Полная история Китая

Повинуясь той же поэтической вольности, обнаруженное на соседнем участке хорошо сохранившееся женское тело стало Красавицей из Крорайны, или Лоуланьской красавицей. Она отправилась в могилу в клетчатой накидке рогожного переплетения; когда пластический хирург восстановил ее лицо для телевизионного документального фильма, она выглядела почти презентабельно. Непреодолимое стремление наделять мумий личными чертами имело свое объяснение: для Мэйра они не только «выглядели почти как живые», они явно были похожи на него самого. Это был случай мгновенного узнавания, а затем пламенного усыновления. Американец нашел родных[94].

Но именно в этом с китайской точки зрения и заключалась проблема. Таримские мумии (Тарим – название реки, которая спускалась в Таримский бассейн восточного Синьцзяна[95]) не относятся к монголоидной расе, а исследование ДНК подтвердило их европеоидноепроисхождение. У многих из них каштановые волосы, и по крайней мере один имел рост около двух метров. Больше всего они похожи на кроманьонцев Восточной Европы. То же можно сказать об их одежде и, вероятно, об их языке. Скорее всего, они принадлежали к прототохарской группе, древней ветви огромной индоевропейской языковой семьи, которая включает в себя кельтские, германские, греческий и латинский языки, а также санскрит, древнеиранский и множество других языков.

Мэйр и его ученики не собирались останавливаться на достигнутом. На сегодняшний день обнаружено несколько сотен мумий, прекрасно сохранившихся благодаря исключительной засушливости региона и высокому содержанию щелочи в пустынных песках. Захоронения охватывают длительный период (2000 г. до н. э. – 300 г. н. э.). Предки этих людей, скорее всего, переселились из Алтайского края, где примерно в 2000 г. до н. э. процветала еще одна европеоидная культура – Афанасьевская[96]. Вероятно, было несколько волн миграции, в процессе которых переселенцы контактировали с иранскими народами индоевропейской языковой группы и с алтайскими народами. Поскольку и те и другие были знакомы с основами металлургии и имели множество одомашненных животных, в том числе лошадей и овец, люди, чьи мумии сохранились до наших дней, вероятно, переняли у иранских народов эти знания и передали их дальше, культурам Восточного Китая.

Поэтому, по мнению Мэйра и его коллег, коневодство, овцеводство, колесо и конная повозка, запасы необработанного нефрита и, возможно, технологии производства бронзы и железа пришли в сердцевину Китая именно благодаря этим европеоидным прототохарам. Отсюда напрашивался вывод, что европейцы, в XVII–XIX веках смущавшие Китай своим техническим превосходством, не были первыми. «Иноземные демоны на Шелковом пути» появились уже четыре тысячи лет назад, и благодаря им древнюю цивилизацию Китая не следует рассматривать как абсолютно уникальную «вещь в себе». В действительности она, скорее всего, была настолько же подражательной и не более самобытной, чем большинство других цивилизаций.

Излишне говорить, что китайским ученым крайне трудно согласиться с этой точкой зрения. Даже если отложить в сторону уязвленный патриотизм, на кону стояла национальная интеграция. «Синьцзянские сепаратисты» (предпочитавшие называть себя уйгурскими националистами) с готовностью приняли выводы Мэйра, которые помогали им обосновать свое стремление к независимости и оспорить претензии Пекина, утверждавшего, что их провинция исторически является частью Китая. Мумии оказались втянутыми в политику. Власти Китая обнаружили, что их подозревают в умышленной халатности при консервации мумий, саботаже исследований, замалчивании их выводов и сокрытии доказательств, в том числе уже обнаруженных мумий.

Разгоревшиеся страсти сейчас постепенно начали утихать. Уйгуры – тюркоязычный народ, поселившийся в Синьцзяне не ранее VII века н. э. и исповедующий ислам. Вряд ли можно утверждать, будто они имеют много общего с энеолитическими европеоидами, жившими во 2-м и 1-м тысячелетиях до н. э. и говорившими на индоевропейском языке, о чьих верованиях нам практически ничего не известно. Предки уйгуров могли вступать в браки с поздними носителями тохарского языка, но с тем же успехом они могли уничтожить этот народ. Более того, Китайская Народная Республика не настаивает на существовании единого китайского народа или единой исторически определенной территории. Уйгуры, тибетцы и другие этнические меньшинства имеют веские причины возмущаться ханьским шовинизмом, однако история может быть ненадежным союзником.

Более интересный вопрос – действительно ли люди-мумии участвовали в распространении технологий и сырья. Основным источником нефрита для Китая всегда служил горный хребет Куньлунь в Южном Синьцзяне. Было установлено, что нефрит, изделия из которого найдены, в частности, в гробнице госпожи Хао, добыт в Куньлуне, а значит, народы, населявшие промежуточные регионы, вполне могли участвовать в его поставке. Меньше ясности с металлургией. Люди афанасьевской культуры изготавливали небольшие медные инструменты, но, согласно последним исследованиям, «выплавка и литье металла им были неизвестны»[97]. Судя по артефактам, которые на данный момент соотносят с мумиями, оставившие их народы тоже этого не умели. При этом известно, что железо появилось в китайской истории около 900 г. до н. э. именно в Синьцзяне.

Другое дело лошади, верховая езда и колесницы. Они, как и нефрит, почти наверняка были заимствованы китайцами у среднеазиатских соседей. Колесницы, иногда вместе с лошадьми и возничими, впервые появились в Аньяне (около 1240–1040 гг. до н. э.) и других захоронениях периода Шан. Найденные там огромные колеса с множеством спиц были объявлены первыми в Китае колесами, а лошади – первыми в Китае тягловыми животными. Никаких свидетельств развития колесного транспорта или верховой езды в Китае до этого периода не найдено. Но предположение, что эти навыки действительно пришли в Китай из-за рубежа, не означает, что они были заимствованы именно в Синьцзяне. Как мы убедимся дальше, скорее всего, их переняли у соседей из Монголии.

Изречения оракула

Пока археологические стоянки в Синьцзяне и Сычуани не изучат подробнее, догадки будут перевешивать достоверные факты, оставляя обширное поле для домыслов. В то же время широко раскинувшийся археологический городской комплекс в современном Аньяне в провинции Хэнань уже подвергся исчерпывающим раскопкам. Он находится в самом сердце Китая, и здесь археологи могли наверняка рассчитывать на потрясающие находки.

Говорят, первый интерес к этим местам возник, когда в 1899 г. выяснилось, что один аптекарь из Пекина снабжает больных малярией лекарственным порошком, будто бы истолченным из костей дракона. Разумеется, такого количества драконов в Китае никогда не водилось – на самом деле это были лопатки крупного рогатого скота и пластроны (брюшные щитки) от черепах. Но они имели достаточно древний вид, а на некоторых было нацарапано нечто вроде надписей. Это открытие сделал страдавший малярией больной, чей брат оказался известным ученым, специалистом по древнекитайским текстам. Когда он изучил знаки на костях и понял, что они подозрительно похожи на иероглифы, найденные на бронзовых изделиях позднего периода Шан, за костями началась охота.

После множества уклончивых бесед и долгой слежки было установлено, что кости и панцири поставляют жители деревень в окрестностях Аньяна. Казалось, их запасы там неисчерпаемы. Коллекционеры-любители, в том числе иностранцы[98], обнаружили на удивление много костей с нацарапанными иероглифами в антикварных магазинах Пекина, и, поскольку эти иероглифы можно было перенести на бумагу, используя эстампы, а затем попытаться расшифровать, знатоки всего мира надолго обеспечили себе увлекательное занятие. Между тем поставщики, вместо того чтобы соскабливать каракули, снижавшие стоимость хороших «костей дракона», начали, наоборот, углублять их, чтобы выгодно продать на рынке диковин. «На одну подлинную кость приходится сотня подделок», – описывал ситуацию в 1935 г. историк Хэрли Г. Крил. Коллекции костей, «среди которых не было ни одной подлинной», «скупались за многие сотни долларов»[99].

К счастью, все это не смутило археологов. Раскопки в Аньяне начались в конце 1920-х гг. и с перерывами на войны и революции продолжались в 1930, 1950 и 1970-х гг. Ожидания, что эта археологическая площадка окажется культовым центром периода Шан, вполне оправдало обнаружение монументальных фундаментов более пятидесяти крупных зданий и сенсационные находки гробницы размером с футбольное поле и роскошного погребального инвентаря госпожи Хао. Таким образом, существование государства Шан, чья историчность раньше вызывала не меньше сомнений, чем Ся, было самым надежным образом удостоверено, письменная традиция получила подтверждение, а археологию признали ключом к дальнейшему обоснованию господства и превосходства Северного Китая в отдаленном прошлом.

Как отмечалось, этим надеждам не суждено было полностью сбыться. Дальнейшие открытия в других областях Китая с одинаковой частотой то подтверждали, то перечеркивали бережно хранимые традиции. Но по крайней мере «кости дракона» ученых не разочаровали. Новые находки и кропотливый анализ процарапанных надписей позволили сделать вывод, что шанская знать действительно была образованной и что современная китайская письменность уникальна, поскольку действительно является прямой наследницей письменности, которую использовали во 2-м тысячелетии до н. э. Более того, установили, что документальная история Китая начинается не с набора загадочных рун и не с бесконечного гомеровского эпоса, а с предельно утилитарного, официального и явно бюрократического архива (хотя и начертанного на панцирях и костях). Надписи на костях раскрыли красноречивые подробности сложной системы правления и церемониала эпохи Шан, что, предвосхищая дальнейшие тенденции, добавило лишний аргумент к претензиям Китая на три или четыре, если не на все шесть тысяч лет непрерывно существующей цивилизации.

На данный момент в распоряжении ученых находится более ста тысяч фрагментов, составляющих около семи тысяч лопаток и пластронов, большинство из которых считаются подлинными. Более четверти из них происходят из одного и того же места, что позволяет предположить их осознанное хранение в специальном «архиве». Датировка костей охватывает около трех тысяч лет, начиная с конца 4-го тысячелетия до н. э. (культура Луншань) и заканчивая периодом правления государства Чжоу в начале 1-го тысячелетия до н. э. Однако использование костей было стандартизировано, и их стали ценить как средство записи именно в государстве Шан, столицей которого около 1300 г. до н. э. стал Великий город Шан на территории современного Аньяна. В эпоху Шан черепашьи пластроны впервые начали использовать вместе с лопатками животных, а затем и вместо них[100]. Может быть, пластроны как более редкий материал лучше отвечали духу царственного искусства предсказания; может быть, черепахи как исключительно долгоживущие животные считались более подходящим символом; а может быть, трещины на пластронах просто получались более четкими. Именно в эпоху Шан возник обычай предварительно просверливать на костях и пластронах небольшие углубления в определенном порядке и иногда нумеровать их, создавая своего рода «маркированный список», в котором огонь затем должен был оставить свои пометки. Наконец, именно в эпоху Шан возник обычай записывать рядом с каждой трещиной краткое содержание гадания, включая дату и имя предсказателя, а также хранить – можно даже сказать «подшивать» – обработанные «документы».

Ни одно из этих достижений не следует недооценивать. Добиться, чтобы кость или пластрон покрылись аккуратными трещинами, было ничуть не проще, чем истолковать результат гадания. Недавние эксперименты, в основном с костями животных, не дали обнадеживающих результатов. Японский ученый, как-то пригласивший коллег на барбекю, поставил эксперимент с угольными брикетами, раскаленной кочергой и лопаточной костью, предварительно просверленной на стандартную глубину. У него ничего не получилось. «Мне надоело возиться, – говорит он, – и я бросил чертову кость в груду угля… Предсказание оказалось неблагоприятным». Затем, когда тлеющая кость начала издавать неприятный запах, он вынул ее из углей. И когда он это сделал, кость начала трескаться. «“Чпок! Чпок! Чпок!” – это было страшно. Нам удалось реконструировать древний китайский способ гадания!» Впрочем, позволим себе не согласиться – в эпоху Шан все это явно происходило совсем не так. Кость, с которой экспериментировал японский ученый, обуглилась и совершенно не годилась для «прочтения» или комментирования. Ученые пришли к выводу, что в эпоху Шан гадальные кости были лучше высушены, а огонь, возможно полученный от сжигания дерева маслянистых лиственных пород, был намного жарче[101][102].

Исходя из разумного допущения, что найденные на сегодня залежи костей и пластронов составляют лишь небольшую часть первоначального архива, другой ученый предположил, что правители Шан советовались со своими богами ежедневно[103]. Ритуал обычно проходил в одном из праотцовских залов под музыку, воскурение благовоний, подношение еды и напитков и, возможно, жертвоприношение животных. Вероятно, его торжественности ничуть не мешали частота повторений и заурядный характер задаваемых вопросов.

Поскольку навык «чтения» пророческих трещин был совершенно утрачен следующими поколениями, все, что нам об этом известно, основано на поясняющих надписях, которые удалось разобрать ученым. Эти надписи были сделаны на костях и панцирях после обжига, как можно ближе к соответствующей трещине. Вначале их записывали тонкой кистью, затем процарапывали ножом, а получившиеся царапины заполняли краской. Так или иначе (для того чтобы сверяться с ними в будущем или в демонстративных целях), правители Шан явно хотели, чтобы записи имели впечатляющий вид.

В ходе современных попыток прочесть надписи на гадательных костях было выделено около четырех тысяч отдельных знаков архаичного китайского письма; около половины из них были «переведены или идентифицированы с разной степенью уверенности». «Нет никаких сомнений в том, что язык этих надписей – китайский»[104]. Некоторые иероглифы по характеру ближе к пиктограммам, но во многих прослеживаются их более поздние формы и, как в классическом китайском, они расположены столбцами и читаются сверху вниз. Что особенно важно, каждый иероглиф по отдельности обозначает некое понятие, а не звук, входящий в состав слова, выражающего это понятие, как в большинстве других языков[105]. Наконец, многое в самих иероглифах и их грамматическом соотношении подтверждает, что эта система письма возникла за некоторое время до описываемого периода. Возможно, более ранние записи не сохранились, поскольку их делали на менее долговечных материалах – бамбуке, древесной коре или ткани. Но, судя по всему, две отличительные особенности китайской цивилизации – особая ценность образования и уникальная система письменности – имеют долгую историю, начавшуюся еще до аньянской (ок. 1240 – ок. 1040 гг. до н. э.) и, вероятно, даже до шанской эпохи (приблизительно 1750–1040 гг. до н. э.). Не исключено, что несколько пока не окончательно распознанных иероглифов на камне, относящихся к неолитическому периоду, в будущем смогут это подтвердить[106].

Учитывая трудности перевода и неизбежно «стенографическую» форму записи, обусловленную естественными свойствами гадательной кости, удивительно, как много надписей удалось расшифровать. Чаще всего встречаются «вопрошания»[107], требующие простого подтверждения из иного мира, например: «Сегодня не будет никаких бедствий» или: «В ближайшие десять дней [продолжительность шанской «недели»] не случится никаких бедствий». Желаемый «ответ» на такие вопросы – иероглиф, означающий «благоприятно» или «утвердительно» (трещина прочитывалась как положительный ответ на заданный вопрос – да, сегодня не будет никаких бедствий). Нередко для большей ясности вопрос дополнительно формулировали в отрицательной форме: «На следующий день… [мы] не должны предлагать подношения предку И» – и вслед за этим: «На следующий день… мы должны сделать подношения предку И». Таким образом, если первый ответ оказывался непонятным, второй мог его прояснить. Иногда задавали вопросы, предполагающие множественный выбор: «Фу должен отправиться с инспекцией в округ Линь, либо это должен сделать Цинь, либо это должен сделать Бин». «Положительный» ответ на любой из вариантов решал дело[108].

«Вероятно, правитель так часто обращался к гаданиям именно из-за того, что ему требовалось предсказать очень многое», – считает Дэвид Кейтли[109]. Буквально всё: от капризов погоды до причин царской зубной боли, от благоприятного дня охоты до перспективы победы над врагом – необходимо было обсудить со сверхъестественным собранием богов и предков. Правитель явно считался ключевой персоной в абстрактной бюрократической иерархии: низшие, земные отделы состояли из родственников и подчиненных с их собственными местными полномочиями, а высшие, небесные отделы – из предков и богов, обладающих всеобъемлющими и более точными знаниями, – и обращаться к ним мог только правитель посредством гадания. «Живые и мертвые, таким образом, были вовлечены в общий ритуально структурированный разговор, в котором союзники и чиновники правителя Шан подчинялись ему, а правитель точно так же подчинялся своим предкам…»[110]

Хотя у предков, духов и богов была собственная иерархия, различить их порой нелегко. К главному божеству Ди обычно обращались косвенно – возможно, его считали прародителем правящей династии Шан (а может быть, и нет). Но к концу периода он, похоже, впал в немилость, а при династии Чжоу был полностью забыт. Кроме него советовались с другими духами, отвечавшими за посевы и реки, а также с правившими в былые времена царственными предками и несколькими Великими властителями, не считавшимися предками правителя. К ним можно было обратиться за помощью или попросить их о ходатайстве перед Ди. От предков особенно ожидали лояльности – они должны были участвовать в земных заботах потомков так же активно, как и при жизни. Возможно, найденные в царских гробницах еда и напитки в ритуальных бронзовых или керамических сосудах должны были не только обеспечить умершего пропитанием, но и дать ему средство сыграть роль посредника, совершив собственные ритуальные подношения.

Многие предки в комментариях к гаданиям названы по имени. Именно отождествляя имена некоторых из них с именами правителей из более поздних текстов, ученые смогли подтвердить историчность государства Шан. Но если предки обычно стояли на стороне правителей Шан, остальное сверхъестественное собрание вовсе не стремилось одобрять и поддерживать все их начинания. Царские вопрошания нередко получали отрицательный ответ, а властитель Ди отличался особенно суровым нравом. Он мог подстрекать врагов Шан вместо помощи в борьбе с ними или наслать бедствия вместо их предотвращения. Известный пример связан с госпожой Хао, которую надписи называют супругой правителя У-Дина (это она покоилась в роскошно обставленной гробнице, найденной в целости и сохранности в Аньяне). Когда госпожа Хао забеременела, У-Дин надеялся, что родится мальчик (власть в Шан передавалась по мужской линии), и, разумеется, обращался с этим вопросом к богам. Однако его вопрошание «Роды госпожи Хао пройдут благополучно» не принесло желаемого ответа. По трещинам У-Дин смог прочитать только, что «если она родит в день дин, удача будет длительной». Предсказание казалось слишком расплывчатым, и император решил попытаться снова. Реакция по-прежнему была неоднозначной: теперь удачи можно было ждать, только если ребенок родится в день дин или в день гэн – что-то вроде четверга и субботы в десятидневной неделе Шан. Прогнозы были не слишком благоприятными, и, разумеется, они оправдались: «Через 31 день, в день цзя-инь, она (госпожа Хао) родила, и это было плохо: на свет появилась девочка».

Подобные примечания, добавленные к предсказанию через некоторое время, сравнительно редки. Иногда отмечали, что прогноз погоды оказался точным («Дождь и вправду был»), а охота – удачной (перечислена добытая дичь). Но исход более важных дел, например войн, часто оставался до конца неясным. Видимо, торжественное исполнение ритуальных совещаний с божествами было куда важнее, чем точность или польза их ответов. Главной целью этих действий было возвысить государство Шан и всех ее живущих и почивших представителей, продемонстрировать вассалам, подданным и неприятелям древность и высокое положение царского рода и то, с каким усердием правитель вовлекает его в свои дела.

В условиях физически и политически враждебного формированию протогосударства и сложной культуры окружения подобные демонстрации были необходимы. Известно, что во 2-м тысячелетии до н. э. климат в бассейне реки Хуанхэ был более теплым и влажным, чем в наши дни. Средняя температура на 2–4 °C превышала нынешнюю, кустарники и леса росли намного гуще, но зимы, вероятно, были такими же холодными. Люди выращивали в основном просо, может быть, пшеницу, редко рис. Вероятно, из-за морозов пресноводные черепахи в государстве Шан не водились, и их пластроны приходилось добывать у южных соседей; если удавалось достать живых черепах, их держали в прудах, но, видимо, не разводили. Было много дичи – буйволы, кабаны, олени и тигры (скорее всего, уссурийские). Тропические диковинки, такие как слоны и павлины, упоминаются редко. В письменных источниках следующего государства, Чжоу, говорится, что реки замерзали так основательно, что по льду могла перейти армия. Ранние осенние снегопады и поздние весенние заморозки считались обычным явлением в сельском хозяйстве и были одинаково важны и для крестьян, и для правителей, поскольку любое природное бедствие можно было истолковать как политическое предзнаменование.

Другие очаги цивилизации Древнего мира в долинах Нила, Тигра и Евфрата или Инда, где рано развилась письменность и появились города, не испытывали подобных трудностей. Там с наступлением тепла разливались реки, щедро орошая поля, а когда становилось прохладнее, выручали ласковые дожди[111]. В располагавшемся же на 5–10 градусов широты к северу Китае никаких тепличных условий не существовало. Здесь жизнь была суровой, а выживание давалось людям с трудом. Ирригация в эпоху Шан была почти неизвестна, рассчитывать на стабильные урожаи не приходилось, и важное место в рационе занимало мясо диких животных и домашнего скота[112]. Возможно, мы не слишком погрешим против истины, предположив, что люди Шан так искусно обращались с огнем, плавили бронзу и обжигали гадальные кости именно благодаря опыту, который приобрели, запасая топливо или сидя долгими холодными ночами вокруг раскаленного очага.

Политический климат был ничуть не благоприятнее природного. К позднему периоду правления Шан обычно относят термин «раздробленное государство»: это значит, что вассалов, которые непосредственно подчинялись правящей династии, было немного, но тех, кто находился в подчинении у этих вассалов, могло быть значительно больше[113]. Вассалов и союзников связывали с царями Шан узы родства: они были сыновьями или братьями правителей и их потомками[114]. Они тоже соблюдали ритуалы Шан и, в свою очередь, черпали в них силу. Они почитали тех же богов и предков, придерживались тех же погребальных обрядов и, несомненно, пользовались той же письменностью и календарем. Но общие интересы вовсе не гарантировали их непоколебимой верности центральной власти и не мешали им самостоятельно действовать на местах.

Между властными центрами Шан были рассеяны многочисленные «варварские» поселения, вероятно говорившие на другом языке и сохранявшие частичную или полную (и порой грозную) независимость. Их присутствие делало владения Шан мозаичными, а границы не до конца определенными. Внутригосударственные связи были родственными, а не территориальными. Географические и династические наименования, встречающиеся в гадательных надписях, позволяют заключить, что в конце 2-го тысячелетия до н. э. владения Шан занимали лишь северную часть нынешней провинции Хэнань и юго-восточную часть Шаньси. Вокруг лежали другие раздробленные государства, многие из которых были не слабее Шан и имели собственное бронзовое производство и, возможно, литературу. Маленькое и уязвимое государство Шан было в лучшем случае первым среди равных, а в XI веке до н. э., видимо, утратило и это преимущество.

Существование раздробленного государства Шан, в котором раздробленность, пожалуй, перевешивала государственность, в то время во многом зависело от личных усилий правителя. Судя по данным предсказаний, правители позднего периода Шан хорошо это понимали. Они не только соблюдали плотный график ритуалов, но и, как неоднократно отмечается в надписях на костях, «совершали поездки»: выезжали охотиться, сражаться, наблюдать за ведением сельского хозяйства и наводить порядок в своих владениях. Кроме того, они переносили свою «столицу» (или культовый центр), когда прежнее место переставало быть благоприятным, обычно из-за угрозы со стороны врагов или природных бедствий. Как часто это происходило, неясно, поскольку столица независимо от ее местоположения всегда называлась просто «это место» или «Шан» (позднее «Инь»)[115]. В более поздних текстах упоминаются семь переездов с места на место, из которых Аньян был, конечно, не первым, но мог быть последним. Весьма меткую формулировку предложил Дэвид Кейтли, назвавший царство Шан «бродячим»[116].