Зона комфорта

Кристина Райн

Зона комфорта

Ангелы

Всё детство Света мечтала увидеть ангелов. Бабушка рассказывала о небе и жизни «после» и что ангелы – белоснежные вестники радости.

Вот только Света не хотела никакого после, хотела сейчас. Как все дети она не умела ждать и не знала, что есть что-то невозможное.

И ангелы появились. Света находила их в пухлой сдобе и объятиях папы. Они появлялись вместе с улыбкой мамы. Эфемерные, невесомые. Они скакали солнечными зайчиками, мурлыкали кошкой, шелестели листвой и проливались дождём с неба.

Всё возможно. Просто нужно верить. И видеть.

Настоящий писатель

Солнце упрямо пробивало себе дорогу сквозь неплотно задёрнутые шторы. Один луч злобно впился мне в глаз. Я поморщился и уткнулся лицом в подушку. Слишком рано.

Кот заметил шевеление под одеялом и с боевым кошачьим «мяу» запрыгнул на кровать. Теперь точно придется вставать. Вискас, кофе, новости. Только в такой последовательности. Каждое утро. Включаю телевизор фоном. Опять военные действия, выборы и парады то ли «за», то ли «против».

А день будет прекрасен. Вон какое светило доброе, разлило свет по улице, плеснуло на угол соседнего дома свою благодать. Что, Кот, тоже хочешь свою порцию солнца? Сиди, загорай, а мне ещё работать и за кормом сходить надо. Знаешь, Кот, какая тётка на кассе злобная? Продукты отбивает, а в глазах не то осуждение, не то недосып. Водяная баба в своих владениях, а ты незваный гость на её территории. Затянет в свой продуктово-бытовой омут, накинет силок ипотек и кредитов, не выбраться. Хотя может она так флиртует, кто ж знает. Хорошая тётка, фактурная.

У неё, наверное, своя история. Может муж забулдыга, а она в детстве мечтала о балете. Кабриоль, аттитюд, гранд батман. Стоять на сцене в объятьях софитов, погружаться в овации как в океан, чтоб сердце от восторга к горлу подпрыгивало. А что у неё сейчас? Колбаса, арманьяк, приходите ещё. Если б она могла переписать пару жизненных глав – вычеркнула бы долговязого в джинсах клеш, стояла бы у станка. Всё могло быть иначе.

Кот, а давай мы и себе историю перепишем? И Катя непременно с нами, кормит тебя креветками, как тогда на Новый год. Добавим пару сцен поярче, эмоций побольше. Хотя их-то хватало. Позвонить бы ей, да трубку не возьмёт. Сколько можно быть женой непризнанного гения в дырявых носках. Или?

Карандаш

Обычный грифельный карандаш, маркировка 2В на гладком боку. Таких сотни в наборах. Его первые шаги так неуклюжи: закорючки букв то отстают, то вдруг столпятся у первой точки. Не страшно, это лишь черновик будущей истории.

С каждой новой строчкой карандаш сильнее, с каждым предложением движения увереннее. Четкие линии букв начинают свой истинный путь. И вот он скользит по бумаге без остановок, без знаков препинания-препятствий. Не время для правил. Потом, позже. Мчаться, парить едва касаясь листа. Вбирать в себя мир вокруг, проживать его, собирать в слова. Так много жизни можно спрятать в угловатых символах, так много чувств.

Страница, другая и карандаш замедляется. Уже не бег, а твердая поступь. Немного устало, чуть-чуть иронично, со всеми паузами-запятыми, с остановками для важных точек. Сейчас карандаш много меньше, чем в самом начале – так много сказано, столько написано, столько страниц уже позади. Чуть смятый, с царапинами, подстёртой 2В на боку.

Когда-нибудь грифель сотрется совсем и может сломаться под тяжестью прожитых томов. Но пока есть время для новых историй. Про дом, про семью, про мечты.

Грифельный карандаш с маркировкой 2В с отметинами творческих терзаний на кончике. Не обычный, другой от сотен прожитых историй.

Ноябрь

У каждого месяца своё настроение. Ноябрь щедр на уныние, безнадёжность и большую горсть пресловутой русской хандры.

Выгоревшее тусклое солнце оставило свои краски далеко в прошлом, повисло белёсым блином. За вуалью облаков лишь неудачная копия летнего светила, неуместное напоминание о зное и босых ногах.

Лёгкая грусть осталась в октябре, разнопёстрый бабий сентябрь уже почти забыт, а лето и вовсе предано забвению. Равнодушный ноябрь сорвёт последние лохмотья с деревьев, оставит мир без фильтров и цветной драпировки.

Даже самые закоренелые оптимисты опускают занавески, молча заваривают чай покрепче и ждут. Ждут, когда декабрь заснежит всю неприглядность улиц, укроет, спрячет то, что замечать не хочется.

Бесцветный ноябрь.

Пианист

Солнце висело в выгоревшем небе белёсым блином, ветер гнал лохмотья листьев по мостовой, выдувал остатки тепла с опустевших улиц. Прохожие спешили оставить промозглость за дверью с двумя замками, не обращая внимания на человека, сгорбившегося на деревянном ящике у моста. Клокатая шапка у ног, смятый окурок за ухом.

Лишь один прохожий остановился, заскользил взглядом по измятому морщинами лицу и бледной клешнеобразной руке с остатком сигареты. Прохожий поёжился, спрятал поглубже руки в карманы пальто.

– На это смотришь? – попрошайка наклоном головы указал на руку с двумя пальцами. Большой и указательный. Усмехнулся, затянулся: – Как раз для сигаретки.

Прохожий не сказал ни слова, думал о чём-то своём.

– Я тоже когда-то был. И работа была и пальто, – скривил рот в улыбке попрошайка, сплюнул. – Халат, должность, фонендоскоп. Врач я был. Хороший, – уже без усмешки, просто констатация ненужного факта.

– И что случилось?

– Пациент умер. На операционном столе, – наигранное пренебрежение, какое бывает только, когда больно до одури.

– Так бывает, – заметил прохожий.

– Бывает, – окурок полетел в сторону. – Вот и в суде так сказали.

Тусклые глаза попрошайки пристально посмотрели на прохожего – давно с кем не говорил, а тут вдруг вырвалось. Давнее, незабытое, колкое. Дрянная погода во всём виновата.

– Суд оправдал, а я себя нет, – опустив глаза, продолжал попрошайка. – Пить стал, а как ещё справляться? К психологу что ли идти? Пить проще, да и не хотел я себя прощать, – он помолчал, вспоминая прошлое, которое уже как будто и не его. – Знаешь, какой это пацан был? Я, когда про операцию ему говорил, он прямо про шансы спросил, по-взрослому так. Без соплей этих: «Доктор, пожалуйста». Я и соврать не мог – операция сложная, сказал ему сделаю всё, что могу. Да вот не так много и смог. Не справился.

Он скривил рот. Скорбь не бывает прекрасной, она всегда уродует.

– Сломалось что-то внутри. Музыка из меня ушла. Знаешь, операция она как симфония. В каждом движении своя мелодия, тональность. Опербригада – целый оркестр. Когда всё слажено – музыка гениальна, а если пианист сфальшивит – этого никто не исправит. Понимаешь? Хотя откуда ты поймёшь? Молодой ещё совсем, пороха не нюхал. Я не в обиду. Это хорошо. Хорошо, когда всё хорошо. Банально, но ведь правда.

Попрошайка замолчал, потыкал носком изношенного ботинка шапку.

– Зачем живёшь тогда?

– По инерции. Пробовал уйти, не вышло. Переломало всего, да пальцев лишился.

– Может не время…

Мокрая крошка окутала этих двоих, отрезала от мира. Разговор не для тёплой кухни с румяным борщом, такой может быть только промозглым ноябрём между двумя незнакомцами, которые больше никогда не встретятся.

Прохожий полез в карман, достал кошелёк, придержал его культёй, здоровой рукой вынул купюры – все, что были. Не бросил в шапку, вложил в двупалую руку шершавые бумажки.

– Может не время ещё уходить, – чуть слышно повторил он и пошёл дальше, спрятав руку со свежими шрамами в карман. Лишь раз остановился у урны, выбросил пачку таблеток. Не время.

В мыслях уже не было попрошайки и даже этой бескрайней серости. Он думал о чёрно-белых клавишах, ждущих дома и ещё не сыгранных сонатах. И немного о том, чему сможет научить того, кто коснётся клавиш его фортепиано.