Истории с привидениями

Спустя день-другой случилось еще одно странное событие. Я болтала с миссис Блайндер, оказавшейся очень доброжелательной женщиной, служившей в доме дольше, чем все остальные, и она спросила, удобно ли мне в моей комнате и есть ли у меня все, что нужно. Я сказала, что мне не к чему придраться ни в комнате, ни в отношениях с хозяйкой, но меня удивляет, что в таком большом доме нет швейной комнаты для хозяйской горничной.

– Ну почему же нет, – сказала миссис Блайндер, – есть: ты живешь в бывшей швейной комнате.

– О, – сказала я. – А где же спала бывшая горничная мадам?

Тут она явно смутилась и быстро проговорила, что с прошлого года всех слуг переселили в другие комнаты, так что она точно не помнит.

Это показалось мне чрезвычайно необычным, но я сделала вид, будто ничего не заметила, и продолжила:

– Ну, напротив меня есть свободная комната, и я собираюсь спросить у миссис Бримптон, нельзя ли мне использовать ее как швейную.

К моему изумлению, миссис Блайндер побелела и сжала мою руку.

– Не делай этого, дорогая, – сказала она с дрожью в голосе. – Честно признаться, это была комната Эммы Сэксон, и хозяйка держит ее запертой со дня ее смерти.

– А кто такая Эмма Сэксон?

– Предыдущая горничная миссис Бримптон.

– Та, что прослужила у нее много лет? – уточнила я, вспомнив то, что рассказывала мне миссис Рейлтон.

Миссис Блайндер кивнула.

– Какой она была?

– Лучше на свете не бывало, – ответила миссис Блайндер. – Хозяйка любила ее как сестру.

– Но я имела в виду: как она выглядела?

Миссис Блайндер встала и сердито посмотрела на меня.

– Я не большая мастерица описывать, – сказала она. – И у меня тесто уже подходит. – Она вошла в кухню и закрыла за собой дверь.

II

Я прослужила в Бримптоне уже около недели, когда впервые увидела хозяина. Однажды днем пронесся слух, что он возвращается, и атмосфера в доме ощутимо переменилась. Было очевидно, что никто из прислуги его не любит. В тот вечер миссис Блайндер готовила обед с исключительной тщательностью и с необычной для нее суровостью шпыняла свою помощницу. А дворецкий, мистер Уэйс, мужчина серьезный и степенный, исполнял свои обязанности так, словно готовился к похоронам. Этот мистер Уэйс был большим знатоком Библии и держал в памяти неиссякаемый набор цитат из нее – на любой случай, но в тот день он использовал такие ужасные выражения, что я уже готова была выйти из-за стола в знак протеста, пока он не заверил меня, что все они – из книги пророка Исайи; впоследствии я заметила, что мистер Уэйс обращался к пророкам всякий раз, когда приезжал хозяин.

Около семи Агнес позвала меня в комнату хозяйки, и там я увидела мистера Бримптона. Он стоял у камина: крупный светловолосый мужчина с бычьей шеей, красным лицом и маленькими злыми синими глазами – из той породы мужчин, которых юный простак может счесть даже привлекательными, за что дорого поплатится со временем.

Он резко обернулся, когда я вошла, и мгновенно окинул меня взглядом с головы до ног. Я знала этот взгляд, поскольку видела его уже на прежних местах работы. Затем он снова повернулся ко мне спиной и продолжил разговор с женой. Что это означало, я тоже знала: я не была лакомым кусочком в его вкусе. В этом смысле тиф сослужил мне добрую службу: мой истощенный вид держал подобных джентльменов на расстоянии вытянутой руки от меня.

– Это моя новая горничная, Хартли, – сказала миссис Бримптон своим добрым голосом; хозяин небрежно кивнул и продолжил прерванный разговор.

Минуты через две он вышел, оставив мою хозяйку переодеваться к обеду, и, помогая ей, я заметила, что она бледна и тело у нее холодное на ощупь.

Мистер Бримптон отбыл на следующее утро, и весь дом вздохнул с облегчением. Что касается хозяйки, то она, надев шляпу и меховое манто (поскольку стояло ясное зимнее утро), отправилась в сад на прогулку и, возвратившись, еще несколько минут выглядела посвежевшей и румяной, пока краски в ее лице не поблекли снова, и я представила себе, какой очаровательной молодой леди она была еще не так давно.

В саду она встретила мистера Рэнфорда, и они пришли вместе – помню, как они прохаживались по террасе под моим окном, улыбаясь и оживленно беседуя. Тогда я впервые увидела мистера Рэнфорда, хотя имя его часто упоминалось в холле для слуг. Он был соседом, жившим мили за две от Бримптона на краю деревни и, поскольку зиму обычно проводил в своем загородном доме, почти единственный составлял компанию моей хозяйке в это время года. Он был худощавым высоким джентльменом лет тридцати, мне он казался довольно меланхоличным, пока я не увидела его улыбки, в которой светилось какое-то радостное удивление сродни первому теплому весеннему дню. Я слышала, что он был заядлым читателем, как и моя хозяйка, и иногда (как сообщил мне мистер Уэйс) он около часа читал ей вслух в большой, с приглушенным светом библиотеке, где она любила сидеть зимними днями. Всем слугам он нравился, что, вероятно, является бо́льшим комплиментом, чем предполагают хозяева. У него находилось доброе слово для каждого из нас, и мы радовались, что компанию миссис Бримптон в отсутствие хозяина составляет такой приятный дружелюбный джентльмен. Мистер Рэнфорд, похоже, был в отличных отношениях и с мистером Бримптоном, хотя меня и удивляло, что два столь не похожих друг на друга человека могут быть в таких товарищеских отношениях. Хотя, с другой стороны, я знала, как искусно истинные джентльмены умеют скрывать свои чувства.

Что же до мистера Бримптона, то он приезжал и уезжал, никогда не задерживаясь больше, чем на два дня, кляня скуку и безлюдье, брюзжа по любому поводу и (как я вскоре обнаружила) выпивая куда больше, чем шло ему на пользу. После того как миссис Бримптон вставала из-за стола, он до ночи продолжал сидеть, накачиваясь выдержанными бримптоновскими портвейном и мадерой, а однажды, уходя из хозяйкиной спальни позже обычного, я увидела, как он поднимался по лестнице в таком состоянии, что мне стало нехорошо при мысли, какие испытания приходится терпеть некоторым дамам, держа при этом язык за зубами.

Слуги не распространялись о хозяевах, лишь по случайно оброненным репликам я могла догадаться, что союз их был несчастливым с самого начала. Мистер Бримптон был человеком грубым, шумным, любителем развлечений; моя хозяйка – женщиной тихой, любившей уединение, быть может, немного холодной. Не то чтобы она когда-либо позволяла себе быть с ним неприветливой – я всегда удивлялась ее самообладанию, – но такому свободному джентльмену, как мистер Бримптон, рискну предположить, она могла казаться чуточку слишком замкнутой.

Итак, в течение нескольких недель все шло своим чередом. Хозяйка была добра, обязанности необременительны, и отношения со всеми остальными слугами у меня сложились прекрасно. Одним словом, жаловаться мне было не на что; тем не менее что-то меня угнетало. Не могу сказать, что именно, но точно знаю, что дело было не в одиночестве. Вскоре я к этому привыкла и, все еще будучи слабой после тифа, благодарила судьбу за покой и свежий воздух. И все же мысли мои не были безмятежными. Хозяйка, знавшая, что я перенесла тяжелую болезнь, настаивала, чтобы я регулярно совершала прогулки, и зачастую придумывала для меня поручения, требовавшие долгого пребывания на воздухе: сходить в деревню купить ярд ленты, отправить письмо на почте или вернуть книгу мистеру Рэнфорду. Как только я выходила за порог, настроение у меня улучшалось, и я с наслаждением предвкушала прогулку через оголенный, пахнувший сыростью лес; но стоило мне увидеть на обратном пути дом, сердце мое падало, как камень в колодец. Дело было не только в мрачности самого дома, тем не менее не было случая, чтобы, переступив его порог, я не ощутила, как уныние наваливается на меня.

Зимой миссис Бримптон редко выходила из дома, разве что в ясную погоду около полудня с часок прохаживалась по южной террасе. Если не считать мистера Рэнфорда, посетителей, кроме доктора, у нас не бывало, он приезжал из города раз в неделю. Дважды он посылал за мной, чтобы дать малозначительные указания, касавшиеся ухода за хозяйкой, и, хотя он никогда не говорил мне, что у нее за болезнь, судя по восковому лицу, которое бывало у нее иногда по утрам, я считала, что у нее, скорее всего, больное сердце. Зима была нездоровой – теплой и сырой, в январе зарядили нескончаемые дожди. Для меня, признаюсь, это стало тяжелым испытанием, потому что нельзя было выйти из дома, и я целыми днями просиживала за шитьем, слушая, как дождь беспрерывно стучит по карнизу; я стала такой нервной, что вскакивала от малейшего звука. Почему-то мысли о запертой напротив моей комнате начали тягостно преследовать меня. Раза два долгими дождливыми ночами мне вдруг казалось, что я слышу там какой-то шум, но, разумеется, это было чушью, и с наступлением дня подобные мысли переставали мучить меня. И вот однажды утром миссис Бримптон несказанно обрадовала меня, сообщив, что хочет послать в город за покупками. До того момента я даже не осознавала, насколько была подавлена. Приободрившись, я с восторгом отправилась в город, и вид первых же многолюдных улиц и живописно оформленных витрин заставил меня забыть обо всем. Однако ближе к полудню шум и сутолока начали меня утомлять, и я уже с нетерпением ждала возвращения в тишину Бримптона и мечтала, как буду наслаждаться обратной дорогой через темный лес, как вдруг столкнулась со старой знакомой, мы с ней когда-то служили горничными в одном доме. На несколько лет мы потеряли друг друга из виду, и теперь мне пришлось остановиться и по ее просьбе рассказать, как я жила эти годы. Когда я упомянула, где служу сейчас, она помрачнела и закатила глаза.

– Как? У той миссис Бримптон, которая круглый год живет в своем доме на берегу Гудзона? Господи, да ты не протянешь там и трех месяцев.

– Я ничего не имею против деревни, – ответила я, немного обиженная ее тоном. – После болезни я рада пожить в тишине.

Она покачала головой.

– Дело вовсе не в деревне. Насколько мне известно, у тамошней хозяйки за последние полгода горничные сменялись четыре раза, и последняя, которая была моей приятельницей, говорила мне, что никто не смог жить в этом доме.

– А она сказала почему?

– Нет… причины она не называла. Но сказала: «Миссис Энси, – сказала она, – если когда-нибудь молодая женщина, с которой вы знакомы, решит поехать туда, скажите ей, что не стоит и чемодан паковать».

– А ваша знакомая молодая и красивая? – спросила я, подумав о мистере Бримптоне.

– Она? Да что ты! Она из тех, кого нанимают матери, имеющие разбитных сыновей студенческого возраста.

Хоть я и знала, что эта женщина была досужей сплетницей, ее слова запали мне в голову, и сердце мое колотилось сильнее, когда я в сумерках подъехала к Бримптону. Значит, действительно было что-то в этом доме, теперь я в этом не сомневалась…

За чаем я услышала, что приехал мистер Бримптон, и сразу заметила, что все чем-то обеспокоены. У миссис Блайндер так дрожали руки, что она с трудом разливала чай, а мистер Уэйс цитировал самые ужасные тексты, изобиловавшие упоминаниями слова «сера». Тогда никто не сказал мне ни слова, но, когда я пошла в свою комнату, миссис Блайндер последовала за мной.

– Ох, моя милая, – сказала она, взяв меня за руку, – я так рада и благодарна, что ты к нам вернулась!

Как вы можете догадаться, это меня удивило.

– А что, вы думали, будто я уехала насовсем?

– Нет-нет, конечно, – немного смутившись возразила она, – но я не могу допустить, чтобы мадам оставалась одна хоть на день. – Она крепко сжала мою руку и добавила: – О, Элис, будь добра со своей хозяйкой, ты ведь христианка. – С этими словами она поспешно вышла, оставив меня в недоумении.

Минуту спустя Агнес позвала меня к миссис Бримптон. Услышав голос мистера Бримптона в ее комнате, я решила пройти через гардеробную, чтобы сначала приготовить хозяйкино платье для ужина. Гардеробная – это большая комната с окном под портиком, которое выходит в сад. Далее следуют окна апартаментов мистера Бримптона. Когда я вошла, дверь в спальню была чуть приоткрыта, и я услышала, как мистер Бримптон сердито говорил:

– Можно подумать, что он единственный человек, с которым тебе интересно разговаривать.

– У меня зимой нет большого выбора гостей, – спокойно отвечала миссис Бримптон.

– У тебя есть я! – бросил он ей язвительно.

– Ты так редко бываешь здесь, – сказала она.

– Ну и чья в том вина? Ты сделала это место таким же оживленным, как фамильный склеп.

На этих словах я загремела туалетными принадлежностями, чтобы известить хозяйку о своем присутствии, она встала и позвала меня.

Супруги обедали вдвоем, как обычно, и по тому, как был настроен мистер Уэйс, подавая ужин, я поняла, что дело плохо. Он бормотал ужасные цитаты из пророков, а на кухаркину помощницу напустился так, что она отказалась одна нести холодное мясо вниз, в ледник. Я сама ужасно нервничала и после того, как уложила хозяйку в постель, не могла преодолеть искушения снова спуститься вниз и уговорить миссис Блайндер немного поиграть в карты. Но, спустившись, услышала, что та закрыла дверь своей комнаты, поэтому мне ничего не оставалось, как подняться к себе. Снова пошел дождь, его «кап-кап-кап», казалось, стучало непосредственно у меня в мозгу. Я лежала без сна, прислушиваясь к этой дроби и прокручивая в голове то, что поведала мне в городе знакомая. Что озадачивало меня больше всего, так это то, что горничные увольнялись сами…

Спустя какое-то время я уснула, но меня внезапно разбудил громкий звук. В моей комнате звонил звонок. Я села в кровати, напуганная этим непривычным звуком, который, казалось, не переставал звенеть в темноте. У меня так дрожали руки, что я никак не могла нащупать спички. Наконец мне удалось зажечь лампу, и я выскочила из кровати. Мне уже начинало казаться, что все это сон, но, взглянув на колокольчик, висевший на стене, я заметила, что его язычок все еще продолжает раскачиваться.

Только я начала натягивать на себя одежду, как раздался другой звук: на сей раз это был тихий скрип открывшейся и закрывшейся двери напротив моей комнаты. Я услышала его так отчетливо, что от страха застыла на месте. Потом раздались торопливые шаги, удалявшиеся по коридору в главную часть дома. Поскольку пол в коридоре был затянут ковровой дорожкой, шаги звучали очень тихо, но я была совершенно уверена, что это были женские шаги. Я похолодела и минуты две не смела ни дышать, ни шевелиться. Потом опомнилась.

«Элис Хартли, – сказала я себе, – кто-то только что вышел из той комнаты и побежал по коридору. Мысль неприятная, но ты должна просто принять это: твоя хозяйка позвала тебя, и ты обязана пойти той же дорогой, какой пошла та, другая женщина».

И я пошла. Никогда в жизни я не ходила так быстро, как тогда, и тем не менее мне казалось, что я никогда не дойду до конца коридора и не попаду в комнату миссис Бримптон. По дороге я ничего не слышала и не видела: было темно и тихо, как в могиле. Когда я добралась-таки до двери хозяйкиной спальни, тишина была такая мертвая, что я снова засомневалась, не сплю ли я, и была уже почти готова повернуть назад, как вдруг меня охватила необъяснимая паника, и я постучала.

Ответа не последовало, я постучала снова, громче. К моему удивлению, дверь открыл мистер Бримптон. Увидев меня, он отшатнулся, и в свете моей свечи его лицо показалось мне багровым и свирепым.

– Вы? – сказал он странным голосом. – Сколько вас там еще, черт возьми?

В этот момент я почувствовала, будто земля уходит у меня из-под ног, но решила, что он просто вдрызг пьян, и ответила насколько могла спокойно:

– Можно войти, сэр? Миссис Бримптон меня вызывала.

– Можете все входить, мне-то что, – ответил он и, протиснувшись мимо меня, отправился в собственную спальню. Я проводила его взглядом и, к своему удивлению, увидела, что он идет, как совершенно трезвый человек.

Хозяйку я нашла в постели очень слабой и неподвижной, но, увидев меня, она выдавила из себя улыбку и еле слышным шепотом попросила накапать ей капель. Выпив их, она лежала молча, с закрытыми глазами, учащенно дыша. А потом вдруг словно схватила кого-то за руку и слабо произнесла:

– Эмма.

– Это я, Хартли, мадам, – сказала я. – Вам что-нибудь нужно?

Она широко открыла глаза и испуганно посмотрела на меня.

– Я просто заснула, – ответила она. – Теперь можете идти, Хартли, сердечное вам спасибо. Видите, мне уже совсем хорошо.

И она отвернулась от меня.

III

В ту ночь я уже так и не смогла уснуть и обрадовалась, когда занялся рассвет.

Вскоре после этого Агнес позвала меня к миссис Бримптон. Я испугалась, что ей опять плохо, потому что она редко посылала за мной раньше девяти, но я нашла ее сидящей в постели, бледной, изможденной, но вполне оправившейся.

– Хартли, – быстро сказала она, – вы можете прямо сейчас одеться и сходить для меня в деревню? Я хочу, чтобы аптекарь сделал лекарство по этому рецепту… – Тут она замялась и покраснела, – и мне бы хотелось, чтобы вы вернулись до того, как встанет мистер Бримптон.

– Конечно, мадам, – с готовностью ответила я.

– И… подождите минутку… – вернула она меня, словно ее неожиданно осенила какая-то мысль, – пока вы будете ждать приготовления микстуры, у вас будет время дойти до дома мистера Рэнфорда и передать ему вот эту записку.

До деревни было две мили, и по дороге я так и сяк обдумывала происходящее. Мне показалось любопытным, что хозяйка хочет, чтобы лекарство приготовили без ведома мистера Бримптона, а сопоставив это с ночной сценой и многим другим, что я замечала либо подозревала, я начала подумывать, уж не устала ли моя хозяйка от такой жизни и не приняла ли безумное решение покончить с ней? Эта догадка так напугала меня, что я бегом добежала до деревни и рухнула на стул перед прилавком аптекаря. Этот добрый человек, только еще снимавший внешние ставни с витрины, посмотрел на меня таким пристальным взглядом, что я сразу пришла в себя.

– Мистер Лиммел, – спросила я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал непринужденно, – не взглянете ли вы на это: тут все в порядке?

Он надел очки и изучил рецепт.

– Выписан доктором Уолтоном, – сказал он, – что с ним может быть не в порядке?

– Ну… это лекарство не опасно принимать?

– Опасно? Что вы имеете в виду?

Видимо, вопрос поразил аптекаря своей глупостью.

– Ну… если кто-то примет его слишком много… по ошибке, конечно… – Сердце колотилось у меня в горле.

– Господь с вами, конечно, нет. Это же всего лишь известковая вода. Ею можно и младенцев поить.

Я вздохнула с большим облегчением и поспешила к мистеру Рэнфорду. Но по дороге другое соображение стукнуло мне в голову. Если мой визит к аптекарю скрывать было незачем, может, миссис Бримптон хотела сохранить в тайне другое данное мне поручение? Почему-то вторая мысль напугала меня еще больше первой. Однако мистер Рэнфорд и мистер Бримптон казались большими друзьями, а уж за добропорядочность своей хозяйки я готова была головой ручаться. Мне стало стыдно своих мимолетных подозрений, и я решила, что просто еще не пришла в себя после странных событий предыдущей ночи. Передав записку для мистера Рэнфорда, я поторопилась обратно в Бримптон и незаметно, как мне казалось, проскользнула через боковую дверь.

Однако час спустя, когда я несла завтрак хозяйке, в холле меня остановил мистер Бримптон.

– Куда это ты ходила в такую рань? – спросил он, глядя на меня тяжелым взглядом.

– Я, сэр? – переспросила я, внутренне дрожа.

– Ну же, ну! – прикрикнул он, и от злости на лбу у него проступило красное пятно. – Думаешь, я не видел, как ты час назад пробиралась обратно через кусты?

От природы я человек правдивый, но тут ложь выскочила из меня без задержки:

– Нет, сэр, этого не может быть, меня там не было, – солгала я, глядя прямо ему в глаза.

Пожав плечами, он зловеще хохотнул.

– Считаешь, что я был пьян прошлой ночью? – вдруг спросил он.

– Прошлой ночью? Нет, сэр, не считаю, – ответила я, на сей раз не покривив душой.

Он снова пожал плечами и отвернулся.

– Хорошего же мнения обо мне придерживаются мои слуги, – донеслось до меня его бормотание, когда он уходил.

Только после полудня, усевшись за шитье, я по-настоящему осознала, как ночные события потрясли меня. Теперь я без дрожи не могла пройти мимо той запертой двери, потому что была уверена, что слышала, как кто-то вышел из нее и пошел по коридору. Я хотела было поговорить об этом с миссис Блайндер или мистером Уэйсом – двумя людьми, которые, судя по всему, догадывались, что происходит, но чувствовала: если спрошу, они будут все отрицать. Я могла больше узнать, держа язык за зубами и глядя в оба. При мысли о том, что придется провести еще одну ночь напротив запертой комнаты, мне становилось плохо и охватывало желание быстро сложить вещи и сесть на первый же поезд до Лондона, но бросить подобным образом свою добрую хозяйку противоречило моим правилам, поэтому я старалась продолжать шитье, как будто ничего не случилось. Не проработала я и десяти минут, как швейная машинка сломалась. В свое время я нашла ее в кладовке, это была хорошая машинка, но немного разлаженная: миссис Блайндер сказала, что после смерти Эммы Сэксон ею никто не пользовался. Я начала искать поломку, и, пока нажимала и дергала там и сям, открылся и выехал ящик, который я никак не могла открыть прежде. Из него выпала фотография. Я подняла ее и стала разглядывать в замешательстве. В него меня повергало то, что лицо на снимке было мне знакомо, я где-то его видела, причем с тем же направленным на меня вопрошающим взглядом. И вдруг я вспомнила бледную женщину, стоявшую в коридоре в день моего приезда.

Похолодев, я вскочила и выбежала из комнаты. Мне казалось, что сердце мое бьется где-то под самым черепом и что этот взгляд никогда не прекратит преследовать меня. Я побежала прямо к миссис Блайндер. Она дремала, сидя в кресле после обеда, и вскинулась, как ужаленная, когда я ворвалась к ней.

– Миссис Блайндер, кто это? – спросила я, протягивая ей фотографию.

Она протерла глаза и уставилась на снимок.

– Это Эмма Сэксон, – ответила она. – Где ты это нашла?

Я с минуту пристально смотрела на нее, потом сказала:

– Миссис Блайндер, я уже видела это лицо.

Миссис Блайндер встала и подошла к зеркалу.

– Бог ты мой! Должно быть, я спала, – сказала она. – У меня все лицо перекошено. А теперь, Элис, детка, беги, потому что часы уже бьют четыре, и я должна сию минуту спуститься вниз и поставить в духовку вирджинскую ветчину на ужин мистеру Бримптону.

IV

Недели две, судя по внешним признакам, жизнь шла своим нормальным чередом. Единственным отличием было то, что мистер Бримптон вопреки обыкновению оставался дома, а мистер Рэнфорд за все это время не появился ни разу. Однажды я услышала, как мистер Бримптон, сидя в комнате моей хозяйки перед обедом, заметил по этому поводу:

– А куда пропал Рэнфорд? Он уже неделю не показывается на глаза. Это потому, что я дома?

Миссис Бримптон отвечала ему так тихо, что ее ответа я не разобрала.

– Что ж, – продолжил он, – где двое, там третий лишний; мне жаль, что я мешаю Рэнфорду; полагаю, мне придется снова уехать через день-два и предоставить сцену ему. – И он рассмеялся собственной шутке.

Как это иногда случается, прямо на следующий день появился мистер Рэнфорд. Лакей доложил, что за чаем в библиотеке все трое были очень веселы и мистер Бримптон проводил мистера Рэнфорда до самых ворот.

Я сказала, что жизнь шла нормальным чередом, и для остальных домочадцев так и было, но что касается меня, то я уже никогда не была такой, как прежде, после той ночи, когда в моей комнате зазвенел колокольчик. Ночь за ночью я лежала без сна, ожидая, что колокольчик зазвенит снова и украдкой откроется запертая дверь. Но колокольчик молчал, и с противоположной стороны холла не доносилось никаких звуков. В конце концов тишина сделалась более ужасной для меня, чем самые загадочные звуки. Я чувствовала, что кто-то таится там, за запертой дверью, наблюдает, прислушивается так же, как наблюдаю и прислушиваюсь я, и порой я едва сдерживалась, чтобы не закричать: «Кто ты, выходи, встань со мной лицом к лицу вместо того, чтобы прятаться и шпионить за мной в темноте!»

Может показаться удивительным, что, чувствуя себя подобным образом, я не предупредила хозяйку об увольнении. Однажды я чуть было уже не сделала это, но в самый последний момент что-то меня удержало. То ли сочувствие к хозяйке, которая становилась все более и более зависимой от меня, то ли нежелание приспосабливаться к другому месту службы, то ли что-то еще, чему я не могу найти определение, но я тянула, словно меня приворожили к этому дому, хотя каждая ночь была для меня сущим адом, да и дни – ненамного лучше.

Начать с того, что мне очень не нравился вид миссис Бримптон. С той памятной ночи она, так же как и я, уже никогда не была собой прежней. Я надеялась, что она воспрянет после отъезда мистера Бримптона, но, хотя ей, похоже, полегчало на душе, оживленности в ней не прибавилось, так же, как и сил. Она еще больше привязалась ко мне, ей хотелось, чтобы я все время была рядом, и Агнес как-то сказала мне, что со дня смерти Эммы Сэксон я – первая служанка, которую хозяйка приняла душой. Это вызвало у меня прилив теплых чувств к бедной женщине, хотя я мало чем могла ей помочь.