Немая

Вика Ви

Немая

Глава 1 Немая сцена

Воздух в темном зале, пропитанный ароматами дорогих духов и предвкушением, казалось, вибрировал от сдержанного гула. Мест не было – каждый стул, каждое кресло занимала фигура в шикарном, сверкающем наряде, подобающем столь торжественному вечеру. Это был не просто детский конкурс. Это был «Звёздный мост» – отборочный тур, открывающий двери в мир настоящих телешоу, и каждый родитель в зале видел в сияющей сцене трамплин для будущего своего ребёнка.

Вот у прохода сидит солидный мужчина в идеально сидящем пиджаке. Его лицо искажено гримасой раздражения, и он яростно теребит стебли длинных алых роз, завернутых в колючую, блестящую фольгу. Розы для дочери-победительницы, которые теперь кажутся ему глупой и дорогой обузой, ведь её номер уже позади, и она спела лишь «хорошо». А он платил педагогу за «блестяще». Вот по другую сторону ряда женщина в ослепительном платье с пайетками пытается усадить на место непослушного ребёнка. Малыш, краснея, всё пытается сдернуть с шеи душащий его галстук-бабочку. Он хочет домой, к игрушкам, а не слушать эту бесконечную музыку. Женщина шикает на него, бросая взгляды по сторонам – что подумают люди?

И вот на сцену, в ослепительный круг света софитов, выходит она. Маленькая девочка с микрофоном в руках. Её улыбка светится искренностью, подчеркнутая ямочками на щеках и россыпью веснушек на носу. В своем голубом, воздушном платье, с бантом, почти равным ей по размеру, она выглядела точь-в-точь как куколка из витрины дорогого магазина, как настоящая принцесса из сказки, которую вот-вот озвучат.

И в этот миг происходит чудо: огромный зал затихает, заворожённый. Сотни взглядов впиваются в хрупкую фигурку. Даже раздраженный мужчина с розами на секунду замер, а ребёнок в галстуке перестал ерзать, уставившись на сияющую сцену. Дирижёр, поймав кивок строгой женщины-режиссёра у кулис, взмахивает палочкой – и всё пространство наполняется первыми, трепетными нотами знакомой всем классической баллады. Музыка лилась, обволакивая зал сладким ожиданием. Девочка подносит микрофон к губам, делает вдох, грудная клетка поднимается под кружевами платья…

Но ничего не происходит.

Тишина. Сначала недоуменная, вопросительная. Потом – тягучая, звенящая, налитая свинцом. Её рот приоткрыт, губы дрожат, но из них не доносится ни звука. Только тихий, предательский выдох в микрофон. Испуг, холодный и липкий, поднялся от самого живота, сжал горло стальным обручем, выжег в мозгу чистый, белый лист. Она забыла. Забыла не слова – текст отпечатался на сетчатке глаз. Она забыла, как дышать. Как извлекать звук. Как быть собой.

И этот испуг, видимый, почти осязаемый, будто щелчком запускает цепную реакцию в зале. Сначала робкий, недоуменный шепот на первом ряду: «Что случилось?». Поток удивления пополз дальше. Потом – первый, резкий, отрывистый смешок где-то сбоку. Ему вторит другой. Кто-то громко, с преувеличенной досадой вздыхает. Кто-то свистит – коротко, по-хулигански. Чей-то громкий, нарочито «шёпот» режет тишину: «Да сколько можно ждать! Других детей много!»

И вот уже все эти звуки – шёпоты, смешки, вздохи, ворчание – сливаются в один оглушительный, зловещий гул. Гул, который на гребне волны обрушивается на сцену и превращается в единый, пронизывающий, беспощадный смех. Он катится рядами, нарастая, как лавина. Он не веселый, он – уничижающий. Он обрушивается на девочку физической волной, бьет в уши, проникает под кожу, заставляет сжиматься сердце крохотным, ледяным комком. А она так и стоит в самом центре этого ослепительного, предательского света – прекрасная, нарядная, немая куколка, в которую вселился не голос, а один лишь ужас.

Слёзы, горячие и нестерпимые, наконец прорывают плотину, катятся по веснушкам, оставляя блестящие дорожки на щеках. Но их никто не видит в сиянии софитов. Видят только немую панику и смеются ещё громче. Режиссёр у кулис, скривившись, делает резкий взмах рукой. Музыка обрывается на высокой ноте. Занавес, медленно и беспристрастно, начинает сходиться, отрезая её от зала, но не спасая от гула, который ещё долго бьется о бархатную ткань, добираясь до нее уже здесь, в полумраке кулис, где её ждёт только холодная стена и тихие всхлипы мамы, которая не знает, как помочь.

––

Открыв сильно заплаканные, опухшие глаза, Маша с секунду не могла понять, где находится. Сознание возвращалось медленно, как сквозь густой, ватный туман, пропитанный стыдом. Рваные лучи утреннего солнца, жестокие и беспощадные, пробивались сквозь щели в стенах, освещая миллиарды пылинок, кружащих в безумном танце. Они резали глаза. Она была не в своей розовой комнате с постером принцессы-певицы на стене. Там бы её уже нашли. Там бы пришлось отвечать на вопросы, видеть жалость в глазах отца и растерянную боль в глазах матери.

Вчерашний вечер вспомнился ей не картинками, а ощущениями: горячие слезы, солящие губы; душившее горло отчаяние, похожее на удушье; бегство из дома через черный ход, когда все уснули, на цыпочках, в одном платье, по-прежнему пахнущем сценой и страхом. Побег в её тайное убежище, единственное место, где мир переставал давить, сужаясь до размеров знакомых, тёплых теней. Старый чердак над сараем на краю их садового участка.

Это место было её святыней, ее параллельной вселенной. Ещё в шесть лет, когда голос её был чист и не испорчен, она уговорила папу отдать ей в полное распоряжение этот закуток, пахнущий старым деревом, сеном, пылью веков и детскими тайнами. Малышкой она днями и ночами проводила здесь всё свободное время, обустраивая свой уголок: притащила старый, выброшенный матрас, покрыла его лоскутным одеялом, соорудила полки из ящиков для своих сокровищ – стекляшек, перьев, красивых пуговиц. На стену приклеила звёзды, светящиеся в темноте. Но главное – здесь её никто не слышал. Никто не мог осудить, оценить, посмеяться или похвалить невпопад. Стены, обитые войлоком, поглощали любой звук.

у ..Маша с самого раннего детства не просто хотела стать певицей. Она знала, что это её судьба, такая же неотвратимая и ясная, как смена времён года. Она будет ею. Девочка усердно училась в музыкальной школе, и преподаватели, строгие и скупые на похвалы, прочили ей великое будущее, ахая над её чистым, звонким сопрано, похожим на хрустальный колокольчик. «Слух абсолютный, тембр – ангельский», – говорили они, и Маша ловила каждое слово, лелея его в душе как доказательство своей избранности.

Всё рухнуло в год, когда ей исполнилось десять. В их школе проводился отбор в престижный хор, который должен был гастролировать по разным городам, покоряя зрителей и критиков. Маша готовилась, как одержимая. Она пела везде – по дороге в школу, за завтраком, перед сном, представляя, как стоит на большой сцене, а зал замирает. Но судьба, жестокая и насмешливая, подстроила ей подлость: прямо перед просмотром девочка заболела. Ангина. Горло горело огнем, глотать было мучительно. Не желая сдаваться, не допуская и мысли о провале, она вышла на прослушивание с лихорадочным блеском в глазах, стиснув зубы от боли, заглушив её таблетками. И заплатила страшную, непоправимую цену – на высокой, сложной ноте голос сорвался с хрипом и больше не вернулся. Она сорвала голосовые связки.

Мир, такой яркий и звонкий, окрасился в серый, тягучий и беззвучный. Её голос, некогда высокий и летящий, стал грубым, низким, прорезанным хрипотцой. О каком хоре могла идти речь? «Ты же не контральто, милая, у нас таких партий нет», – сказал дирижер, разводя руками. Полностью разочаровавшись в себе, Маша прошла через череду врачей, но те лишь разводили руками, выдавая неутешительные диагнозы: голос сломан, он останется низким, с характерной, неизбежной хрипотцой. «Смиритесь. Может, на инструменте научится играть?» Её мечты, все ее усилия, ее саму – раздавлены в одночасье.

Теперь ей ничего не оставалось. Она жутко, до боли в животе, стеснялась своего голоса, ставшего чужим, уродливым, как она думала. Её хрупкая, почти фарфоровая внешность – русые волосы, голубые, слишком большие глаза, рассыпанные по носу веснушки – смотрелась нелепым, жестоким диссонансом с этим низким, почти мужским, надтреснутым тембром. В то время как другие девочки ее возраста на школьных концертах легко и звонко

брали высокие, чистые ноты, её собственный голос казался ей монстром, спрятанным внутри.

И единственным утешением, единственной отдушиной оставалось это место. Старый чердак, где в лучах заходящего солнца, окрашивающих пыль в золото, под аккомпанемент шуршащих в углах мышей и гула далёкого мира, она могла петь. Петь своим новым, надтреснутым, неидеальным, но таким живым и её голосом. Петь только для себя, для теней, для пыльных стропил. И для воспринимающей тишины, которая слушала её не осуждая, а просто принимая. Здесь, в укрытии, её сломанный голос обретал странную, щемящую красоту. Но это была тайна. Как и её слёзы, которые она вытирала сейчас рукавом платья, сидя на старом матрасе и глядя на луч солнца, в котором кружились те самые, вечные пылинки. Мир снаружи казался теперь ещё более враждебным. Но здесь, внутри, среди своих ран и тишины, она всё ещё могла дышать.

Глава 2 Весенний понедельник

Класс был залит слепящим весенним солнцем, которое пыльными золотистыми лучами пробивалось сквозь высокие, давно не мытые окна. В воздухе висела не просто взвесь меловой пыли – целая вселенная микрочастиц кружила в солнечных столбах, и этот знакомый, удушливый запах смешивался с едким, сладковатым ароматом духов учительницы – настойчивым и въедливым, как назойливая муха. На доске, в рамочке из прошлогоднего скотча, кривыми, неровными буквами было выведено:" контрольная работа. Химия». Эти слова не просто ужасали – они действовали гипнотически, заставляя сердца биться в аритмичном, тревожном ритме, а пальцы – холодеть.

Одни ученики, бледные и осунувшиеся, судорожно листали конспекты, стараясь в последнюю, отчаянную секунду впитать упущенные знания, другие с обреченным, пустым видом смотрели в потолок или в окно, уже внутренне смирившись с неизбежным провалом и родительским разбирательством. Все ужасно нервничали, и это напряжение было густым, почти осязаемым, как желе.

В кабинет, точно нарушая этот напряженный покой, неуверенной, семенящей походкой вошла Маша. Она прижала к груди потрепанный учебник, края которого были замусорены от страха, и, опустив голову, чтобы не встречаться ни с чьим взглядом, пробралась к своей третьей парте у окна. Это было её законное место – на грани света из окна и тени класса. Здесь она могла наблюдать, оставаясь почти невидимой. Она погрузилась в ожидание звонка, которое казалось настоящей пыткой, растянутой на вечность.

И тут дверь с грохотом распахнулась снова, нарушив и без того хрупкую тишину. В класс вместе с грозным завучем, чьё одно только имя наводило леденящий страх на всю школу, вошел незнакомый парень. Класс, мгновенно утихнув, замер в почтительном и одновременно испуганном, выжидательное молчании. Даже учительница химии на мгновение оторвалась от пачки бланков.

– Здравствуйте, садитесь, – сухо, с нескрываемым недовольством в голосе, произнес завуч, нарушая тишину, будто разбивая стекло. – Это Евгений, будет учиться с вами. Устраивайте.

По рядам пробежался сдержанный, змеиный шепоток. Новенький под конец четверти, да ещё и в апреле? Это было не просто необычно – это пахло проблемами. Маша, тихоня и серая мышка, училась в этой школе с первого класса и видела многих «временных» учеников: тех, кого переводили из-за драк, неуспеваемости или скандалов с родителями. Атмосфера в 9 «Г» была особенной – гнетущей, накаленной до предела. Этот класс постоянно мелькал в списках провинившихся на линейках, их дверь была исцарапана, а на задней парте красовались похабные надписи. Энергию бесконечных конфликтов, сплетен и откровенно хулиганских выходок, казалось, можно было пощупать руками, как статическое электричество. Новенький, в его простой, чуть поношенной толстовке и со спокойным, слишком спокойным выражением лица, был мгновенно оценен «стаей» как потенциальная жертва или, что хуже, как новая игрушка, которая долго не продержится в этом змеином логове.

Ирония судьбы, нелепая и неизбежная, распорядилась так, что Женю указательным пальцем направили именно к третьей парте у окна, посадив за одну парту с Машей. Сердце девушки екнуло. Она демонстративно отвернулась к окну, делая вид, что с огромным интересом наблюдает, как по запыленным стеклу ползет одна-единственная, упрямая муха. Она нервничала, и причин было две, сплетенные в один тугой узел: предстоящая контрольная, которую она наверняка завалит, и новый сосед, чье молчаливое, но плотное присутствие нарушало её годами выстроенное, хрупкое уединение. А Он, устроившись на стуле и положив на парту пустой пенал, ещё не знал главного: эта странная девчонка с веснушками и холодным взглядом в никогда не скажет ему ни слова.

Прозвенел резкий, пронзительный звонок, похожий на сигнал тревоги. Учительница с каменным, непроницаемым лицом начала раздавать листы с заданиями. В классе воцарилась та особенная, гробовая тишина, что прерывается лишь скрипом ручек, шуршанием страниц и тяжелыми вздохами отчаяния. Маша с трудом вникала в запутанные химические формулы, которые плясали перед глазами бессмысленным набором букв и цифр. Она уже мысленно смирилась с неизбежной тройкой, а то и двойкой. Каково же было её удивление, почти шок, когда Женя, закончив писать одним из первых не стал сдавать работу, а аккуратно скосил глаза в её сторону. Его взгляд был не насмешливый, а деловитый.

– У тебя тут ошибка, – тихо, едва шевеля губами, сказал он, указывая кончиком своей ручки на ее бланк с ответами. – В уравнении. Коэффициенты.

Девушка лишь молча, сжав губы, кивнула, не в силах даже разобрать, где же она ошибается. Химия была для нее темным, враждебным лесом. Наобум она исправила цифры, захлопнула тетрадь и, первой сдав работу учительнице быстро, почти побежав, вышла из класса. Уроки на сегодня закончились. Ей нужно было подышать.

Воздух на улице был уже теплым и влажным, под ногами звучно хлюпали апрельские лужи, отражающие чистое небо. Маша, привыкшая ходить домой одной длинной, окружной дорогой, погрузилась в свои мысли, пытаясь анализировать прошедший день. Но вскоре её спина, затылок, всё её естество насторожилось. Это было животное, давно отточенное чувство. Спиной она почувствовала чужое, навязчивое присутствие. Чьи-то быстрые, уверенные, не в такт её шагам, шаги приближались сзади, явно набирая скорость. Сердце заколотилось уже по-новому, не от страха контрольной. Обернувшись, она увидела незнакомого мужчину в тёмном капюшоне, надвинутом на глаза, который уже почти поравнялся с ней. Он действовал без предисловий: резко, грубо схватил её за рукав тонкой куртки, а его вторая, сильная рука потянулась к карманам её рюкзака, нащупывая рельеф телефона или кошелька.Но нападавший явно не ожидал отпора от этой хрупкой, на первый взгляд, школьницы. Маша не закричала. Её тело сработало на автомате, будто включалась давно записанная программа. Движением быстрым, резким и до боли отработанным, она с силой вывернула его руку, заломив кисть за спину, и, используя его же инерцию, нанесла точный, сконцентрированный удар коленом в солнечное сплетение. Хулиган с тихим, хриплым стоном согнулся пополам, захватывая воздух ртом, как рыба на берегу. Вырвав свой рюкзак, девушка не стала смотреть на него, а пустилась бежать, не оглядываясь, вжимаясь в асфальт легкими кроссовками.

Свернув в первый же незнакомый, узкий переулок между гаражами, она замедлила шаг, прислонилась к холодной кирпичной стене, пытаясь отдышаться. Адреналин отливал, оставляя после себя дрожь в коленях и горький привкус во рту. Решив отложить возвращение домой, Маша пошла бродить наугад по неизвестным ей улочкам спального района, где старые пятиэтажки стояли, тесно прижавшись друг к другу плечами, будто совещаясь. Тишина здесь была обманчивой, притихшей. Но и здесь, среди чужого спокойствия, её кожу вновь, как электрическим током, пронзило то самое ощущение. Чувство тяжелого, пристального, чужого взгляда, который буквально сверлил её спину между лопаток. Кто-то следил за ней. И это был не тот неудачливый грабитель. Это было что-то другое. Хуже. Она ускорила шаг, уже не зная, куда бежать, понимая лишь, что ее одиночество сегодня было грубой иллюзией, разбитой дважды: сначала новым соседом, а теперь – этой невидимой, но неумолимой угрозой из сгущающихся весенних сумерек.

Глава 3 Песня, которая вернулась

Последние километры до нового города тянулись мучительно долго. Казалось, время специально замедлило свой ход, чтобы я мог вдоволь наглядеться на унылый, проплывающий за окном пейзаж – голые поля, редкие перелески, изредка промелькнет покосившийся домик. Воздух в салоне был густым, спертым, пах пылью от старых сидений и терпкой дорожной тоской. Каждый вздох давался с трудом. Я уткнулся лбом в холодное стекло, чувствуя, как внутри все сжимается в один тугой, болезненный комок отчаяния и бессилия.

– Андрей, я тебя умоляю, – голос мой сорвался на шепот, предательски дрожал, выдавая всю мою неуверенность. – Можно я останусь? Я правда справлюсь один. Мне почти восемнадцать, я не маленький.

Я старался изо всех сил, вкладывая в слова всю свою искренность, пытаясь пробить броню его непреклонности. Но дядя Андрей был тверд, как гранитная глыба.

Жека – а именно так, почти по-свойски, он меня звал, подчеркивая свою опекунскую роль. Дядя тяжело вздохнул, и этот звук был полон такого раздражения и усталости, что у меня похолодело внутри.

– Жека, я тебе в сотый, наверное, раз повторяю, – его слова были отточенными и холодными, как лезвие. – Я тебя одного в другом городе не оставлю. Никаких обсуждений. Ты поедешь со мной. Я уже всё договорил по поводу школы, тебя приняли. Точка.

Спорить было бесполезно и даже опасно. Андрей получил свою «новую должность» – крутую, солидную, о которой он так много говорил с неподдельной важностью. И я, как его неотъемлемый багаж, был обязан переехать. А еще должен был замазать, стереть из своей жизни всё, что хоть как-то, даже мимолетным запахом или случайным звуком, напоминало мне о родителях. О том теплом, солнечном времени, когда мир не казался таким огромным, холодным и абсолютно чужим. Деваться было некуда. Дядя был по-настоящему страшен в гневе, а я и так знатно потрепал ему нервы за последние месяцы со своими «капризами», как он называл мою тоску и нежелание все бросать. Новый «самый благополучный район» встретил меня унылой, давящей серостью. Выйдя из машины, я огляделся, и по спине пробежала мелкая дрожь. Бесконечный ряд одинаковых, будто под копирку слепленных, пятиэтажных панельных домов, окрашенных в грязно-желтый цвет. Они стояли, как бездушные великаны, равнодушно взирая на чахлые, только что посаженные деревца.

«И это самый благополучный район? – горько хмыкнул я. – Просто ужас».

Моя комната была на втором этаже. К моему облегчению, в ней не было соседей в виде тараканов или крыс, но зато всё – пол, подоконник, батареи – было заметно покрыто слоем пыли, которая поднялась облаком, когда я поставил на пол свою коробку с книгами. Из окна открывался вид на такой же унылый дом-близнец, и в его окнах-глазницах не было видно ни единого признака жизни. Переодевшись в старые, потертые джинсы и футболку и кое-как приведя себя в порядок после долгой, изматывающей дороги, я почувствовал, что задыхаюсь в этих стенах. Нужно было куда-то выйти. И я отправился изучать окрестности, надеясь найти хоть что-то, что разбавит эту всепоглощающую тоску.

Тоска была повсюду. Серая брусчатка, кривые качели на пустой детской площадке – все это навевало чувство безысходности. Я уже мысленно сдался и хотел вернуться в свою новую, но уже опостылевшую клетку, как ноги сами вынесли меня за пределы жилого комплекса. И тут я наткнулся на другую улицу. Небольшую, тихую, почти деревенскую. И здесь, среди покосившихся заборов, выделялся один-единственный дом, к которому был пристроен сарай. От него веяло такой древностью и заброшенностью, что стало даже интересно.

Я подошел ближе, и тут из щелей между досками до меня донеслись странные звуки. Сначала – жутковатый скрип, скрежет половиц, будто кто-то тяжело ходит по ним. Потом – резкий, шипящий звук включающегося радио, и из этого списка полилась… полилась приятная, щемящая душу мелодия старого вальса. А затем раздался голос, от которого я буквально вздрогнул и замер на месте.

Это был явно женский голос, но невероятно низкий, бархатный, густой. Он был тихим, но проникал куда-то очень глубоко, прямо в кости, в душу. Незнакомка пела не слова, а просто тянула мелодию, и от этого по коже побежали мурашки, а волосы на затылке зашевелились. Я стоял, вкопанный в землю, не в силах пошевелиться или сделать шаг. И тогда, на мгновение, эта мелодия показалась мне до боли знакомой, родной. Эта песня… Ее пела мне мама, когда старалась уложить спать меня, тогда еще пятилетнего, неугомонного и вечно крутящегося мальчишку. Она садилась на край кровати, гладила меня по голове и тихо напевала именно эту мелодию. В горле встал горячий, тугой ком, и глаза затуманились от нахлынувших воспоминаний. Когда музыка оборвалась так же внезапно, как и началась, я будто очнулся от сна. В полной, давящей тишине я, как в тумане, побрел домой, с головой уйдя в прошлое, которое теперь казалось таким далеким.

Вернувшись, я механически собрал вещи на завтрашние занятия в школе – новые тетради, ручку, дневник, этот символ моей новой, навязанной жизни. Засыпая на чужой кровати, под шум незнакомого города за окном, я ловил в памяти отголоски того бархатного голоса. И последней моей мыслью было твердое решение: «Я должен узнать, кто пел на чердаке того сарая».

Утро не задалось с самой первой минуты. Я провалялся допоздна, ворочаясь и думая о прошлом, и в итоге проспал. Влетая в школу сломя голову, с набитым учебниками рюкзаком, я на полной скорости влетел в коридоре в солидного, плотного мужчину в строгом, отутюженном пиджаке. От столкновения его очки съехали на нос.

– Ты что, несешься?! – прошипел он, поправляя их и окидывая меня ледяным взглядом.

После недолгого и крайне неприятного разговора на повышенных тонах выяснилось, что это завуч, и он как раз меня искал, чтобы «провести краткий инструктаж». По его холодному, пронзительному взгляду, скользнувшему по мне с ног до головы, и по подобострастно, едва заметной ухмылке дежурного старшеклассника, застывшего по стойке «смирно», я мгновенно понял – этот человек не просто не пользуется любовью учеников, он внушает им животный страх.

Он властной рукой взял меня под локоть и повел, почти потащил по бесконечному коридору. – Вливаться в коллектив, не нарушать устав, не позорить честь школы… – его голос был монотонным, как жужжание мухи.

Он втолкнул меня в класс. Как это обычно и бывает, два десятка любопытных и оценивающих взглядов устремились на новичка. Я почувствовал, как краснею. Учительница кивнула на свободное место за третьей партой. Я прошел и сел рядом с симпатичной девочкой, которая, судя по ее сжатой, закрытой позе и взгляду, упорно устремленному в окно, была не особо рада моей компании. А зря. Девчонка реально была симпатичной: длинные, цвета спелой пшеницы, волосы, собранные в небрежный хвост, россыпь золотистых веснушек на переносице и огромные, не по-детски серьезные, почти бездонные голубые глаза. Прямо мой типаж. Но ее тонкие губы были плотно сжаты, а пальцы теребили край тетради.

Я попытался отвлечься и увидел на доске роковые слова: «Контрольная работа. Химия». Сердце упало. «Ну конечно, – с горькой иронией подумал я. – Это утро точно не может стать хуже». Ладно, хоть химию я знал неплохо, это была одна из немногих предметов, дававших мне легко. Достав ручку, я быстро погрузился в задания. Справившись быстрее всех, я от нечего делать краем глаза глянул на работу соседки. Ее дела шли совсем плохо – даже самые легкие задания, на основные формулы, были выполнены с грубыми ошибками, исправления и кляксы покрывали страницу. Мне стало ее искренне жаль. Когда учительница отвернулась, чтобы ответить на чей-то вопрос, я наклонился и тихо, чтобы не слышал никто другой, указал карандашом на одну из очевидных ошибок.

– У тебя тут ошибка – прошептал я.

В ответ она резко дернула плечом и лишь коротко, неуверенно кивнула, даже не глядя на меня. Ясно – она не знает решений вообще и не хочет моей помощи.

Едва прозвенел звонок, возвещающий о долгожданной свободе, моя молчаливая соседка стремительно, будто ее кто-то преследовал, захлопнула тетрадь, сгребла вещи в рюкзак и ретировалась из класса, словно ее и не было. Поймав на себе насмешливый взгляд парня с первой парты, я сдал свою работу и выскочил в коридор, жадно глотнув воздух. Решил не идти домой сразу, а осуществить вчерашний план – дойти до того загадочного сарая.