить жанр этого произведения и понять, почему я взялся за перо, как говорят, в преклонном возрасте.

За прожитые мною годы произошло много непредсказуемых, изменивших мир событий, невольным участником которых я стал. Жизнь меня кидала, как щепку в океане и выбрасывала то на солнечный берег, то в холод и тьму. Порою, я переставал понимать, что хорошо, а что плохо. Когда жить было лучше? Тогда, когда за нас думало и о нас заботилось государство, или теперь, когда мы, получив долгожданную «свободу», можем пользоваться ранее недоступными «благами» другого, запретного ранее мира?

Почему я стал фиксировать свои мысли и воспоминания на бумаге, трудно сейчас объяснить. Думаю, скорее всего, это желание оставить потомкам память о себе. А, может быть, это инстинктивное желание подготовить к испытаниям вступающее в большую жизнь молодое поколение, предупредить о том, что какие бы планы ни строил человек, будущее предсказать никому не дано, и надо быть готовым к любым возможным поворотам судьбы. Так, или иначе, рукопись книги была закончена в 1996 году и отложена в сторону до лучших времён.

После ликвидации издательства «Республика» я остался без работы. Пришлось выйти на пенсию. Однако дома сидеть без дела было скучно. Чтение книг – приятное и полезное занятие, но оно никак не может заменить живого общения.

Как это принято у многих пожилых людей, я стал совершать ежедневные пешие прогулки. Самым приятным для такого времяпрепровождения местом стал для меня Миусский парк, где я нашёл прекрасных умных собеседников, с которыми мы делились воспоминаниями о прошлом, обсуждали настоящее и будущее.

У каждого из нас сложилась своя судьба, своя неповторимая история жизни, сформировалась своя оценка тех или иных событий, и утвердилась своя правда.

Казалось, что жизненные истории моих новых знакомых гораздо интереснее моей, и не стоит в дальнейшем заниматься писательством. Самое главное, что в оценках тех далёких событий мы были едины: верили, что наша Родина – Россия победит, а всё остальное второстепенно. Поэтому я без сожаления выбросил свою рукопись. Но, на всякий случай, отослал электронную копию своему сыну Евгению. Пусть почитает, если сочтёт нужным.

Я бы и не вспомнил о своих литературных опытах, если бы пару лет назад в тенистых аллеях Миусского сквера не познакомился с интереснейшим персонажем, также проживающим неподалёку – Владимиром Семеновичем Славкиным. Блестяще эрудированный, талантливый учёный, благодаря которому в стране было открыто несколько крупнейших нефтяных месторождений, он и на пенсии не тратил ни минуты впустую: написал несколько головоломных детективов и даже эссе о Вильяме Шекспире (!). Это он убедил меня взяться за издание книги чтобы наши внуки знали, как жили их дедушки и бабушки.

А жили мы непросто. Говорят, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Я не искал, где лучше. Так уж сложилось, что я долгое время жил и работал за рубежом, где имел возможность познакомиться с политическим, экономическим, религиозным и бытовым укладом разных стран, а также с их климатическими особенностями, которые резко отличаются от привычных – московских.

Меня иногда спрашивают, в какой стране, из тех, в которых я побывал, жить лучше? Мне сложно ответить однозначно. Одно дело любоваться заграничными достопримечательностями из окна комфортабельного туристического автобуса, другое – оказаться в незнакомой стране среди людей с абсолютно другим менталитетом и традициями. Надо только четко усвоить, что «там», даже уникальный специалист с российским дипломом, всегда будет человеком второго сорта, лишившись поддержки и защиты своего государства. А за вакансиями сантехников и чернорабочих давно стоит очередь из числа сбежавших от призыва «соседей».

Я уверен, что для душевного комфорта, да и ради безопасности лучше всего жить дома – в России. Я убежден, что вдали от родных мест, можно обрести уверенность только, если чувствуешь духовную связь с Родиной, которая всегда примет тебя и защитит. А главное – не будет мучить ностальгия по родному краю, когда придёт время душе переселяться в неведомое.

Итак, вернёмся к рукописи. Заново перелистывая страницы, я осознал, что на некоторые события сегодня смотрю иначе, но, чтобы сохранить колорит и атмосферу тех далёких времён, я старался ничего в тексте не менять.

Возможно, не все имена и даты сохранились в моей памяти. Возможно, я кого-то незаслуженно обидел, перепутал давние события. Простите меня за это.

* * *

В конце ноября 1995 года в 20:00 по московскому времени я сел в купейный вагон скорого поезда Москва-Рига. Сунув под лавку дорожную сумку с сувенирами для родственников и немногочисленных друзей, которые еще остались в Латвии, я решил осмотреться…

Аккуратные, чистые купе, свежее постельное белье, приветливые проводницы. Вроде бы, все как прежде, только вагон был полупустым. Через пять минут, точно по расписанию, поезд тронулся. Подумать только, я гражданин России, ехал на родину предков своей матери – в Латвию.

От нечего делать, я вынул из кармана свой загранпаспорт, на обложке которого красовался герб Советского Союза, и начал его рассматривать. В паспорте значилось, что я, Артур Изотович Похоменков, родился в Ленинградской области в 1932 году.

Думаю, что моя фамилия произошла от имени Пахом, а безграмотная паспортистка при выписке свидетельства о рождении ее исковеркала. Национальность в паспорте не указывалась.

Для заграницы мы все еще продолжали быть равноправными гражданами «великого и могучего» Советского Союза.

«Союз развалился ещё в 1991 году, а денег на изготовление новых паспортов до сих пор нет», – подумалось мне. Помнится, раньше, в советское время, на этот поезд можно было попасть с большим трудом. Билеты приходилось заказывать за месяц. Теперь положение в корне изменилось для меня и многих других пассажиров: Латвия стала «заграницей» со всеми вытекающими последствиями. Это значит, что впереди ожидается пограничный контроль и унизительный таможенный досмотр. Одним словом, нам предстоят хлопоты, которых не избежать иностранцу при пересечении границы бывшей империи. Мы въезжаем в страну, которая, получив независимость от гиганта-соседа, всеми силами старается доказать, что она «тоже Европа», и бывшие соотечественники должны подчиняться местным законам.

В моем кармане, рядом паспортом, в любимом тиснёном кожаном портмоне, купленном в Риге много лет назад, лежали обменянные в банке заветные американские доллары. Сумма была несколько больше той, которую разрешалось декларировать. Лишние доллары следовало перепрятать в надежное место, а то, не дай бог, таможенники найдут, отнимут, да и штраф придется заплатить.

Когда-то я считал, что Латвия станет моей второй Родиной, и с радостью примет своего блудного сына. Но, судьба распорядилась иначе. Я остался в России, а все мои родственники по материнской линии стали гражданами Латвии.

Когда я работал в Министерстве внешней торговли СССР, а позже во Всесоюзном агентстве по авторским правам, в зарубежных поездках партнеры иногда спрашивали о моей национальности. Большинство собеседников никогда не слышали, что существует такая страна – Латвия. Россия, – о да! Эту страну знали в любой точке земного шара.

В том, что Латвию мало кто знал, нет ничего удивительного. С незапамятных времен земли, на которых теперь расположена Республика Латвия, переходили во владения то немецких феодалов, то польских панов, то Шведского королевства, то Российского царского, потом ироссийского большевистского правительства.

Советский Союз объединял многочисленные народы и народности. Далеко не каждый гражданин Союза мог правильно произнести названия всех шестнадцати республик и перечислить их столицы. Даже последний Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев, имевший два высших образования, так и не научился выговаривать слово «Азербайджан», чем веселил граждан своей страны и создавал почву для многочисленных анекдотов. Все привыкли, что высшие руководители коверкают слова, неправильно ставят ударения. Никто из окружения не решался их поправлять. Говорят, что каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает. Не возражали же, когда при Сталине все руководство работало по ночам, потому что «отцу народов» так было удобнее. Его мучила бессонница. Следует ли теперь возмущаться, когда наши лидеры коверкают слова великого русского языка. Они привыкли по своему усмотрению перекраивать не только грамматику и часовые пояса, но и судьбы целых народов.

Менялись границы республик, людей насильно переселяли из одного региона огромной страны в другой. Теперь мы пожинаем плоды этих «великих свершений». Ингуши хотят вернуться на землю своих предков и теснят дагестанцев. Татары правдами и неправдами пытаются вернуться в Крым. Русских казахи буквально выдавливают из Казахстана, хотя русскоязычное население традиционно проживало на территориях, переданных этой республике Россией. Никто не возражал также, когда Хрущев, пытаясь загладить вину перед земляками за сто тысяч безвинно погубленных жертв во времена сталинских репрессий, подарил Украине Крым с крупнейшей военно-морской базой в Севастополе. Какая разница, какой республике принадлежит Севастополь, все равно он останется в составе одной шестой части суши – Советского Союза, ведь тогда невозможно было и предположить, что наша великая держава перестанет существовать.

Многие бывшие республики Советского Союза достигли своей цели в стремлении к самоопределению. Так получилось и с Прибалтикой, в частности, с Латвией. Постепенно русскоязычные граждане этой страны становились людьми второго сорта. Русские школы закрывались одна за другой. Нам, людям старшего поколения нелегко принимать перемены, поэтому я никак не могу свыкнуться с мыслью о том, что моя мама теперь живет за рубежом. Но реальность такова: в моем загранпаспорте стоит виза, разрешающая мне въезд в иностранное государство – Латвию.

После окончания Первой мировой войны население Латвии сократилось на 800 тысяч человек. За границу было вывезено более 400 промышленных предприятий. Учитывая ситуацию, винить СССР в развале экономики Латвии в результате ее присоединения к «братскому союзу» абсолютно неверно. Более того, прямые инвестиции в Латвию со стороны Москвы за период с 1940 по 1985 год составили почти 900 процентов суммы производства товаров в самой стране. В республику хлынула толпа переселенцев из всех районов России, которые за короткое время построили и восстановили более двух сотен крупных заводов, в том числе и знаменитую Рижскую автобусную фабрику (РАФ). Разноцветные микроавтобусы, собранные в Риге, можно было встретить не только в самых отдаленных уголках СССР, но и во многих зарубежных странах. Сегодня о любом сотрудничестве с Россией в Латвии даже шёпотом не говорят.

Будущее трех независимых прибалтийских государств

Эти государства по разработанному в Берлине в начале 1940 года генеральному плану раздела Европы под названием «Ост», должны были войти в состав Германского рейха как единый Остланд. Столицей новых земель должна была стать Рига, официальным языком – немецкий. Плодородные земли Остланда планировалось распределить среди военнослужащих Третьего Рейха. Местное население передавалось новым владельцам вместе с земельными угодиями. Излишек населения планировалось переселить в Западную Сибирь.

Мама всю жизнь внушала нам – детям, что надо любить Бога и Латвию, которая, приютив ее в тяжелое военное время, официально так и не признала, как соотечественницу. «Русская Лина», так прозвали ее в Латвии, оставалась чужой на родине своих предков, куда ее с детьми представители латвийских военных властей вывезли в товарном вагоне из оккупированного немцами колхоза имени Крупской в Ленинградской области под предлогом спасения соотечественников от голодной смерти.

От смерти Русскую Лину и нас, ее детей соотечественники действительно спасли, но, как оказалось, не бескорыстно. Латвии нужна была дешевая рабочая сила.

Детство

В купе ко мне никого не подсадили. Под легкий перестук колес я предался воспоминаниями о своем детстве, которое теперь казалось мне не таким уж и трудным. Главное – сохранилась вся наша семья. Были, правда, и потери, но о них я узнал гораздо позже от мамы, когда окончил мореходное училище и, надев форму офицера торгового флота с одной золотой нашивкой на рукаве кителя, гордым и счастливым приехал из Архангельска навестить её и сестер. Только тогда мама отважилась рассказать, что в 1930-е годы в России сгинули в неизвестность пятеро ее родных дядьев. Им, видите ли, взбрело в голову подать в Министерство Иностранных дел СССР прошение о получении выездной визы в Латвию, где родились их родители и находились родственники. В сталинские времена в нашей семье об их дальнейшей судьбе боялись говорить. Если бы я указал в анкете, при поступлении в Рижское мореходное училище, что мои родственники были арестованы, не видать бы мне училища. Мне повезло, что во время войны многие архивы в оккупированной части Ленинградской области пропали. А, может быть, представители латвийского КГБ не очень тщательно проверяли моё личное дело: ведь я несколько лет батрачил у латвийских помещиков, поэтому мое пролетарское происхождение ясно просматривалось не только по документам, но и во всем нищенском облике.

Мой отец Изот Федорович Пахоменков, русский по национальности родился в 1907 году в Псковской области. Он работал у моего дедушки батраком, где и познакомился с мамой. У моей сестры Вали сохранилась свадебная фотография родителей. Папа на фотографии выглядит статным красавцем, одетым в приличный темный костюм, мамин наряд очень скромен.

Мама, Пахоменкова Лина Андреевна (в девичестве Спрингис), родилась в 1895 году, в семье зажиточного латышского землевладельца, предки которого 1860-тые годы эмигрировали из Латвии, входящей тогда в состав Российской империи, в Новгородскую область, спасаясь от бедности в поисках лучшей жизни. Латыши слыли хорошими работниками. Не жалея своих сил и сил своих многочисленных детей, мои дед и бабка за сравнительно короткое время обустроили крепкое фермерское хозяйство. Из-за необходимости работать на ферме с раннего утра до захода солнца, их дети, в том числе и моя мама, настоящего образования не получили. Все знания были приобретены в баптистской воскресной школе. Тем не менее, мама научилась читать и писать как на русском, так и на латышском языке.

После Октябрьской революции деда раскулачили, и большая семья распалась. Мама с горечью вспоминала, что позже в тайнике нашлась куча уже никому не нужных «керенок», которые скупые родители откладывали на черный день вместо того, чтобы потратить их на образование детей.

На фотографии мама не выглядит как младшая, избалованная и всеми любимая дочь зажиточного землевладельца, а скорее, как измождённая тяжелым трудом прислуга. Родители невесты явно сэкономили на свадебном наряде дочери. Из украшений – маленький букетик полевых цветов и скромная фата, размером с носовой платок.

Глядя на эту фотографию, я всегда испытывал щемяще чувство жалости. Мне казалось, что маму поставили рядом с благополучным папой насильно, в спешке. Весь ее облик говорит об этом: плечи опущены, ноги сдвинуты в позу «утюга». Казалось, что она всецело погружена в молитву, отдает свою судьбу в руки Господа и клянется ему, что сделает все возможное чтобы её замужество был счастливым. Этот брак продолжался около двенадцати лет. Сначала на свет появилась моя старшая сестра Лида, а потом младшая сестра Валя, ставшая моим лучшим другом на всю жизнь.

В 1935 году папу перевели на работу в Бологое начальником пожарной охраны. Вскоре родители развелись по инициативе папы. Он перешел жить к более молодой женщине и переехал в другой город, забрав с собой обеих дочерей, моих сестер.

Мне не было и пяти. лет, когда пришло извещение, что папа умер. Оказалось, что во время празднования годовщины Великой Октябрьской революции, папин коллега смертельно ранил его ножом, приревновав к своей жене. Мама съездила на его похороны и привезла обратно моих сестер Лиду и Валю, которые мачехе теперь были не нужны.

После смерти отца, мама была вынуждена устроиться подсобной рабочей на железную дорогу. Для России это и по сей день обычное явление, когда женщины ворочают шпалы на железнодорожных путях.

Первый же рабочий день для мамы окончился трагически. Ее задел маневровый паровоз, и она оказалась в больнице с переломами ребер. Дома осталась беспомощная, прикованная к постели бабушка, я и двое моих сестер. Только благодаря помощи соседей, нашей семье удалось дотянуть до выхода мамы из больницы, нп её возвращение мало что изменило. Денег, выделенных администрацией железной дороги, едва хватало на хлеб.

Мама закупала впрок самый дешевый ржаной хлеб и давала ему постоять день-два, пока не зачерствеет. Нам она внушала, что черствый хлеб вкуснее свежего. Только позже я узнал, что расход черствого хлеба меньше, чем свежеиспеченного, то есть мама таким образом экономила на еде.

После смерти отца голод постоянно сопровождал нашу семью. Мама старалась изо всех сил, чтобы добыть средства на пропитание. Отчасти, ее выручало умение вязать шерстяные носки, варежки, кофты, свитера. Эта нехитрая наука была не по зубам русским соседкам, а трескучие морозы и холодные ветры способствовали росту заказов на мамину продукцию. Однако, вязание приносило какой-то доход, хоть соседки и не могли платить много. У них самих часто бывали пустые карманы и животы. Мы все чаще оставались голодными.

Помню, как старшая сестра Лида, которая уже поняла, как разжалобить маму, молила дать ей кусочек хлеба, грозя, что иначе умрет от голода. Может быть, и я просил маму о том же, но, скорее всего, мне, как самому младшему в семье, перепадал лишний кусочек.

Обстоятельства заставили маму записаться в колхоз, который назывался «Красный латыш». Слово «красный», должно быть, означало, что латыши порвали с проклятым буржуазным прошлым и объединились в общину нового типа для строительства светлого будущего. Колхоз выделил маме землю под посев картофеля и овощей. В перспективе можно было мечтать о заведении своих кур и другой живности.

Маме было безумно трудно начинать работать в колхозе. Поломанные ребра еще толком не срослись. Кроме того, труд был почти таким же тяжелым, как на железной дороге. Техники практически не было. Колхозникам приходилось все делать вручную. За свой труд они получали гроши. Владельцы домашнего скота и птицы облагались налогом. Сдавали государству часть молока, шерсти, куриных яиц.

Учитывая состояние здоровья мамы, на первых порах ее определили пасти колхозное стадо. Скот приходилось пасти в лесу, и мама ухитрялась заодно собирать там грибы и ягоды. Вечером она приносила нам целую бутыль молока, которое мы тут же выпивали, заедая корочкой черствого хлеба или вареной картофелиной.

В связи с тем, что свободного жилья в колхозе не было, новой пастушке выделили часть старой, построенной когда-то лесорубами для своих нужд, просторной бани. Печь в парной была сломана, а вместо нее поставлена плита, на которой готовили еду. Нам пришлось устроиться в предбаннике, поскольку в бывшей парной жил молодой парень Жан со своей матерью Лавизой. С соседями по бане мы жили дружно.

Разместиться всей нашей семье в предбаннике было не так просто. В одном углу поместили лежанку для бабушки. Она лет пять, как не вставала с постели, но на судьбу никогда не жаловалась. Нам она рассказывала сказки на латышском языке. Сказки были страшные и какие-то, как нам казалось, слишком замысловатые. Только годы спустя я понял, что некоторые сюжеты напоминали новеллы Бокаччо. Возможно, бабушка когда-то читала эти новеллы и теперь пересказывала их, слегка переделывая содержание. Мы – дети спали в другом углу предбанника. Кровать мамы стояла отдельно.

Зимой в нашем новом доме было страшно холодно. Выручил Жан. Снаружи он завалил стены баньки слоем земли и таким образом утеплил ее. Наше жилище теперь выглядело как маленькая крепость с двумя узкими бойницами вместо окон. Внутрь этой крепости можно было попасть через довольно большую дверь из толстых неструганых, плохо подогнанных досок, с многочисленными щелями, которые видимо по замыслу строителей были оставлены для удаления излишков пара. Никому и в голову не могло прийти, что в бане будут жить люди.

Чтобы стало теплее, мама навесила на дверной косяк старое ватное одеяло, которое сдерживало проникновение в баньку ветра и холода. По утрам дверные щели обрастали большими ледяными наростами и сосульками. Приходилось топором скалывать лед, чтобы выйти на волю.

Неудивительно, что в эту зиму простудилась и чуть не умерла моя сестренка Валя. Думаю, что у нее было воспаление легких. Врача не было. Приходил колхозный ветеринар и сказал, что Валя долго не проживет. Мне было очень жалко сестренку. Я гладил ее, ставшие почти прозрачными, тоненькие ручки, стараясь согреть их в своих ладонях. Валя была моей любимой сестрой, мне совсем не хотелось отпускать ее на небо к Богу, о чем просила мама в своих молитвах у постели больной. К счастью, Валя выздоровела. Наверное, помогла весна.

Наши дела стали меняться к лучшему, когда колхозу потребовался овощевод. Это что-то вроде помощника агронома по выращиванию овощей. Пришлось маме ехать в город Любань на курсы овощеводов, поскольку другой подходящей кандидатуры в колхозе не нашлось. Никто из молодых колхозниц не пожелал покидать свое хозяйство и мужа ради приобретения профессии.

Мама не любила вспоминать, как училась в Любани. По воскресеньям она приезжала домой и привозила с собой мешочек с кусочками хлеба, среди которых иногда даже попадался белый. Сердобольные женщины-работницы столовой позволяли маме собирать со столов эти кусочки, недоеденные посетителями.

Через два месяца курсы были окончены. Дипломированный овощевод – моя мама – теперь руководила бригадой женщин, учила их выращивать огурцы, помидоры и другие овощи. За новую должность ей начисляли дополнительные трудодни.

Трудодень – это – своеобразная норма, по которой осенью колхозник получал натуральную плату за свою работу. Давали зерно, мясо и другую сельскохозяйственную продукцию. За трудодни выплачивали и немного денег. Сначала, конечно, колхоз расплачивался с государством, а оставшаяся продукция, если остатки были, распределялась среди колхозников.

В Советском Союзе было немало и таких колхозов, которые на заработанные трудодни ничего не получали, так как не могли расплатиться с государством. Колхозники там жили только за счет продуктов, получаемых с приусадебных участков. Наш колхоз считался передовым, и колхозники своей жизнью были довольны.

Мой друг Васька

Мы росли без особого участия родителей. В летнее время, с утра до вечера, детвора, подобно стае саранчи, перекатывалась по окрестностям колхоза, нанося немалый вред полям и садам. Ребятишки пяти-двенадцати лет, составляли команду шустрой мелкоты. В эту группу входил и я. Старшие ребята водили свою компанию и нас близко не подпускали.

Жить стало гораздо интереснее, когда в соседний барак въехала семья Орловых. В колхозе было несколько таких бараков-времянок, построенных для лесорубов. Лес в округе вырубили, лесорубы перебрались в другой район, а бараки остались. В этих примитивных постройках, практически лишенных элементарных удобств, расселяли колхозников.

Семья Орловых была типичной семьей русского рабочего. Глава семьи, отец Васьки, работал на лесном складе, а мать устроилась в колхозе. Детей в этой семье было много и с каждым годом Орловы ждали прибавления. Более жизнерадостных и непрактичных людей мне видать не приходилось. Орловы, с поражавшим нас энтузиазмом и беспечностью, жили только сегодняшним днем, совершенно не думая о том, что их может ждать завтра.

Они занимали половину барака, которая состояла из одной большой комнаты. Посередине барака была выложена печь с таким расчетом, чтобы обогревать весь дом. Вся семья спала на одних больших деревянных нарах, расположенных в дальнем конце комнаты. На нарах были разложены матрацы, набитые соломой. Подушек и простыней не было вообще. Взрослые и дети накрывались ватными одеялами или спали в летнее время голышом. Меня несказанно поразило не отсутствие на постелях простыней и подушек, а то, как спали все младшие Орловы. Они лежали на животах, поджав ноги к груди, как молящиеся в мечети.

В то время я еще не знал, как молятся мусульмане. Когда впервые моему взору предстали разнокалиберные голые попки Орловых, мне это напомнило картинку из книги о пиратах, на которой были изображены выстроенные в ряд корабельные орудия, готовые дать сокрушительный залп по противнику. Скорее всего, у Орловых от скудной пищи постоянно болели животы, и вышеописанная поза помогала им преодолеть желудочные колики.