Было у него два сына

На зимних каникулах, пока никто не видит, ты долго изучаешь квартиру в поисках потайных мест: ищешь дверцы в волшебную страну и шкафы, запершись в которых можно оказаться в другой реальности. Ты не хочешь бежать из мира обжорства и суеверий – это тебе еще предстоит сделать, – но хочешь спасти свои драгоценные рисунки. Колдовать ты не умеешь. Волшебство заключено только в словах мамы с бабушкой, оно в том страшной ветре, который, тебе кажется, все чаще летит через комнаты – потому ли, что бабушка чаще расчесывает волосы, медленно, наговаривая непонятки под нос? – и ты решаешь прятать частички себя под кровать. Выпрашиваешь у мамы прозрачно-голубую папку с работы.

Теперь тебе особенно есть что прятать.

Вечерами ты читаешь истории о героях и злодеях, растягиваешь удовольствие, чтобы пачка комиксов не закончилась слишком быстро; потом, убедившись, что бабушка не видит, включаешь желтую настольную лампу – она похожа на летнее солнце, так же обжигает кожу, если не выключить вовремя, – и, взяв наточенные карандаши и подаренные фломастеры, открываешь журнал на самой волшебной странице – там предлагают нарисовать героя или злодея, фокусника в стеклянном колпаке или Человека-паука в новом костюме, старого ворчливого газетчика или огромного ящера. Инструкцию ты читаешь внимательно, боишься не понять скрытый смысл и, один в один следуя написанному, водишь карандашом по бумаге. Герои и злодеи – кривые, косые, с чересчур маленькими головами или недостаточно длинными руками – сперва кажутся черно-белыми тенями. Но вскоре ты открываешь маркеры – вдруг звук снимаемых колпачков слышен на всю квартиру, и сейчас придет бабушка, порвет все, над чем ты так старался, – и добавляешь объема, цвета. Внимательно смотришь на рисунок под светом лампы и, довольный даже самым неудачным творением, прячешь листок в папку, папку – под кровать.

С Сережкой и Пашкой за новогодние праздники ты встречаешься всего пару раз. Вместе с родителями вы гуляете по центру города и втроем – давно придумали эту хитрость – выклянчиваете зайти в магазин игрушек и выходите оттуда с конфетами и новыми недорогими роботами, самой свежей линейкой, только что привезенной из далеких стран, названия которых вы не выговариваете, зато прекрасно, как скороговорку, выкрикиваете имена своих героев – Придакс, Такадокс, Мантакс! – и уже придумываете план, как будете хвастаться перед Вовкой, уехавшим куда-то в санаторий.

Ты не говоришь никому о своих комиксах, о своих героях и злодеях. Ты уже придумал, как будешь хвастаться. И ты помнишь свое обещание.

Когда каникулы заканчиваются – скоро тебе вновь носить в школу лыжи, вновь потным переодеваться на русский язык и сидеть на унылых линейках, пока воротник белой рубашки будет душить тебя, – ты кладешь в портфель пачку комиксов, карточки, ждавшие своего часа, и всего один рисунок, тайком – ты даже прикрыл дверь в комнату – вытащенный из папки. На перемене – первой перемене нового года! – вы с Сережкой, Пашкой и Вовкой остаетесь в классе. Забываете похвастаться новыми роботами, потому что ты перво-наперво выкладываешь на стол рисунок. Ребята склоняются над ним, рассматривают бело-голубого героя в плаще, с четырьмя руками, в каждой – снежок.

– Кто это? – первым спрашивает Сережка.

– Как кто! – улыбаешься ты. – Это он. Снежный герой, который не умирает сразу. Помните, я вам обещал?

– Я тоже хочу себе такого. – Вовка берет рисунок, изучает.

И ты, чувствуя себя одним из взрослых дяденек в телевизоре, достаешь из портфеля комиксы, рассказываешь о прочитанных историях, о карточках, которыми можно играть и меняться, и чем больше игроков – тем лучше. Вас замечают другие ребята, и вскоре комикс с вложенным рисунком начинает путешествие по классу, его читают с таким интересом, с каким мама читает детективы в пестрых желтых обложках, а бабушка – журналы с гороскопами и предсказаниями.

Спустя неделю все внимание приковано к тебе – карточки теперь у каждого мальчишке в классе. Вы играете на переменах, играете после школы – компания куда больше вашей четверки, – меняетесь, просите у родителей деньги и ходите в киоск к толстой тетеньке, которая с улыбкой продает вам новые пачки карточек: вы радуетесь очередной золотой или голографической. Некоторые, набравшись смелости, – первыми были Вовка, Пашка и Сережка – просят тебя нарисовать их собственных героев, и ты с радостью делаешь это, а взамен они отдают тебе свои лучшие карточки. Так проходит неделя, две, три, месяц, уже близится весна – ты чувствуешь ее пьянящий запах в воздухе и думаешь: что-то же чувствуют взрослые, когда пьют вино или шампанское, ведь оно делается из закупоренной в бутылки весны, из одуванчиков – ты слышал это выражение от кого-то из старшеклассников.

Но твое личное солнце жжет уже давно – как одинокая лампа на письменном столе: тебе нравится внимание одноклассников, внимание учительницы ИЗО, хвалящей тебя и позволяющей рисовать не по заданиям; ты питаешься славой – хотя суть этого слова до конца еще не понимаешь – и чувствуешь ее медовый вкус, не сравнимый ни с чем, даже с волшебной золотой птицей на вашем новогоднем столе, – треть дикого меда, треть земной воды, треть небесной. Ты больше не боишься, что бабушка порвет рисунки, не прячешь синюю папку – теперь есть и зеленая, и желтая, и красная, одной не хватает, – под столом, ведь колдовство окружает тебя не только дома – на тебе защитные чары, обжигающие бабушкины руки; ей не добраться до героев и злодеев, которых ты рисовал другим, – одни, сложенные вчетверо листы, лежат в портфелях твоих одноклассников; другие висят над их письменными столами; третьи стоят в рамках вместо грамот, потому что грамот, несмотря на все надежды родителей, эти ребята не получали; четвертые похоронены в девчачьих комнатах, они часто просят нарисовать себя, и ты чувствуешь, как в такие минуты быстрее бьется сердце, как тебе приятно внимание даже самых заносчивых очкастых заучек; а пятые и вовсе оказываются в руках чьих-то старших братьев – тебе это особенно ценно – и путешествуют по метро, по университетам, по ночным клубам. Ты с радостью рвешь душу на части, как тот, кого нельзя называть, кусочки тебя – в домах друзей и одноклассников, все их бабушке не обойти вовек, теперь у тебя не одна волшебная игла, их десятки, и каждая – в своем яйце, в своем сундуке, в своей утке, в своей цветной папке.

Приходит весна, сок бежит по стволам деревьев, а тепло первого солнца – по твоим венам, хотя еще случатся дни, когда ты будешь ощущать обжигающий яд этого возрождения, ведь сам не сможешь возрождаться. Вы с Пашкой, Сережкой и Вовкой пускаете пробки по ручейкам, задерживаетесь на улице дольше обычного, пьете «Байкал» из стеклянных бутылок и играете в пары-выры[2]; в киоске пока нет новых журналов, но толстая тетенька обещает, что скоро будут, скоро – сезон, а ты уже хочешь ходить в другие магазины, какие видел в кино: красивые, полные комиксов от пола до потолка, с лукавыми продавцами-волшебниками. И в один из весенних дней мама, поздно вернувшись домой – последние месяцы она всегда так делает, – шепотом говорит тебе, выкладывая сладкие булки из сумки, – ты уже кипятишь чайник и раскладываешь пакетики по трем чашкам, – что в субботу придется встать рано и поехать по делам; на вопрос «Куда?» улыбается и переводит разговор: спрашивает об успехах в школе, передает приветы от бесконечных теть и дядь с работы, которые, кажется, знают о твоей жизни больше тебя самого.

В субботу вы правда встаете слишком рано – но бабушка уже не спит, сидит на кухне с обрывками газет, пьет чай под звуки несмолкающего телевизора, – одеваетесь – мама расчесывает твои светлые волосы как-то особенно нежно – и выходите. Прежде чем закрыть дверь, мама кричит:

– Мам, еще раз напоминаю, мы за тетрадками!

Вы идете пешком, хотя ты надеялся прокатиться на маленьком автобусе, в субботу утром почти всегда пустом – так, что можно занять любое место. Солнце яркое, тебе хочется снять куртку, но мама не разрешит, ты знаешь. Щуришься, не понимая, куда вы идете, хотя все вокруг знакомое – дома, киоски, магазинчики, ларьки с фруктами, аппараты для обмена использованных бутылок на мелочь. Наконец мама останавливается. Ты – следом.

– Ну? – Ты не видишь, улыбается она или нет, но слышишь радость в ее голосе. – Надеюсь, ты рад. С осени ты будешь ходить сюда. Как, помнится, и хотел, да?

Но ты не понимаешь, чему радоваться: впереди серое двухэтажное здание, залитое солнцем, – ты не видишь ничего, кроме мельтешащих вокруг силуэтов. Наконец различаешь за этим золотым свечением объявления и растяжки на стенах – золотыми буквами написано: «„Парадис“: научим вашего ребенка рисовать». Ты вскрикиваешь от радости, хочешь кинуться к золотому сиянию этого здания, раствориться в нем, но вместо этого кидаешься обнимать маму, а она поглаживает тебя по голове; так ли, будешь думать ты, повзрослев, когда он, встреченный на пороге чужой квартиры, насоветует тебе упущенных книг, видел свой Золотой храм герой Мисимы[3], так ли ослепило его солнце собственного разума?

Ты тоже сожжешь свой Золотой храм в воспоминаниях: раскаленные угли и неостывший пепел будут вечно жечь глубоко внутри.

Теперь ты пытаешься ускорить время, прожить лето на перемотке ×2. Жалеешь, что ты не один из героев мультфильмов на любимых дисках – их можно заставить говорить быстрее или медленнее, просто нажав на кнопку. Ты ищешь в мамином ноутбуке – она разрешает тебе пользоваться им два часа в день, когда возвращается с работы, – волшебные рецепты, спрашиваешь у интернета: «Как ускорить лето?» – но не находишь ничего дельного; ты обсуждаешь это с друзьями, а они только удивляются – как можно лишить себя трехмесячных каникул: сладкой малины, догонялок, купания, панамок, футболок с шортами, летней грозы – пугающей, но столь желанной. Ты и сам удивляешься себе: никакое время ты не любил – и уже не полюбишь – больше лета, даже Новый год в ожидании подарков и того самого волшебного письма казался тебе унылым и однообразным, а летом жизнь возвращалась даже в темнейшие уголки мира: под каждый камень, под каждую корягу, где вы с Пашкой, Вовкой и Сережкой, пока родители возились около мангала, ловили прытких ящериц и наблюдали за десятками крылатых муравьев.

Ты пытаешься больше времени проводить дома, но тебе душно и скучно, время превращается в густой сироп – один из тех, что бабушка дает, когда вновь слышит у тебя денежный кашель, – и ты решаешь просто не думать о предстоящей осени, о вызолоченном здании художественной школы. Ты повторяешь это шепотом, тайно, будто это нехорошее взрослое ругательство или заклинание египетских жрецов, о которых ты читал в книжках, подаренных классной руководительницей за хорошую учебу. И ты вновь выходишь на улицу ловить муравьев и ящериц, носить футболки и панамки, но предательское время само говорит «стоп», замирает, отделяет быстротечность июня от тягости августа одним событием.

Ты помнишь все тех же дядь и теть, что приходили к вам на Новый год: те же жирные от еды губы и пальцы; только теперь черные платья и рубашки, заплаканные глаза и грустные лица. Пьют, не чокаясь, то алкоголь, то сухофруктовый компот, зачем-то едят блины, а ты, впервые оказавшийся на поминках, хочешь просто уйти рисовать, не думать, что все то же – жирные руки и губы, заплаканные глаза – повторится через сорок и сколько-то еще дней, ведь тебя ждет другой мир: волшебный, золотой. Вы хороните бабушку – она умерла тихо, в постели. Ночью накануне ты слышал, как они с мамой громко ругались на кухне, думали, ты уснул; но ты все понял по обрывкам фраз: мама наконец решилась рассказать о художественной школе, и бабушка не выдержала. Кричала, что жизнь твоя испорчена, что не стать тебе великим, что не посетят ваш дом более ни лунный, ни солнечный ветер, и все звезды, под которыми ты рожден по советам старого тайского мудреца, сменят благосклонность на ненависть, а она, твоя бабушка, перестанет читать судьбы по гороскопам, видеть сегодня и вчера и скоро умрет; ее удел – быть молчаливым наблюдателем. Она сдержала обещание – будто, заключив договор со смертью, узнала точное до секунд время своей кончины – и оставила записку: где найти деньги на похороны, как расставить тарелки на поминках, кого звать обязательно, а кого – ни в коем случае, даже если сам заявится на порог.

Плачет мама. Плачешь ты, но где-то внутри слышишь голос – отказываешься принимать его за собственный, – подсказывающий: больше никто не порвет твои рисунки. Никогда. Никогда. Никогда. На похоронах – утром прошел теплый летний дождь, и кладбище пахнет сырой землей – ты бегаешь глазами по деревьям, лишь бы не смотреть на все еще жирные губы и раскрасневшиеся от жары лица, и замечаешь трех воронов на ветке; они, словно увидев тебя, трижды каркают. Ты знаешь – это бабушкины золотые птицы. Она говорит с тобой, а ты ничего не понимаешь.

Однажды, чувствуя скорую смерть августа – ты уже понимаешь, что природа тоже умирает, братья-месяцы убивают друг друга, – ты возвращаешься после игр с друзьями и попадаешь в чужую квартиру. Нет, в свою – тот же дом, тот же этаж, тот же номер, и мама ждет за столом, раскладывает вырезки из газет и журналов, принюхивается. Ты спрашиваешь, что случилось; мама отвечает: просто сделала перестановку согласно бабушкиным инструкциям – лучше бы сказала как есть, заклинаниям, ты чувствуешь это слово на ее губах, – а теперь пытается унюхать гарь без дыма и огня, гарь счастья. Мама переставила чайник и тумбочку для обуви, переложила коврик, чтобы не отпугивать благие уличные энергии, и избавилась от плотных штор, так спасавших от летнего зноя: иначе ни солнечный, ни лунный ветер больше не продует комнаты, не принесет вещие сны в ночь на пятницу.

Ты уходишь рисовать и сидишь за письменным столом, сгорбившись, кажется, до самого первого сентября: цветы, линейка, встреча с одноклассниками, всего два урока и отдохнувшее лицо классной руководительницы не интересуют тебя, ты ждешь других событий иного дня. Когда его время приходит, ты просыпаешься сам, без будильника, но мама даже не готовит завтрак – ни сладкий черный чай, ни какао, ни кашу, ни бутерброды с сыром и варено-копченой колбасой, – сонно желает тебе доброго утра и склоняется над вырезками из газет и журналов. Как бабушка. Вместо нее. Когда ты садишься, вздыхает, смотрит не на тебя, говорит:

– Петя, сегодня ты никуда не идешь. Можешь спокойно выспаться.

Ты думаешь, что она шутит: сам не раз просил остаться дома, притворялся, что разболелась голова или одолел столь долгожданный денежный кашель, и, радуясь своему умению хитрить – ты уже понял, что ложь в этом мире важнее правды, – возвращался в теплую постель, закутывался в одеяло и спал до десяти часов – иногда, проснувшись, забывал вновь сделать больной и уставший вид.

– Мам, но я хорошо себя чувствую. И сегодня…

– Я помню, что сегодня. – Она вздыхает. Собирает обрывки гороскопов, прячет в толстый ежедневник. – Ничего страшного. Пропустишь один разок, сегодня все равно вас будут со всеми знакомить. Не ходи, и все тут.

– Но мам! – Ты готов разреветься. – Лето ведь кончилось. Я так ждал. Я ведь…

– Звездам виднее, Петя. Звездам виднее.

Ты не плачешь – и мама все понимает, догадывается, – так и остаешься сидеть на кухне. Не меняешь позы, даже когда мама ставит перед тобой любимое сладкое какао из желтой банки; так и сидишь, пока мама, включив радио – этим утром почему-то не смотрит телевизор, – укладывается феном под волшебника, на которого даром преподаватели время тратили, под того, кто привыкал мал-помалу, и того, кто холоден, как айсберг в океане; пока она собирает сумку, гремит ключами, целует тебя на прощание и говорит: «Ничего, потерпи, все хорошо, я позвоню и предупрежу, скажу, что ты приболел».

Когда мама закрывает дверь – мерзко хрустят ключи в замочной скважине, – ты залпом допиваешь какао. Никаких слез. Ты не будешь слушать никакие звезды, отныне и впредь, и никакой ветер – солнечный, лунный, черный, белый – не сдует тебя. Ты слишком много ждал, слишком часто видел золотое свечение бетонного «Парадиза» во снах, ничто тебе не помеха: ты здоров, за окном сентябрьское солнце, на улице тихо. Но пока надо набраться решимости, и ты, сбитый с толку еще и выключенным телевизором – обычно взрослые тети и дяди говорят по утрам фоном, приглушая голос мамы, порой отвлекающейся на них, – берешь пульт. Жмешь большую зеленую кнопку, включаешь экран – и вдруг не можешь отвести взгляд. Там знакомые по маминым рассказам после редких командировок улицы, тоннели – она показывала фотографии со старой «мыльницы» – и люди: одни кричат, другие кашляют, третьи хватаются за окровавленные конечности, четвертые лежат, кажется, без сознания, а за кадром что-то говорят, говорят, говорят, но слова сливаются в безликую массу, потом – в крик боли, словно направленной на тебя через рупор, только говорит не дяденька в форме и с усами, а весь мир разом, каждым существующим на свете звуком. Ты даже на замечаешь, как сам закрываешь себе глаза руками – так делала бабушка, если в кино кто-то начинал целоваться, а в новостях показывали лысых и не слишком дядь в пиджаках, с серьезными лицами, у микрофона, на фоне пестрых флагов. Скорее, не видеть ничего – ты с силой жмешь красную кнопку пульта. Крик стихает; мировой боли не слышно.

Трясущимися руками ты берешь пухлую записную книжку, находишь номер крестной – она живет в соседнем доме, – хватаешь городской телефон, жмешь цифры – каждое нажатие словно удар сердца, пум-пум, пум-пум, какой частый пульс. Заставив себя заплакать, ноешь в трубку напуганной крестной: мама проспала и случайно закрыла тебя, а ты опаздываешь в художественную школу. В первый день занятий! Крестная знает, как ты ждал, отвечает нечто невнятное, бросает трубку и через десять минут – их хватает, чтобы одеться, – отпирает дверь запасной связкой ключей. Встречает тебя в халате и тапочках, говорит: «Беднушка! Ты ничего не забыл?», поправляет воротничок твоей рубашки, бежит в ванную за расческой, приводит твои волосы в порядок, гасит свет, закрывает дверь и выходит на улицу. Ты видишь, как она лезет в карман халата за сигаретой, но останавливает себя.

– Тебя проводить, Петенька? – Дыхание сбивчивое, щеки раскрасневшиеся.

– Меня… меня… – Тебя не покидают картинки и голоса: окровавленные люди, их стоны, сбивчивое дыхание, спутанные слова. Это где-то там, далеко, за стеклом телевизора. Ты берешь себя в руки. – Нет, спасибо, тут рядом, я помню, как идти, – улыбаешься ты в ответ. – Мы с мамой уже ходили туда. А вы в халате. И в тапочках.

– Ой, точно же! – Она резко затягивает пояс халата посильнее. – А чего ты так волнуешься? Бледненький какой-то. И, кажется, вспотел. Ну-ка. – Она прикладывает холодную руку к твоему лбу. – Да нет, температуры вроде нет… Сейчас вернусь домой и позвоню маме. На всякий случай.

– Не надо, я сам, и вообще все хорошо! У меня же есть телефон! – Ты достаешь из кармана свою гордость, кнопочный мобильник, куда у вас с мамой никак не хватает времени загрузить музыку, хотя в школе тебя уже подсадили на мелодии «Наутилуса», на гипнотический голос, который гнался за ним столько лет, столько зим[4].

– Ах, точно. Вот уж эта техника, а… – Крестная кладет руку тебе на плечо. – Ладно, беги, а то опоздаешь. И… будь аккуратен, ладно? Что за день, что за день!

Ты целуешь ее в щеку и убегаешь, слыша, как крестная, не выдержав, щелкает зажигалкой. Доходишь до остановки, садишься в маленький автобус-буханку – он уже забит, все места заняты – и пугаешься лицам окружающих: чем они так опечалены? Почему похожи на унесенных призраками, неужели все так волнуются за тебя – но с чего, когда ты шагаешь к золотому свечению и скоро растворишься в далекой мечте?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Алла Пугачева, «Арлекино», 1978 г.

2

Уличная вариация игры в прятки.

3

Имеется в виду роман японского писателя-модерниста Юкио Мисимы «Золотой храм».

4

«Наутилус Помпилиус», «Зверь», 1994 г.