Последняя страница войны

Роман Морозов

Последняя страница войны

ПРОЛОГ

У книг, как и у людей, есть своя судьба. Одни – сгорают в пламени костров, осветив мир на мгновение ослепительным, прощальным заревом. Другие – прячутся в сырых подвалах, медленно истаивая в забвении, страница за страницей.

А есть и такие, что доживают свой век под половицами, в пыльной тьме. Они не горят и не гниют. Они – просто ждут. Хранят меж своих страниц невидимые миру артефакты: засохший цветок, вложенный когда-то рукой влюблённого; чернильное пятно, похожее на очертания далёкой страны; слёзы; шепот; чью-то оборвавшуюся на полуслове жизнь.

Эта история началась с одной такой книги. Со старого, истрёпанного томика Марины Цветаевой, что сорок лет пролежал под скрипучей сосновой доской в полу бывшей городской библиотеки. Он был немым свидетелем. Последним хранителем самой страшной и самой прекрасной тайны, которую только могут хранить стены, – тайны любви, рождённой в аду.

Любви, что нашла свой голос в тишине, меж стеллажей с молчаливыми книгами. И чей конец был предрешён с самого первого, случайного взгляда.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПЫЛЬ И ПАМЯТЬ

1983 год.

Анна Викторовна медленно провела тряпкой по подоконнику, и солнечный луч, пробившийся сквозь стекло, заиграл в кружащейся золотой пыли. Такой же густой пылью давно покрылись её воспоминания. Сорок лет – целая жизнь.

Ей было шестьдесят три. Не старость, но уже и не зрелость. Возраст, когда позади больше, чем впереди. Она работала в московской библиотеке имени какого-то забытого теперь революционера. Тихая, исполнительная женщина, о которой коллеги знали лишь то, что она из-под Смоленска и войну пережила там. Больше – ничего.

«Анна Викторовна, вам телеграмма!» – донесся с порога молодой голос. Это была Лена, новенькая библиотекарша, вся в бантах и радужных планах на жизнь.

Анна Викторовна кивнула и пошла к выходу, её неброское платье не шелестело, а мягко шуршало. Она была частью библиотечного интерьера – такая же немая, спокойная и вечная, как эти стеллажи.

Но сегодня что-то было не так. Может, письмо от старой подруги из того самого городка, может, просто осеннее солнце, так похожее на то, сороковых годов… Но в её сердце, этом давно запечатанном сундуке, что-то дрогнуло.

Она села в своём крошечном кабинетике, взяла телеграмму (это была всего лишь квитанция на получение книг) и вдруг ясно, до боли, вспомнила.

Не событие. Запах. Запах старой бумаги, воска и… чужого, колониального одеколона. Тот самый запах, что витал в воздухе в тот день, когда в её библиотеку вошёл Он.

-–

Сентябрь 1941 года.

Городок жил в состоянии подвешенного, оглушённого ужаса. Оккупация длилась всего несколько недель. На улицах ещё лежали неубранные осколки стёкол, а в воздухе, смешиваясь с запахом гари, висела непривычная тишина, которую лишь изредка рвали чужие, отрывистые команды.

Библиотека была закрыта. Анна пробиралась туда тайком, через чёрный ход, чтобы проверить, всё ли в порядке. Вернее, чтобы убедиться, что самое ценное – ещё цело. Она уже начала свою тихую войну: в подвале, за рыхлой кладкой, лежали свёртки с книгами, которые могли счесть «вредными».

Она стояла в полумраке читального зала, прислушиваясь к пугающей тишине, когда снаружи раздались шаги. Не одиночные. Твёрдые, ритмичные, групповые. Сердце её упало и замерло. Это шли они.

Дверь не открыли – её выбили одним точным ударом плеча. Солдат в каске и с автоматом на груди грубо отстранил её, пропуская вперёд офицера.

Он вошёл не спеша. Высокий, в ещё пахнущем порохом и пылью мундире. Его взгляд, холодный и быстрый, скользнул по залу, по занавешенным окнам, по её лицу, и Анна почувствовала, как по спине пробежал ледяной мурашек.

– Вы кто? – спросил он по-немецки. Солдат тут же грубо перевёл: «Ты кто тут?»

– Библиотекарь, – выдавила она, и голос её прозвучал хрипло и несмело.

Офицер что-то коротко сказал солдату, и тот, щёлкнув каблуками, остался у входа. Офицер же сделал несколько шагов вглубь, снял перчатку и провёл пальцами по корешкам книг на ближайшем стеллаже.

– Здесь есть Пушкин? Толстой? – неожиданно спросил он по-русски. С сильным, режущим слух акцентом, но вполне понятно.

Анна, ошеломлённая, кивнула.

– Коменданту нужны книги для кабинета. Чтобы было… цивилизованно, – он произнёс это слово с лёгкой, почти незаметной усмешкой. – Покажите.

Это был приказ. Прямой и не допускающий возражений. Но в его тоне не было ни злобы, ни высокомерия. Была простая, безразличная констатация факта.

Он подошёл ближе, чтобы она могла провести его к нужному стеллажу. И тогда она почувствовала тот самый запах. Не только пыли и гари. Запах чужого мыла, качественной шерсти и того самого одеколона – терпкого, мужского, абсолютно незнакомого. Запах завоевателя.

Она опустила глаза, сжав руки в кулаки, чтобы скрыть дрожь, и молча повела его между стеллажами. Война обрушилась на город стремительно и беспощадно. Всего несколько недель назад здесь ещё пахло яблоками и свежей краской, а по улицам бегали дети. Теперь в её мире пахло чужим одеколоном, а вместо детского смеха слышались тяжёлые шаги.

Он шёл за ней, и каждый звук его сапог отдавался в звенящей тишине зала. Война для всех только началась. А для неё в этот осенний день она внезапно приобрела новый, совершенно невообразимый поворот. Она стала личной.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЯЗЫК ГЁТЕ И МОЦАРТА

Анна стояла у окна в квартире, которую ей разрешили занимать – прежней квартиры заведующей библиотекой, бежавшей с отступающими частями. Она смотрела, невидящими глазами, на улицу. Город был неузнаваем. На углу, где раньше торговали мороженым, теперь стоял немецкий патруль. На здании школы развевался флаг со свастикой. По мостовой, подчиняясь резкому жесту солдата, брели сгорбленные фигуры – жители, отправленные на разбор завалов.

И в её голове, поверх этой уродливой картины, звучали строчки, выученные когда-то наизусть:

«Über allen Gipfeln…»

Над всеми вершинами

Покой…

Она сама учила этот стих Гёте. Ей казалось, что язык, способный родить такую хрустальную, пронзительную тишину, не может служить злу. Что народ, подаривший миру Моцарта, с его божественной, искрящейся музыкой, не способен на методичное, будничное уничтожение.