Отдел Несовпадений

У Ильи стёрто именно то, что у обычных пациентов довольно часто сохраняется даже после тяжёлых травм.

Это было интересно.

И очень нехорошо. Это пахло вмешательством. Не болезнью, а именно вмешательством.

– Илья, – сказала я аккуратно, – ты знаешь, где мы сейчас?

Он медленно оглядел комнату, будто в первый раз. Но взгляд его был не изучающим, а сравнивающим. Он сверял реальность с какой-то внутренней картинкой.

– На обычную клинику не похоже. На психушку, вроде, тоже. Какое-то специальное место для странных, но неопасных? Место, на самом деле, как будто знакомое. Только здесь… здесь неправильно пахнет, – сказал он неожиданно.

Я подняла брови.

– Неправильно пахнет?

– Да. Как будто раньше тут пахло по-другому. У вас… здесь… – он морщится, перебирая слова. – Раньше была другая краска на стенах.

Я почувствовала знакомый холодок. Тот самый, который бежит не по коже, а где-то глубже, рядом с позвоночником. Холодок профессионального интереса, смешанного с первобытной настороженностью.

Это не бред.

Не галлюцинация.

Не ложная память.

Это – перцептивное несоответствие.

Когда человек реагирует не на то, что есть, а на то, что должно быть в его внутреннем опыте.

Обычно это бывает у тех, кто пережил сильную когнитивную перегрузку – или, как бывает в нашей работе, чья память была недавно «перезаписана». Словно два слайда наложились друг на друга, и человек видит оба одновременно.

– Почему ты так решил? – спросила я максимально ровно.

Илья как будто меня не расслышал и продолжил говорить тихо, себе под нос, будто рассуждая:

– И стены были другие. Они были серые. Не белые. Другие… И стол стоял не так. И свет… свет бил в глаза.

Я посмотрела на идеально свежие белые покрытия, без единого намёка на серость, и сделала пометку в блокноте:

«Проверить историю помещения». И добавила про себя: «И пробить Илью по базе. На всякий случай».

Когда я вышла из комнаты, дежурный ждал меня у стены.

– Ну что? – спросил он. – Психиатры зря отказались?

– Нет, – сказала я. – Не зря. Они были правы. Это наш клиент.

– Так что с ним? – не унимался Саня. – Крыша поехала?

Я посмотрела на дверь, за которой сидел Илья, и невольно разозлилась на дежурного. Я действительно не любила, когда кто-то так пренебрежительно отзывался о проблемах с психикой другого. Вот почему, когда ногу сломал – так это беда, а как проблемы ментальные – так это дурачок, что с него теперь взять. Как будто сломать можно только то, что видно на рентгене.

– Если бы «поехала», – вздохнув, довольно резко сказала я, – то всё было бы гораздо проще. Нашли бы таблетку, выписали рецепт, успокоили родных. Подержали бы в клинике. Работа сделана.

Мужчина нахмурился.

– А что тогда?

Я щёлкнула ручкой и начала складывать заполненные листы в папку.

– Как обычно, Саня, как обычно… Атипичный случай. Всё как мы любим. – ответила я, мысленно чувствуя, как холодок от встречи медленно растекается под рёбрами, превращаясь в тяжёлое, неспешное предчувствие: «Или как эти случаи любят нас».

Глава 3. Кассета

Когда я вошла в свой кабинет, мне наконец удалось немного выдохнуть.

Хоть комфортом моего старого кабинета тут и не пахло, но это место было «моим» по духу. Запах кофе, витавший тут постоянно, смешивался с запахами кожаного кресла, бумаги и чернил из принтера и моих духов. Тут мне было по-настоящему хорошо. Тут я могла думать спокойно и здраво.

Первым делом я заварила себе новую чашку кофе. Поставив готовый напиток на стол, я медленно помешала сахар и посмотрела на только начавшую заполняться папку с делом Ильи.

Чистая, без заломов, идеально новая – прямо как отражение памяти моего клиента, с которой предстояла долгая и кропотливая работа.

Илью отпустили домой, где его уже ждала семья, придумавшая себе миллион страшных историй с плохим концом и радующаяся, что ни одна из них не оказалась правдой. Или почти не оказалась.

Формальные основания, чтобы не держать его в изоляции, были безупречны:

– психоза нет;

– органики нет;

– агрессии или суицидальности – тоже нет;

– ориентировка сохранена;

– критичность – частичная, но достаточная для ведения обычной жизнедеятельности.

Но заключение психиатра, который осматривал его до перевода в ДАПС, было написано той осторожной рукой, которой специалисты обычно прячут растерянность:

«Фрагментарность автобиографической памяти при сохранности базовой ориентировки. Не соответствует типичным амнестическим синдромам. Рекомендовано регулярное наблюдение у специалистов ДАПС».

Иными словами: мы не понимаем, что это, поэтому умываем руки.

С первого взгляда случай Ильи был достаточно заурядным для нас. Три месяца назад я работала с женщиной, которая уверяла, что каждое утро просыпается в квартире, где всё стоит не так, как она расставляла вечером. Она была абсолютно вменяема, здорова, без следов когнитивного снижения – просто «планировка мира», по её словам, слегка сдвигалась. «Как будто кто-то на миллиметр толкнул реальность плечом», – сказала она на второй сессии. Психиатры развели руками, муж подал заявление об исчезновении ценностей – ему казалось, жена просто прячет документы. МВД подключилось. Но никаких пропаж, никаких хищений. И в итоге – ДАПС. Наш профиль.

Или другой случай – мужчина сорока лет, финансист. Приходил в полицию с тем, что его «подменили на работе». Не увольняли, не переводили – подменили его самого. Он показывал фотографии корпоративов, где на снимках смутно угадывался кто-то, действительно похожий на него… только с другой манерой держать спину, другим прищуром. Следов психоза нет, органики нет, мотивов для мошенничества нет. Психиатры написали аккуратно: «интактная логика, высокая критичность, отсутствие бредовой структуры». Но при этом – феноменологически объяснить нечем. Значит – к нам.

Или девочка двенадцати лет, которую приводила мать. Ребёнок был уверен, что звуки в школе стали «плоскими», как будто класс разговаривает не настоящими голосами, а их копиями. Слух – в норме, неврология чистая, эмоционально стабилизирована. Но в один момент она сказала фразу, от которой у меня до сих пор мурашки по коже: «Мама, это как будто не я в школе хожу, а какая-то другая, хорошая и… иная я».

Учителя жаловались, что ребёнок «не улыбается той же улыбкой». Не в переносном смысле. В прямом.

Сначала – заявление о странном поведении, возможном воздействии, попытке похищения. Полиция проверила – ничего. А дальше… дальше только мы.

В ДАПС попадают как раз такие – неопасные, не бредовые, не психотические, но при этом настойчиво несоответствующие ни одной нормальной диагностической сетке случаи. Люди, у которых что-то нарушилось, но не там, где мы привыкли это видеть.

Для психиатров такие пациенты слишком «чистые».

Для МВД нет состава.

А у нас – профиль: атипичные расхождения опыта, восприятия, идентичности.

То, что в хождениях называют «несовпадениями».

То, что в официальных протоколах значится как «неясные феномены психического следа без признаков психоза».

А в кулуарах – просто «наше».

На их фоне Илья действительно казался обычным.

Но какое-то свербящее, зудящее чувство всё никак меня не отпускало.

Как будто всё не так просто, как обычно. Не так… предсказуемо и ожидаемо?

У других было несовпадение с миром. У Ильи – несовпадение с самим собой. И это всегда на порядок тревожнее.

Тряхнув головой, я попыталась сбросить это ощущение. Допила кофе, собрала в другую папку новые протоколы и вышла в коридор. Меня ждал другой клиент, и до завтрашней сессии с Ильёй я могла временно выкинуть его дело из головы.

На следующее утро, в девять часов, я бодрым шагом направлялась к кабинету для сессий, у которого меня ждал Илья. Сегодня он был моим самым первым утренним гостем. Парень уже сидел в кресле у кабинета, ожидая приёма.

– Доброе утро! Давно ждёшь? – спросила я, улыбаясь.

– Привет! Где-то минут двадцать, – улыбнулся он. – Рано проснулся.

«Это заметно», – отметила я про себя, бегло взглянув на тёмные круги и осунувшееся лицо.

Я открыла кабинет и пригласила его к себе.

Илья выбрал крайний стул – тот, что ближе к двери. Куртку так и не повесил на вешалку, продолжая сжимать её в руках.

Позы избегающего – но не испуганного – человека: плечи подняты, мышцы шеи напряжены, руки и ноги постарался убрать поближе к себе, подальше от меня. Взгляд всё время возвращается к своему телу, как будто проверяя, в какой позе находятся его конечности, как они двигаются.

У него не было видно ни паники, ни тревоги.

Скорее складывалось ощущение, что он сверяется сам с собой. Пытается понять, совпадает ли он с тем, кем должен быть. Как если бы его тело было прибором, а он – оператором, читающим показания с небольшой задержкой.

– Устраивайся, как тебе будет удобно.

– Спасибо… – он попытался улыбнуться. – Да мне и так нормально. Не уверен, что удобно вообще бывает.

– А когда тебе было удобно в последний раз?

– По ощущениям, будто никогда, – тихо ответил Илья.

– Хм. Ясно, – негромко сказала я, стараясь не показывать никаких чувств по поводу его последней реплики. – Ты не будешь против, если я буду записывать нашу сессию? Это, в том числе, сможет помочь мне отслеживать наш прогресс и не упускать важных моментов.

– Эм, хорошо, – несмело кивнул Илья. Голос негромкий, немного глуховатый, будто человек не до конца уверен, что он принадлежит ему.

– Спасибо! – мягко улыбнулась я. – Тогда начинаем.

Я включила запись.

– Илья, – начала я, – ты помнишь цель наших сессий?

– Да. Мне сказали… что мне нужно посещать тебя, потому что память… ведёт себя странно.

– А что ты сам думаешь на этот счёт?

Он ненадолго замолчал. Глаза чуть сузились, дыхание выровнялось – как и во время прошлого разговора, его тело само говорило, когда он ищет правильное объяснение своего состояния или своих мыслей.

– Я немного боюсь себя. Меня пугает даже не провалы в памяти, а как будто её отсутствие по каким-то моментам. Будто я кассета, на которой в каких-то местах просто деформировалась плёнка. И моё поведение тоже меня пугает. Как будто… у меня есть две версии себя. – он сделал паузу, устало потёр закрытые веки, – Нет. Не так. Как будто есть «настоящий я» – но эта версия сейчас недоступна, а «нынешний я» – это та версия, которой я пользуюсь сейчас.

Это было похоже на деперсонализацию – но именно что «похоже».

При деперсонализации человек обычно чувствует отчуждение.

А у Ильи – несовпадение слоёв идентичности, будто автообраз и текущий опыт принадлежат разным системам.

Такое бывает редко. Очень редко.

Тогда я начала проверку автобиографической памяти.

– Где ты родился?

– Я же вчера говорил… В Москве.

«Прекрасно. Значит, он помнит вчерашний разговор».

– Вчера виделся с родителями?

– Да, они сейчас со мной живут. Им так спокойнее. И, на самом деле, мне тоже. Маша тоже приехала. И… Славка звонил.

– Славка?

– Это тот младший. Которого я вчера забыл, – улыбнулся Илья. Улыбка получилась неестественной и немного кривой.

– Здорово! Как считаешь, у вас дружная семья?

– Очень дружная! Моя любовь к походам как раз из детства – мы с семьёй на каникулах всегда все вместе выезжали то к озеру, то в лес. За Славкой я после уроков всегда заходил, забирал его из сада, когда родители не могли. Маша мне к вступительным в университет помогала готовиться. Она классный математик.

– А где ты учился?

– В Финансовой академии. Лучше и не придумаешь, когда живёшь там, где я.

– Работал?

– Да, в банке. Я занимался взаимодействием с партнёрами. – он сделал паузу и усмехнулся.

Я тоже улыбнулась и спросила:

– Любишь работу?

– Да нет. Кто её любит? Рано вставать, далеко ехать. Просто интересно: вот рассказываю, но… не испытываю никаких эмоций. Просто как будто описываю чью-то чужую жизнь из фильма, который посмотрел на выходных. Будто просто наблюдал, как кто-то другой учился, работал, ходил в походы, на Эльбрус забирался.