Недолюбленная

Недолюбленная

Элина Кинг

© Элина Кинг, 2025

ISBN 978-5-0068-7142-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДЕТСТВО. ТЕНИ В КОМНАТЕ

Фундамент

Солнечное утро, лето. Луч света падает на идеально белую, накрахмаленную скатерть в кухне квартиры в панельной пятиэтажке. Запах кофе и свежего хлеба. Шестилетняя Алиса, в отглаженном платьице с кружевным воротничком, сидит на табуретке, подложенной под ноги, чтобы доставать до стола. Ее движения скованны и осторожны. Она сосредоточенно пытается ножом намазать масло на хлеб. Нож выскальзывает из маленьких рук, и масло падает маслянистой стороной прямо на белоснежную ткань.

В комнате наступает тишина, густая, как кисель. Мать, Людмила Павловна, замирает у плиты, держа в руке кофейник. Ее не крик пугает Алису, а это молчание. Оно длится вечность. Потом мать медленно ставит кофейник, подходит, берет со стола нож и салфетку. Ее движения резки, но точны. «Всё, – говорит она низким, ровным голосом, – теперь на скатерти жирное пятно. Ты знаешь, какая это скатерть? Льняная. Ее нельзя просто так выстирать. Ее нужно замачивать, оттирать, гладить с паром». Она не смотрит на Алису, а смотрит на пятно, как на личное оскорбление. «И платье, смотри, брызги. Я же только вчера его гладила».

Алиса сжимается, пытаясь стать невидимой. Она чувствует жар в щеках и предательское покалывание в глазах. «П-прости…» – шепчет она.

«Слезы? Слезами делу не поможешь. Нужна аккуратность. Ты уже не малышка. Нужно думать, что делаешь».

Дверь в прихожую скрипит. Это отец, Сергей. Он поздно вернулся с ночной смены, выглядит уставшим, но на его лице при виде дочери появляется улыбка. «Что у нас тут?» – пытается он шутить, но его голос звучит робко.

«Твоя дочь учится быть неряхой, – отвечает Людмила, не оборачиваясь. – Еще одна скатерть в утиль».

Отец подходит к Алисе, кладет большую теплую руку ей на голову. «Да ладно, Людок, ерунда. Пятно выведем. Алисонька, не переживай».

Но его прикосновение, вместо утешения, вызывает у Алисы новый приступ стыда. Она чувствует себя виноватой перед ним тоже. Весь день проходит под знаком этого пятна. Мать замкнута и холодна. Алиса помогает ей по дому, стараясь двигаться как можно тише.

Вечером, когда мать принимает ванну, отец манит Алису в свою комнату, где пахнет табаком и старыми книгами. Он засовывает ей в руку леденец «петушок» на палочке, завернутый в шуршащую целлофановую обертку. «На, солнышко, только тихо. И фантик потом выбросишь, чтобы мама не нашла, ладно?»

Леденец – ярко-оранжевый, кричащий. Алиса замирает. Это запретный плод. Мама говорит, что от сладкого портятся зубы. Но папин подарок – это что-то иное. Это знак тайного союза, любви, которая должна прятаться. Она берет леденец, ее пальцы дрожат. «Спасибо, папа».

Она не ест его сразу. Она прячет в карман, а потом, уже в своей кровати, под одеялом, осторожно разворачивает. Язык касается кисло-сладкой поверхности. Вкус взрывается во рту – слишком яркий, слишком сладкий, почти болезненный. Это вкус тайны и вины. Фантик она не выбрасывает. Она прячет его под матрас, к изголовью кровати, где спит ее плюшевый заяц Потап. Фантик становится ее первой реликвией, доказательством того, что любовь может быть иной – не идеальной, не стерильной, а липкой, яркой и спрятанной ото всех. Но эта мысль пугает ее еще больше.

Разлом

Зима. Алисе семь. Она уже в первом классе. Отец все чаще задерживается «на работе». Мать ходит по квартире с поджатыми губами. Вечера тянутся в тишине, нарушаемой только тиканьем часов и скрипом маминой ручки в школьном журнале (она проверяет тетради).

Однажды ночью Алису будит необычный звук – не скрип двери, а глухой удар, потом шарканье, сдавленный кашель. Она вылезает из кровати и крадется в коридор. В прихожей, под вешалкой, сидит отец. Он не снимает пальто, шапка свалилась на пол. Он сидит, обхватив голову руками, и тихо, надсадно плачет.

Сердце Алисы замирает. Она никогда не видела плачущих взрослых. Мать плачет иначе – молча, со сжатыми губами, и ее слезы тоже кажутся частью порядка. Эти же слезы – дикие, шумные, неправильные.

«Папа?» – шепчет она.

Он поднимает голову. Его лицо распухшее, мокрое, глаза красные и ничего не видящие. «А… Алисонька?» – его голос хриплый, слова заплетаются. Он тянется к ней, и от него пахнет чем-то горьким, чужим, холодным – не табаком, а чем-то кислым и тяжелым. «Иди ко мне, рыбка моя… иди…»

Он обнимает ее, прижимает к груди измятой рубашки. Его объятия слишком сильные, беспомощные. Алиса замирает, как птичка в лапах кота. Ей страшно. Этот человек, похожий на ее папу, но не он, пугает ее. Ей стыдно за него, за эти слезы, за этот запах. И в то же время она чувствует жгучую жалость, желание утешить, но как? Она не знает. Она робко кладет руку ему на голову, как он сам делал это утром. «Папа, не плачь…»

В дверях кухни появляется тень. Мать. Она стоит в своем старом халате, скрестив руки на груди. На ее лице нет ни удивления, ни жалости. Только ледяное, всепроникающее презрение. Она смотрит на эту сцену, будто на грязную лужу посреди чисто вымытого пола.

«Сергей. Встань. Иди умойся. Ты пугаешь ребенка».

Ее голос – как удар хлыста. Отец вздрагивает, отпускает Алису. Он смотрит на жену, и в его глазах лишь животный страх и стыд. Он пытается подняться, спотыкается. Мать не помогает ему. Она берет Алису за руку и отводит в детскую. Ее пальцы холодные и цепкие, как стальные.

«Ложись спать, – говорит она, и голос ее снова ровный, педагогичный. – Ты видела? Вот до чего доводит слабость. Вот что бывает, когда человек не может держать себя в руках. Запомни это. И никогда не позволяй себе так опускаться».

Она выключает свет и закрывает дверь. Алиса лежит в темноте, прижав к себе Потапа. Она все еще чувствует на щеке влажный след от папиных слез и въевшийся в нос горький запах. Слова матери падают в ее сознание, как семена ядовитого растения: «Слабость… опускаться…». Она думает об отцовских объятиях – желанных и пугающих одновременно. Она больше не хочет, чтобы он так обнимал ее. И тут же ненавидит себя за эту мысль. Разлом прошел не только в семье – он прошел внутри нее самой. Любовь и отвращение, жалость и стыд сплелись в один тугой, болезненный узел.

Уход

Весна. Алисе восемь. Отец исчезает постепенно, как выцветает фотография на солнце. Сначала он перестал приходить на ужины. Потом его вещи начали исчезать из общего шкафа: лучший костюм, электрическая бритва, чемодан с потрескавшейся кожей.

Однажды вечером мать вызывает Алису в гостиную. Она сидит на диване, прямая, как аршин. Ее руки лежат на коленях, пальцы сплетены. «Садись, – говорит она. – Нам нужно поговорить».

Алиса садится на краешек кресла напротив. У нее ёкает сердце.

«Твой отец нас бросил, – говорит Людмила ровным, безэмоциональным тоном, как диктует диктант. – У него теперь другая жизнь. И, наверное, другая семья. И другая дочка».

Слова «другая дочка» повисают в воздухе, а потом впиваются в Алису, как ледяные иглы. Другая дочка. Значит, была какая-то девочка, которая оказалась лучше. Милее, умнее, аккуратнее. Та, которой можно было гордиться. Та, ради которой стоит остаться. Алиса чувствует, как внутри у нее что-то обрывается и падает в темную, бездонную яму. Она не плачет. Она просто смотрит на мать широко раскрытыми глазами.

«Он был слабым человеком, – продолжает мать. – И мы с тобой должны держаться вместе. Мы теперь только вдвоем. И ты должна быть сильной. И идеальной. Чтобы мне не было за тебя стыдно. Чтобы никто никогда не мог сказать, что я плохо тебя воспитала. Поняла?»

Алиса кивает. Ее горло сжато. Весь мир сузился до этой комнаты, до этого дивана, до лица матери, которое говорит страшные, необратимые вещи. Отец не умер. Он выбрал кого-то другого. Значит, в ней было что-то не так.

В тот же день мать дарит ей толстую тетрадь в синем переплете с маленьким золотым замочком и двумя ключиками. «Это твой личный дневник. Пиши сюда все, что думаешь, что чувствуешь. Это только твое. Я никогда не буду его читать. У каждого человека должно быть личное пространство».

Для Алисы это становится спасением. Впервые у нее появляется что-то, что принадлежит только ей. Она начинает писать. Сначала коряво, с ошибками: «Папа ушел. Мама сяднит. Я скучаю но я не знаю по кому». Потом все более развернуто: описывает сны, обиды на одноклассницу, которая отобрала ластик, страхи перед контрольной. Она пишет о своей тоске по отцу, о злости на мать за ее холодность, о желании иметь подругу. Она выплескивает в тетрадь всю ту боль и confusion, которую не может выразить вслух. Дневник становится ее вторым «я», молчаливым и понимающим. Она тщательно закрывает его на замок и прячет ключ в потайное отделение пенала. Этот дневник – ее тайная крепость в опустевшем мире. Она еще не знает, что крепости с бумажными стенами легко разрушаются.

Опека как пытка

Алисе десять. Она перешла в четвертый класс. Контроль матери стал воздухом, которым она дышит, – невидимым, но абсолютно необходимым для существования, и при этом удушающим.

Утро начинается с выверенного ритуала: мать выбирает ей одежду («Это платье слишком яркое, будешь выглядеть как попугай. Надень серое»), проверяет портфель («Где твой дополнительный чистый листок? А вдруг понадобится?»), дает указания на день («После школы – сразу домой. Никаких игр во дворе. Там грязно и бестолковые дети»).

Однажды Алиса, возвращаясь из школы, встречает соседскую кошку с котятами. Она задерживается на десять минут, завороженно наблюдая за ними. Дома мать встречает ее у двери. «Где была?» – голос напряженный.

«К… кошечки там…»

«Я звонила в школу. Тебя выпустили вовремя. Значит, ты шла десять минут вместо пяти. Гуляла. Я же просила не задерживаться. Ты меня не слушаешься. Иди умой руки, они, наверное, в грязи после этих кошек».

Любое проявление самостоятельности, любопытства, «не той» эмоции пресекается. Алиса пытается нарисовать яркий, фантастический рисунок для урока ИЗО – мать, взглянув, говорит: «Странные цвета. Природа так не выглядит. Лучше бы географию поучила». Алиса пытается записаться в школьный хор – мать отказывает: «Пение – это несерьезно. Будешь тратить время на ерунду, когда нужно готовиться к поступлению в сильный класс».

И вот наступает день, который навсегда хоронит доверие. Алиса возвращается из школы и сразу чувствует неладное. Воздух в ее комнате кажется другим. Она подходит к столу. Ее синяя тетрадь лежит на самом виду, не в ящике, где она ее оставила. Замок открыт. Рядом лежит один из маленьких ключиков.

В горле пересыхает. Она открывает тетрадь. На последней записанной странице, под ее вчерашними строчками «Сегодня мама опять сказала, что я сутулюсь. Я ненавижу эти ее замечания. Хочу, чтобы она хоть раз просто обняла меня, как обнимает Таню ее мама…» – написано другим, острым, учительским почерком: «Сутулишься ты и правда. И ненависть – грех. А обниматься при каждой встрече – пошлость и сюсюканье. Учись держать себя в руках и цени то, что у тебя есть. Мама».

Мир рушится. Предательство тотальное. Не было никакого личного пространства. Замок был бутафорским, ключ – дубликат у матери. Ее самые сокровенные, самые уязвимые мысли были прочитаны, осуждены и выставлены на всеобщее посмешище в этом безмолвном диалоге на полях.

Алиса не плачет. Она стоит, как парализованная, глядя на эти строчки. Внутри нее что-то каменеет. Она понимает: ничему и никому верить нельзя. Даже своим собственным мыслям, если они могут быть так легко украдены и осмеяны. Она медленно закрывает тетрадь, кладет ключик рядом и выходит из комнаты. С этого дня она начинает вести двойную жизнь. Внешняя – послушная, идеальная девочка. Внутренняя – пустота, где больше нет доверчивых мыслей, а есть лишь тщательно скрываемая ярость и холодный расчет. Она учится врать. Врать мастерски, глядя матери прямо в глаза. Это становится ее оружием и защитой.

Первая рана любви

Алисе тринадцать. Она в седьмом классе. Это возраст, когда тела меняются, голоса дрожат, а в воздухе витает незрелое, но острое напряжение между мальчиками и девочками. Алиса угловата, носит очки и строгие платья, которые выбирает мать. Она – тихоня-отличница, которую слегка побаиваются за ее холодноватую вежливость.

И вот в ее классе появляется новенький – Антон. Он не похож на других. Носит слегка растрепанные волосы, умеет делать сальто на спортплощадке и иногда дерзит учителям, но так, что это вызывает не злость, а уважение. Он смеется громко и заразительно. Алиса наблюдает за ним украдкой. Он становится для нее персонажем из книги – дерзким, свободным, живым.

Она пишет о нем в новом дневнике (теперь она прячет его под половицей под кроватью). Пишет стихи, наивные и восторженные. И однажды, собрав все мужество, которое накопила за тринадцать лет, она решается на поступок. Весь вечер она пишет записку на листочке в клеточку, вырванном из тетради. Она пишет, перечеркивает, рвет, начинает заново. В итоге получается три предложения: «Антон, привет. Мне кажется, ты очень интересный человек. Может, погуляем как-нибудь после школы? Алиса.»

Она кладет записку в его учебник по геометрии, который он всегда забывает на парте. Весь следующий день она живет в состоянии невыносимого напряжения. Она не слышит уроков, ловит каждый его взгляд, пытаясь понять – нашел? Прочитал?

На большой перемене ее подруга (единственная, с кем она более-менее общается), Таня, вбегает в класс, бледная как полотно. «Алиса… – задыхается она. – Он… Антон…»

Алиса выбегает в коридор. У столовой стоит кучка мальчишек из их класса. В центре – Антон. Он красный, смущенный, но улыбается глупой, вымученной улыбкой. В его руках – ее листочек в клеточку. Он зачитывает, запинаясь: ««Мне кажется, ты очень интересный человек…» – и кто-то из парней кричит: «Ого, Алиска-отличница разнюнилась! Интересный человек!» Раздается взрыв хохота. Антон, желая, видимо, отшутиться, добавил: «Ну, погулять-то я не против, только уроки потом за меня сделаешь?»

Смех становится оглушительным. Алиса замирает у двери класса. Ее тело наливается свинцом, лицо горит таким огнем, что кажется, сейчас закипит мозг. Она видит, как Антон, встретившись с ней взглядом, резко перестает улыбаться, в его глазах мелькает что-то вроде стыда, но уже поздно. Она разворачивается и бежит. Бежит без оглядки по лестницам, пока не оказывается в самом глухом углу школьного подвала, где хранят старые парты. Там она падает на колени и давится беззвучными, сухими рыданиями. Боль не от насмешек, а от этого стыда. Стыда за свои чувства, которые оказались такими убогими, такими смешными в глазах других. Стыда за то, что выставила себя на посмешище. Слова матери звучат в ушах: «Выставила себя на посмешище. Надо держать себя в руках».

Вечером дома она молчит. Мать, видя ее опухшее лицо, выпытывает: «Что случилось?». Алиса, стиснув зубы, рассказывает. Мать выслушивает, а потом вздыхает: «Вот видишь? Я же говорила. Нечего было совать свою душу первому встречному. Мужчины презирают доступных и наивных девочек. Выучи урок на будущее».

И Алиса его учит. Навсегда. Рану зашивают не нитками сочувствия, а колючей проволокой цинизма. Чувства – это слабость. Их демонстрация – приглашение к издевательствам. Вывод, который она делает, еще страшнее: возможно, она просто недостойна хорошего, чистого чувства. Может, то, что она может вызвать, – это лишь насмешка. Эта рана не кровоточит, она гноится тихо, изнутри, отравляя все будущие попытки сблизиться с кем-либо.

Глава 6. Побег в книги и мечты (10 страниц)

Алисе пятнадцать. Ее комната – все та же стерильная крепость, но теперь она завалена книгами. Книги – ее воздух, ее единственный побег. Она читает запоем, проглатывая тома одну за другой. Сначала романтические романы, потом – классику. Она находит родственную душу в Джейн Эйр – тоже нелюбимой, одинокой, гордой. В Катерине из «Грозы» она видит трагедию запертой души. Достоевский пугает и завораживает ее своими больными, мятущимися героями.

Она начинает писать. Не в дневник, а «в стол». Пишет мрачные, пафосные стихи о башнях из слоновой кости, о розах, растущих на пепле, о рыцарях, которые всегда опаздывают. Пишет рассказы о девочках-призраках, которые живут в старых домах и наблюдают за чужими семьями, тайно мечтая стать их частью. Ее героини всегда одиноки, непоняты и в конце либо уходят в небытие, либо совершают тихий, красивый акт самоуничтожения.

Единственный слушатель – Потап, плюшевый заяц. Он сидит на подушке, и его стеклянные глаза кажутся понимающими. Она читает ему свои опусы, разговаривает с ним. Иногда она представляет, что в него вселился дух отца – но не того, настоящего, а идеального, книжного отца, который ценит ее тонкую душу. Иногда – что это дух будущего друга, который однажды придет и все поймет без слов.

Однажды мать, убираясь в ее комнате (несмотря на протесты Алисы), находит папку с ее творчеством. Она не говорит ничего в тот день. Но за ужином, разливая суп, произносит небрежно: «Читала твои… литературные опыты. Мрачновато как-то. Тебе бы солнышка в душу, а не этих замков да призраков. И стихи… рифмы кривые. Лучше бы точные науки подтянула. Стихами хлеб не заработаешь».

Каждое слово – как удар тупым ножом. Алиса молчит, сжимая ложку в руке. Ее внутренний мир, последнее прибежище, снова подверглось нападению, осуждению и обесцениванию. Солнышко в душу? Откуда ему там взяться?

Она заканчивает школу с золотой медалью. Это не ее победа. Это триумф материнского проекта. На выпускном Людмила Павловна сияет, принимая поздравления учителей: «Какая у вас умница дочка!». Алиса в новом, купленном по жесткому маминому выбору платье, стоит рядом с фальшивой улыбкой. Она чувствует себя манекеном, на который нацепили медаль. Весь ее внутренний мир, весь ее бунт, вся ее боль – упакованы и спрятаны глубоко внутри. Она знает только одно: она уедет. Далеко. Куда угодно. Медаль – это билет на поезд, который увезет ее из этого музея идеального детства. Она не знает, куда едет, но знает, от чего бежит. И в этом бегстве – ее единственная надежда.

ЮНОСТЬ. ГОЛОД

Иллюзия свободы

Общежитие университета в городе за пятьсот километров от дома. Первые три дня Алиса, восемнадцатилетняя, ходит как во сне. Она заселяется в комнату на троих. Ее соседки – Катя из Волгограда, громкая и веселая, с гитарой, и тихая Ира из местных, которая целыми днями читает фанфики. Комната тесная, с облупившейся краской, зато СВОЯ. Вернее, не совсем своя, но здесь нет матери.

Первый шок – можно не заправлять кровать. Катя свою никогда не заправляет. Алиса, по привычке, первые два дня аккуратно стелет покрывало, пока не замечает насмешливый взгляд Кати: «О, у нас тут перфекционистка». Слово «перфекционистка» звучит как оскорбление. На третий день Алиса намеренно оставляет одеяло в клубке. И чувствует прилив дикого, ребяческого восторга. Она нарушила правило! И ничего не произошло! Мир не рухнул!