Годы войны

Борис Ихлов

Годы войны

Предисловие

Уже готов второй сборник стихов Бориса Ихлова, но напечатается еще первая книга. Она почти не имеет отношения ни к его профессии физика-теоретика, ни к его деятельности в политике как марксиста-ленинца, руководителя политического объединения «Рабочий», члена профкома пермского рабочего профсоюза «Защита, занятость, законность». По атмосфере его стихов, за редким исключением всегда сугубо личного характера, вряд ли можно судить о тех событиях, которые происходили в стране – точно так же, как и по стихам Верлена узнавать о французской эволюции, о Парижской коммуне. И всё же атмосфера эта отражает события и могла быть названа «Окаянные дни». Могла – потому что, в отличие от Бунина, Борис Ихлов не был и не является сторонним наблюдателем или эмигрантом. Даже мимолетные увлечения, даже написанные в духе обериутов или Эдварда Лира стихи передают, скорее, безвыходность, напряженность, отчаяние, ярость, нежели игривое настроение.

После аспирантуры в МГУ, предзащиты и публикации автореферата Бориса Лазаревича лишили возможности защиты диссертации – за политическую деятельность. Затем незаконно, против воли трудового коллектива кафедры физики, уволили из пермского политехнического. Причем сделали это с подачи пермского облсовпрофа (ВЦСПС) и преподавателя научного атеизма Писманика. Затем был запрет на профессии, его не принимали ни фармацевтический институт, ни родной университет, ни медицинский, его даже не брали простым аппаратчиком на завод. На заводе им. Калинина ему показали список нежелательных лиц, где его фамилия фигурировала второй. После наступления демократии картина не поменялась, чиновники всё время задавали тот же вопрос: «За что уволили?» Последняя попытка получить место в вузе была в 1996-м. Сотрудника КГБ, опекавшего Бориса, спросили, почему не дают устроиться на работу. Сотрудник ответствовал: «Пусть уезжает в другой город и устраивается.» Но Борис еще в 1987 году пробовал – по приглашению товарища по аспирантуре Гвоздева – поступить в Ярославский пединститут, но слежка за ним началась сразу по выходу из поезда на вокзале в Ярославле… Была возможность эмигрировать во Францию. Затем Борису Ихлову предложили работать в Эдинбургском университете. Затем предложили уехать в Израиль. Затем – хотя бы на год в Германию. Почему не уехал? Неужели так затянула политика, может быть, трудно выходить из борьбы? Но ведь и в Англии можно заниматься политикой… Борис отвечает лаконично: «Не дождетесь!» О России рассуждает крайне редко и еще реже пишет, разве что оценивая экономику или политическую ситуацию. На всевозможные разговоры, почему бы в таких-то тяжких условиях, при полной пассивности рабочих, на десятилетия, не поменять гражданство, вздыхает: «Как отвечал один известный композитор на вопрос, не хотелось бы ему за столько-то лет совместной жизни развестись со своей женой: убить – хотелось, развестись – нет.»

Художественная ценность… Лучше об этом сказать словами Рокуэлла Кента: «Я не знаю, что такое искусство. Я только знаю, что это мне нравится, а это – нет.» Судить читателю.

Сергей Отделенный, к.ф.н.

От автора

На стенах картинной галереи подвешенные на шнурах столетиями сияют полотна разных художников. С полотен на случайного зрителя смотрят, на показ выставлены души художников, сами художники этого страстно хотели. Целые концертные залы собирают художники, чтобы народ выслушал их душу. Потом совершенно чуждые люди, которые закончили специальные институты, будут критиковать души, манеру их отображения, стиль, которым исполнена душа. Душу можно обсуждать, собравшись у полотна, можно читать о душе лекцию перед толпой иностранных истуканов. Можно даже приблизить лицо, чтобы поинтересоваться техникой, какой выполнена та или иная душа. Одно нельзя, и об этом просят служители храма, где живут души – трогать их руками. Иначе души погибнут.

У меня же нет претензий, свой уровень я хорошо понимаю. Эта книжка – всего лишь дневник, с начальных классов школы. Наверно, иные фрагменты непонятны, потому что касаются лично, что ведомо только близким людям. Потому одно обращение не поясняю. Собственно, для близких и писал по большей части. Это заставило оставить в сборнике слабые стихи. Поэзия должна быть молодой. А тут с первого стиха – не молодая. Потому не поэзия.

Как это у Пушкина: «Взмахну руками, стихами вдруг заговорю». Никогда не занимался писанием стихов. Это не было ни увлечением, ни тем более профессией. Первые десять «творений» – детство, школьные годы. Стихи рождались обычно тогда, когда за горло хватало так, что другого выхода, как что-то написать, не было, и облегчение, когда записанный на листке текст лежал на столе.

Всё равно

Все равно. В середине апреля

Рядом с светом – пустые ночи и мрак.

Люди вовремя с веком ложатся в постели,

Чтут книженции в клетке, похожей на саркофаг.

1968

Мне снились

Мне снились вьюги в спальне тесной

И колдовали на бегу,

Что утром радостным воскресным

Проснусь – деревья все в снегу.

1969

Неба плотная пелена

Неба плотная пелена.

Серые, пылью пропахшие здания.

Черные точки между домами.

Так началась война.

Люди в плавящейся траве,

Скоростью, до тошноты одинаковой,

Движутся точками между домами,

Каждая в свой подъезд.

Жизнь июльской травы.

Шагами вялых потомков Разина

Невыносимо разные

Вытопчут улиц рвы.

1970

За горем дней

За горем дней пройдет немного,

И я почувствую опять,

Как застучит в виски дорога,

Мешая безмятежно спать.

Но есть всегдашняя любовь,

А есть безудержная вялость,

Души всегдашняя усталость

И в жилах порченная кровь.

1971

Надпись на памятнике

Как день, пройдет моя весна

А с нею небо голубое,

Над Камой старая сосна

И запах лета над землею.

Не для меня придет весна.

А воздух звонок ясным утром.

Прольется дождь.

1971

Сегодня утром

Сегодня утром мелкий снег

Сквозь ветки сыпал голубые.

Гвоздики. Лозунги. Россия.

И ты опять приснилась мне.

1971

Когда я снова одинок

Когда я снова одинок,

И суета не занимает,

Я наши встречи представляю,

Что не случились так давно.

1973

Там, за моим горизонтом

Там, за моим горизонтом,

Слышу я голос любимый.

Птицы полет молчаливый

В темное небо уходит.

Хмурый рассвет сиротливый,

Влага сиреневой хмари.

Губы, что вечно твердили

Строчки учебников старых.

1973

Снег за окошком

Снег за окошком. Небо. Клен

На фоне неба помертвелом.

И кажется осиротелым

Внутри безмолвие мое.

Сирени запах, как запрет,

И сжаты сроки до предела.

Ты кажешься осиротелым,

Неврастенический мой бред.

1974

Мне хочется уснуть

Мне хочется уснуть на теплом, белом камне,

Чтоб небо, солнце и лицо мое слились,

И пусть мне снятся сны про девочек моих.

Наступит день, когда машины уничтожат камни,

И ветер времени седую пыль умчит.

Пусть я усну на теплом белом камне,

И пусть мне снятся сны про девочек моих.

Кочево, 1974

Забыть

Забыть. Забыться в судорогах жгучих,

Почувствовать дыханье на устах,

И пить глотками поцелуй колючий,

Лаская обнаженные места!

1975

Сны

Сны, ноты, книги. Тьма. Бесплодье.

В углу измятая кровать.

Мне все на свете наплевать,

И жизнь безрадостно уходят.

Мне все на свете наплевать.

За облаками солнце село,

Плывет в окне заиндевелом

Под снегом грязная трава.

1975

Грязь

Грязь. Мыслей тошнота.

Снег – белый занавес над сценой.

В потемках не услышат стены,

Как закричу я от стыда.

То было в детстве, мой удел -

Вопить от выдуманной боли.

Я перепробовать все роли,

Как параноик, захотел.

1976

Мне снится

Мне снится – ты ушла, меня оставив,

А ветер лето меж домами разметал,

Что в руку сон, и голыми листами

Мое лицо к себе прижал

Знакомый тополь, что, перекликаясь,

В безликом хоре тонут голоса.

Мне снится – ты ушла, меня оставив,

А ветер лето меж домами разметал,

И кажется, что ты не рядом с нами,

А в королевстве треснувших зеркал.

1976

Вот и время пришло

Вот и время пришло.

Плешь. Щетина. Отрыжка.

Пустовато в глазах.

Жировые излишки.

И за окнами звон

Не пьянит и не манит.

Лишь Иосиф Кобзон

На экране тиранит.

Апрель 1976

Тоскливо и смешно

Тоскливо и смешно за днями дни текут.

И страх за то, что пуст, и страх за то, что полон.

Ты будешь вечно неготовым

К тому, что радостью зовут.

1977

Чебаркуль

Еще не выбился из сил,

Не страхом сковано сознанье,

Но смерть ли будет оправданьем

Тому, что прежде натворил.

1977

Ты думал

Ты думал, жизни солнечным дождем

Твой путь омыт. А ныне

Перед тобой травы озера.

Гор туманность и надежд туманность

Над мертвыми березами кружатся.

А дни летят, как пыль из-под сапог,

На дне души твоей не оседая,

И только по ночам в палатке вспоминаешь

Морд сплющенный оскал.

Чебаркуль, 1977

Люба

Ты помнишь серый день, такой печальный,

Сирень звенела музыкой хрустальной,

Дожди, твои подруги, голос мамы.

Какое горе приключилось с нами.

Ты помнишь запах хвои, день прощальный,

Сирень звучала музыкой венчальной,

Прошли дожди у нас над головами,

Сырой песок темнел в оконной раме.

1977

В плечо твоё

В плечо твое укутаться-уткнуться…

Ну, улыбнись, что стоит улыбнуться.

1977

Мне в мире

Мне в мире ничего не доставляет

Таких воспоминаний. Только ты.

Я в памяти свей перебираю

Романов недописанных листы.

Они горят и тлеют на ладони

И что-то будят. Что – не разберу.

Быть может, я когда-нибудь умру.

Не расцветя. В безвестности. В бутоне.

1977

Оставь мгновение

Оставь мгновение, когда придет сентябрь,

Когда проглянет солнце, осветив

Вершины тополей, и дети понесут в руках цветы.

Запоминай скользящие мгновенья,

То звук шагов в далеком переулке,

Осенний день и свежий свет скамеек,

Ребенок на коричневой листве

И сентиментальный вальс

Шуршанья шин и запаха дождя.

1978

Неожиданно жесткий смех

Неожиданно жесткий смех

Ложь вместо доверчивости

Неловкость безразличие

Кирпичное солнце и снег

Вместо апрельского тепла

У эквилибриста выбили шар из под ног

1978

Сразу после университета

Не уходите, милые мои.

Я вас любил. А вы меня – любили?

Пока что вы еще не позабыли

В той жизни злобных слов моей любви.

Я ненавидел вас. В холодных снах

Являлись вы, о чем-то улыбаясь,

Случайных взглядов логика сквозная

Мне страшные дарила имена.

Не верьте нам. Что для России – мы.

На перепутье, словно третий лишний…

1978

Вербное воскресенье

У железной дороги

Пес с раздвоенной лапой

Смотрит и убегает прочь

Поезд исчез из памяти

Оглушив свистком

Рюкзаки за спиной

И оловянные глаза

Мир равнодушен

Но так не бывает

Он уходит в спираль

Качается ветка

Воздух прозрачно-серый

Господи дай мне минуты познанья

Когда я любил тебя

Речка Бабка, 1978

Лишь злоба руки согревала

Лишь злоба руки согревала.

В ту ночь гроза, как зверь, рычала,

И холод яростный металла

С весла отчаянье метало.

Уже не вырваться с колен.

На губы, все еще живые,

Легла навечно, как Россия,

Улыбки судорожной тень.

Но шаг за шагом, как в пустыне,

Работа радости отнимет,

И ночь покажется чужой,

И утро голову поднимет,

Как будто пес сторожевой.

Усьва, 1979

Номер в гостинице

Все предусмотрено – лишь узенькие окна,

Чтоб не возникло тени беспокойства,

И вот уже задергиваешь шторы,

И сны-желанья горло жмут и дразнят.

А помнишь злую ночь, когда стояли

Туман и дождь над скалами, и мутной

Была вода и вдоль обрыва бревна

Несла куда-то, и гроза кричала.

Преступникам не нужно всепрощенье,

И страх на нежность не меняют, только -

Все предусмотрено – лишь узенькие окна.

Москва, 1979

Когда на долгом километре

Когда на долгом километре

Чужие руки не согрели,

О, как вы весело запели,

Родные северные ветры.

Тогда бездомная страна

Приткнулась в лающем вокзале,

Где мусора по временам

Бичей на холод прогоняли.

Неужто в снах твоих зарыт

Новочеркасск? Ты слышишь, стерва,

Как ветер северный свистит

В твоих, Москва, коробках серых.

1979

Мы так с тобою далеки

Мы так с тобою далеки,

Мы так близки – но это ложь,

Недостижимы для руки,

Хотя и рядом ты идешь.

1979

Ведь день качает колыбель

Весь день качает колыбель

В ушах горячечного шума.

Как больно думать о тебе.

Как страшно о тебе не думать.

1980

Лишь только бы оставили в покое

Лишь только бы оставили в покое,

Как будто жить захочется, когда

Оттаивают сердце ледяное

Полярный край, Уральская гряда.

Закончилась мышиная возня.

Вы мне при встрече крепко руку жали,

Но только никогда не понимали,

Что на’ сердце лежало у меня.

В глухом краю безвыходна лазурь,

Слоистых скал тоскливые картины,

И сжатый воздух медленной пружиной

Назад толкает в городскую хмурь.

А рядом, как на праздник, как в кино,

Надев гондоны, будто рыцарь латы,

Идут на штурм духовные кастраты

Того, что штурмовать дозволено.’

Слепое солнце утренней поры,

И резко свистнет поезд уходящий.

1981

Открыта дверь

Открыта дверь, как книга, наугад,

А воздух пахнет розами и влажен,

И ворохом оберточных бумажек

Мои стихи убогие лежат.

Не прожита придуманная жизнь,

Постылая бессмысленна свобода,

Забытые так призрачны заботы,

И настежь дверь. Куда идти, скажи.

1982

Мы жизнь с тобой не видели

Мы жизнь с тобой не видели почти,

Поднявши свист и рябь по мелководью,

Еще теплы, как пуля на излете,

А цели все не видно впереди.

1982

К

артина Васильева

Озера ладонь у края леса ледяная,

Ветер стаи туч над лесом собирает.

Белая осень, белая осень, белая осень на полях.

Стаи туч на сером небе мглистом,

Солнце глубоко под серой кистью,

Будто под снегом спрятано небо, спрятано в старых ковылях.

Утро, белое утро.

1982

Случайно встанет нотною строкой

Случайно встанет нотною строкой

Над Ленинградом пасмурная скука.

Мне все стихи и вся моя наука -

Часы, не проведенные с тобой.

1982

Март

Когда, как взвесь, последний зыбкий лед

Дождя касаньем, губ твоих касаньем

Почудится тяжелому сознанью,

И чистым звуком в воздух поплывет

Осенних дней придуманное царство,

Тогда мне смерть, как горькое лекарство,

На чайной ложке счастье поднесет.

1983

Какие дожди полыхают

Какие дожди полыхают

Над нашей планетой.

Вот градин, не утихая,

Поют кастаньеты.

Вот мир на секунду застыл

И снова рванулся.

И серая, серая пыль

Без веса, без вкуса.

Вот серая, серая пыль

На серой скамейке.

Вот полночь, завод и столбы

Над узкоколейкой.

Дожди отошли, а немая

Душа настороже.

И кажется, путь ей до рая

Отмерен, уложен.

1983

Снова врываются в кадр

Снова врываются в кадр и мчат погремушки машин,

И теплых ладоней домов баюкает передвиженье,

Когда ты захочешь вернуться в то серое утро.

Ну, почему же туда не вернуться.

Вот день, упоительно серый. Предгрозье. Безлюдье.

Но тогда не бывает грозы, если дождь

Наносит на зеркало луж сетку кругов.

Предпразднично. Религиозно.

Вот день, упоительно бледный. А вечером

Ржавым и серым – давление пасмурных туч,

И в ямы домов ночь сметает прохожих.

Зачем же мы глухи и немы, когда начинается утро,

Лишь под’ вечер наши гортани на хрип переходят от боли.

1983

Пока дожди сквозь сито моросили

Пока дожди сквозь сито моросили,

Напрасно три мгновения коротких

Нас перед боем всех объединили.

Зачем же песня судорогой в глотке?

Затем, что Ты пока живешь на свете.

Текут сквозь сито миллиардолетья.

Пока дожди сквозь сито моросили,

Пока снега баюкали невзгоду,

Под песни девятнадцатого года

Солдаты грязь осеннюю месили.

Предчувствие любви не обмануло,

Но я не жил и человеком не был,

Пока однажды в холод не мелькнуло

Мне счастье черствой корочкою хлеба.

1983

О чем ты думаешь ночами

О чем ты думаешь ночами,

Когда седые облака

На юг проносятся над нами

И осень стылая близка.

Привычно-серыми тонами

Дожди проходят между нами,

И пролегает снегопад

Промозглым утром. За окном

Встает размытое пятно -

В моем дворе осенний сад.

Ты помнишь небо из окна

И запах красок акварельных.

Как безнадежно постарели

Привычно-серые тона.

Неясной сеткою ветвей,

Апрельским солнцем над домами

Оборотись. Мы снова здесь,

Пустынный город перед нами,

Ты не найдешь былых друзей,

Им нет до нас с тобою дела.

Лишь лес знакомых тополей,

Да ветви в изморози белой.

О чем ты думаешь ночами,

Когда седые облака

На юг проносятся над нами,

И осень стылая близка.

О чем ты думаешь ночами,

Когда что осень, что весна,

И все, что было между нами -

Привычно-серые тона.

1984

Кто здесь рядом?

Кто здесь рядом? Откликнитесь! Дни сочтены.

Два-четыре часа – это отдых, и все же

Мы самими собой оставаться должны.

Смерть все круче, а жизнь, как равнина, положе.

Содрогнулись кумиры в высотах пустых,

Им с рожденья ходить по земле не пристало.

Золотыми глазами глядят с высоты

И, накренившись, гулко летят с пьедесталов.

Как заходятся в песнях поэты седые,

И какие теперь откровенья настали.

Вековая твоя племенная гордыня

Белой сахарной пудрой летит из развалин.

Я хотел, чтобы руки касались мои

Клавиш черных и белых любви и печали.

Я хотел, чтобы белые краски мои,

Будто хмурое утро, на черном лежали.

А досталась забота и злая земля,

Счастье ждет у подножья сизифовым камнем,

Только солнце в крови, только губы в цементе,

А руками – зажать на морозе железо.

Я по-прежнему твой, и с ума не сойду,

Не уеду по всеми избранной дороге,

Только я предпочту страх в последнем бреду

Старой ласковой сказке о господе боге.

Москва, 1984

Ты пишешь письма в пустоту

Ты пишешь письма в пустоту. Зачем?

Не радость, а желудочная боль

Зудит, зудит какое лихолетье.

Зачем. Твои друзья не в дружбу,

И нет двери, куда бы постучать,

Когда весной провалы черноты

Манят к себе, как бешеная скорость,

И еле ощутимый запах мая

И прошлых лет в провалах черноты.

Ты пишешь, что тебя не занимают

Былые мысли. Старого позора,

Трескучих фраз, ненужной суеты

Тебе хватило на четыре жизни.