Слепое пятно

Дарина Комисс

Слепое пятно

Точка сборки

В тот день пахло окончанием лета – сладковатой гнилью опавших яблок и первой металлической ноткой в вечернем воздухе. И ещё

– пахло моей собственной сменой деятельности. Запах был внутренний, химический, будто в мозгу переключили тумблер с

«поиск» на «авантюра».

Вакансию я нашла на самых задворках интернета, в той его части, где всплывают объявления, в которые не верят даже алгоритмы.

«Смотритель за тишиной». Даже название звучало как шутка или ловушка. Я отправила резюме, не думая. Совсем не думая.

И, конечно, я не думала – нет, я даже представить не могла – что это место, эта роль, это бегство от одного запаха к другому, обернётся не тишиной, а единственной в жизни бурей. Бурей, которая не приходит с неба, а медленно, неотвратимо вырастает из-под земли, как тот самый запах сырой земли и прелых листьев, что предвещает не дождь, а оползень.

Наша встреча получилась случайной. Если верить в случайности. Я просто хотела выйти на новое место. Сменить воздух. Словно организм, задыхающийся в кислороде, сам потянулся к точке на карте, где, как я потом поняла, уже ждал свой собственный атмосферный фронт – низкое давление его внимания и тихий гул приближающейся бури.

Первая встреча

После звонка о собеседовании, начальник сам предложил подвезти меня до этого места.

Я села на заднее сиденье. Это было инстинктивно – не садиться рядом с незнакомым мужчиной. Пространство было прохладным и пахло чем-то безликим, как в новом холодильнике.

Он тронулся. Я уткнулась в телефон, проверяя маршрут на карте. Мир за тонированным стеклом плыл за окном беззвучным кино.

В какой-то момент я оторвалась от экрана, чтобы просто посмотреть в окно. И случайно встретилась с ним взглядом. В зеркале.

Он смотрел. Просто смотрел. Как смотрят на дорожный знак или на показания навигатора. Без выражения.

Я не дернулась, не отвела резко глаза. Мне даже в голову не пришло, что на это нужно как-то реагировать. Это не имело значения.

Мужчина за рулём посмотрел в зеркало заднего вида – ну и что? Он же должен смотреть. Так все делают.

Мой взгляд скользнул по его отражению так же легко, как по козырьку над зеркалом или по подголовнику переднего сиденья. Ещё одна деталь интерьера. Ни больше, ни меньше.

Через пару секунд я снова уткнулась в телефон. Мысль не зацепилась, не оставила следа. Она даже не оформилась в законченную мысль. Просто факт: водитель посмотрел в зеркало. Как факт того, что машина едет, а за окном – деревья.

Когда мы подъехали, я поблагодарила стандартным «спасибо», даже не взглянув на него в упор. Вышла, поправила сумку на плече и пошла на собеседование, уже забыв о лице в зеркале, о его взгляде, о самой поездке.

Это было не подавление. Это было – ничто. Чистейший ноль. Белое шумовое пятно в памяти. Настоящая слепота, даже не требующая усилий.

Оглядываясь назад, я понимаю, что самые страшные вещи начинаются не с удара. Они начинаются с такого вот нуля. С момента, который настолько пуст, настолько лишён смысла, что даже не цепляется за сознание. А потом этот ноль начинает тихо, неумолимо намагничивать всё вокруг себя, пока не превратится в чёрную дыру, которая уже не отпускает.

Но тогда я этого не знала. Я просто села, доехала и вышла. Не думая.

Установление мира

Работа в «Сосны» оказалась не службой, а состоянием. Ты не выполнял задачи – ты поддерживал атмосферу. Мои дни были ритуалом: проверить давление в бойлерах в стеклянных кубах, убедиться, что в каждой вазе лежат шишки правильной степени раскрытия, отогнать дятла, который принял полированную лиственницу за идеальный пень.

Людей было немного, и все они были функциями.

·

Марк, разнорабочий. Вечно в капюшоне, с наушником в ухе. Он молча чинил всё, что ломалось, и его присутствие обозначалось

только звуком

шуршащего в мешке

инструмента

или

запахом

палёной

изоляции.

·

Лиза,

администраторша. Хрупкая блондинка с голосом,

привыкшим к шёпоту. Она парила между зданиями, как тень, решая

вопросы с бронированиями и жалуясь вполголоса на мигрень от

«этой противоестественной тишины».

·

Повар Игорь. Существовал только в пределах кухонного модуля,

откуда

доносились

запахи

дорогих

трав

и

звук

точильного

камня

о

нож.

Он

выходил

покурить,

молча

кивал

и

исчезал

обратно.

И был Он. Александр Юрьевич.

Он появлялся раз в несколько дней, всегда неожиданно, как смена атмосферного давления. Его приезд чувствовался заранее: Лиза начинала нервно поправлять бумаги на ресепшене, Марк исчезал в самых дальних углах территории.

Наши взаимодействия были выверены до миллиметра.

–Утренний обход. Он шёл впереди, я – в двух шагах сзади с планшетом. «В третьем модуле течёт кран». – «Занесите в журнал, Марк устранит сегодня». Никаких лишних взглядов.

–Отчёт. Я протягивала ему распечатку. Он бегло пробегал глазами, ставил инициалы. «Принято». Его пальцы никогда не касались моих.

Случайная встреча у кофемашины. Самое «личное» из всего. Мы могли стоять рядом, наливая кофе. Иногда он спрашивал: «Как освоились?». Я отвечала: «Всё хорошо». Иногда спрашивал: «Лиза не забыла заказать соль для джакузи?». Я отвечала: «Кажется, нет, проверю».

Это были не диалоги. Это был обмен служебными сигналами. Он был не мужчиной, а источником указаний, воплощённым в тёмном кашемире и часах с тихим ходом. Иногда я замечала, как он разговаривает с Лизой. Это выглядело иначе. Он стоял ближе. Говорил тише. А она смеялась слишком высоко и быстро поправляла волосы. Я не испытывала ревности. Я испытывала любопытство антрополога, наблюдающего ритуал другого племени. «Ага, – думала я, – так вот как тут заведено.

Начальник и администраторша. Понятно».

Я была вне этой игры. Моя роль была прозрачной, как стены модулей. Смотреть сквозь меня было проще, чем на меня.

И я этому только радовалась. Это давало ощущение безопасности, невидимости.

По вечерам мы, низшие звенья этой экосистемы, иногда собирались на кухне у Игоря. Марк молча пил чай. Лиза тихо жаловалась на клиентов. Игорь точил ножи. Я слушала и смотрела в тёмное окно, на отражение нашего маленького, неяркого мирка.

Его в этой картине не было. Он существовал в другом измерении – измерении тихих автомобилей, коротких звонков и решений, которые мы выполняли, не вникая.

Тогда мне казалось, что я вижу всю систему целиком. Что я понимаю все связи: Лиза льстит начальнику, Марк ненавидит всех, Игорь презирает нас за то, что мы не разбираемся в мясе.

Я и представить не могла, что вижу только верхний слой декораций. Что под ним кипит другая, тихая и страшная химия, в которой я уже давно не наблюдатель, а ключевой реактив. Но об этом – позже.

А тогда была просто работа. Фоновый шум из шагов по гравию, шипения кофемашины и ровного, спокойного голоса Александра Юрьевича, который был такой же частью пейзажа, как и гул генератора. Ничего личного.

Иммунитет

Прежде чем стать смотрителем за тишиной, я умела создавать шум. Не громкий, а внутренний, сокрушительный – тот, что рождается в груди, когда ты встречаешь человека, и весь мир сворачивается в точку между его бровей.

Его звали Кирилл. Мы встретились на курсах бариста, куда я записалась в порыве найти «дело жизни». Кирилл казался для меня антиподом – шумным, импульсивным, с руками, которые не знали покоя и постоянно касались меня: поправить прядь волос, поправить воротник, обнять за плечи, как будто проверяя, на месте ли я.

Наш роман был не любовью, а стихийным бедствием. Я писала стихи в заметки , которые начинались словами «Я разбиваюсь» и заканчивались многоточием. Я могла рыдать полчаса из-за того, что он прочитал сообщение и не ответил за пять минут. Я заучивала маршруты его возможных поездок по городу, чтобы «случайно» оказаться в том же районе. Это была не жизнь, а перманентная истерика, одобренная всеми романтическими шаблонами, которые я впитала с подросткового возраста.

Я сходила с ума. В прямом, клиническом смысле. Мир без него переставал иметь цвета и смысл. А мир с ним состоял из мучительных подъёмов на эйфорию и сокрушительных падений в пропасть ревности и недопонимания.

Когда всё закончилось (а оно закончилось громко, с битьём моей собственной чашки об стену его подъезда и последующей неделей в полной прострации), Я была не просто одинокой. Я была опустошённой дотла. Как лес после пожара: чёрные, обугленные столбы на месте бывших деревьев и мёртвая, звенящая тишина.

Именно эта тишина привела меня в «Сосны». Не тяга к природе, а бегство от внутреннего пепелища. Работа смотрителем была идеальна: никаких эмоций, только объекты. Кран течёт – чини.

Окно грязное – мой. Начальник дал указание – выполни. Иммунитет мой разбился вместе с той чашкой.

Не просто упал и треснул – я сама швырнула её об стену его подъезда. Фарфоровый осколок, летевший с такой силой, что вмятина в штукатурке потом месяц была видна. Это был не жест истерички. Это был акт отчаяния существа, загнанного в угол собственной любовью. Последняя попытка достучаться, крикнуть:

«Смотри, до чего ты меня довёл! Смотри, что ты со мной сделал!».

Чашка была белой, с дурацким логотипом кофейни, где мы пили наш первый капучино. Я её берегла. А потом взяла и превратила в хрустальный град у его ног.

Кирилл даже не вздрогнул. Посмотрел на осколки, потом на меня.

«Ну всё, – сказал. – Ты совсем с ума сошла?! ». Развернулся и ушёл за дверь. Щёлкнул замком.

А я осталась стоять в этом подъезде, вся трясясь, с пустыми ладонями, в которых ещё жила память о шершавой поверхности чашки. И в этот момент, среди осколков и тишины, родилась мысль.

Не красивая, не глубокая. Инстинктивная, как короста на ране:

«Всё. Больше никогда. У меня теперь иммунитет».

Он был моим миром… И моей целью быть счастливой в этом мире..

Рецидив

После Кирилла я, как заядлый курильщик после воспаления лёгких, дала себе зарок: «Всё, больше ни-ни». А через полгода влюбилась в бариста из соседнего кофейного магазина. Звали его, кажется, Влад. Или Слава. Неважно. Важно то, что через две недели после нашего первого свидания я уже дежурила у его дома, сверяя свет в окнах с его рассказом о графике.

Важно то, что когда он не ответил на мое «спокойной ночи», я пролистала весь его Instagram до 2014 года, выискивая следы бывших. Важно то, что я снова не ела, не спала, писала стихи в три часа ночи и чувствовала, что схожу с ума.

Это был не Кирилл. Это был другой человек. Но болезнь – была той же. Только теперь я, «имеющая иммунитет», видела симптомы и в ужасе пыталась их подавить. «Прекрати! – кричала я себе, выдёргивая волосы у зеркала, глаза красные от бессонницы. – У тебя же иммунитет, чёрт возьми!»

Но «иммунитет» оказался бумажным щитом. Его снесло первой же волной адреналинового восторга от того, что он написал «привет». А потом – волной ледяного ужаса, когда он пропал на шесть часов.

Я сломалась. Не как с Кириллом – с грохотом и битьём посуды. Я сломалась тихо. Написала ему: «Всё, я не могу, прости», – и заблокировала везде. Сменила маршрут до работы. Начала пить успокоительное.

Это был рецидив. И он доказал мне: дело не в мужчинах. Дело – во мне. Во мне сидит не «любовь», а механизм самоуничтожения, который активируется сильными чувствами. Как аллергия на пыльцу, только пыльца – это чужая душа, которая мне нравится.

Тогда я выработала новую стратегию. Не «искать любовь», а избегать триггеров. Триггер – это бабочки в животе. Триггер – это желание проверить телефон. Триггер – это мысль «а что он подумал?».

Я объявила войну бабочкам.

Именно поэтому «Сосны» стали идеальным убежищем. Здесь не было пыльцы. Александр Юрьевич был стерилен. В его присутствии не хотелось писать стихи. Не хотелось проверять телефон. Не хотелось дежурить под окнами. Возле него хотелось молчать, кивать и заполнять отчёты. Это было лучшее лекарство.

Я смотрела на него и чувствовала благодарность пациента, которому наконец-то вкололи правильный наркоз. «Спасибо, – думала я, – что ты не заставляешь меня чувствовать ничего.

Спасибо за твоё спокойствие. Оно – мой щит».

Я даже гордилась собой. Смотри, Амина, какая ты стала умная. Не лезешь в огонь. Выбрала себе безопасный, красивый лёд. На льду не горишь. На льду можно стоять вечно, мёрзнуть, коченеть, но – не сгоришь.

Я не понимала одной простой вещи: на льду тоже можно умереть. Тихо, без бабочек, без разбитых чашек. Просто однажды понять, что ты примёрзла к нему намертво. И чтобы отлепиться, придётся оставить на этом льду часть своей кожи, своих нервов, своей души. А может, и не отлепиться никогда.

Но это – позже. А тогда, в начале, я просто радовалась своему

«выздоровлению». Смотри, мир, я нашла формулу! Чтобы не сгореть – надо замёрзнуть.

И я замерзала с таким усердием, что даже не почувствовала, как лёд подо мной стал не просто поверхностью, а ловушкой. И как тот, кто был воплощением этого льда, давно уже смотрел на меня не как на сотрудницу, а как на интересный, медленно замерзающий экспонат в своей коллекции тишины.

Глаза в глаза

Я всегда тонула в глазах. Не в цвете – в глубине. Мне было мало просто смотреть. Мне нужно было нырнуть, исчезнуть в этом тёмном зеркале, найти там отражение себя – не той, что в мире, а той, что могла существовать только в чужом взгляде.

С Кириллом это было как прыжок в кипяток. Его глаза были серо-зелёные, неспокойные, с жёлтыми искорками злости или восторга. Я могла смотреть в них часами, ловя каждую вспышку, пытаясь расшифровать код. Это был не контакт – это была одержимость.