Султан Мехмед Фатих

В памяти всплыло слово, которое преследовало его с детства. Фетрет. Междуцарствие.

Он читал об этом в хрониках. Он слышал это от наставников. Когда умирал султан, страна превращалась в бойню. Брат шел на брата, сын на отца. Тысячи невинных гибли, города превращались в пепел, а враги – Византия, Венеция, Венгрия – радостно потирали руки, разрывая ослабевшего льва на куски.

Если он проявит милосердие сейчас, Халил-паша использует младенца как знамя. Византийцы используют его. Любой недовольный янычарский ага поднимет бунт во имя "истинного наследника".

Империя снова рухнет в хаос. И Константинополь никогда не падет к ногам ислама.

– Низам-ы-Алем, – прошептал Мехмед. Порядок Мира.

Ради Порядка, ради спокойствия миллионов, иногда нужно пожертвовать одним. Даже если этот один – твоя плоть и кровь. Даже если он – ангел, не ведающий греха.

Это была страшная арифметика власти. Жестокая математика, где единица равна нулю, если она угрожает бесконечности государства.

– Заганос, – произнес Мехмед, не оборачиваясь. Спина его была прямой, как натянутая струна. – Призови ко мне Эвренос-бея.

Заганос вздрогнул всем телом. Эвренос-бей. Начальник бостанджи. Тот, кто выполняет самые темные поручения.

– Мой Султан… – начал было паша, но осекся, увидев профиль своего господина.

В этом профиле не было жестокости тирана. Там была мука. Такая глубокая и древняя, что Заганос, прошедший десятки битв и видевший смерть в лицо, опустил глаза. Он понял: решение принято. И оно тяжелее любой горной вершины.

– Иди.

***

Ночь опустилась на дворец тяжелым бархатным пологом, скрывая тайны и грехи.

В гареме царила неестественная тишина. Лишь изредка слышалось шуршание одежд евнухов или треск догорающих свечей.

Хатидже Халиме-хатун сидела у резной колыбели из орехового дерева. Она не спала. Материнское сердце чувствовало беду, как птица чувствует приближение лесного пожара. Тревога холодными пальцами сжимала горло.

Она смотрела на своего сына, маленького Ахмеда. Малыш мирно посапывал, сжав крошечный кулачок. Он был так похож на отца – тот же разрез глаз, тот же благородный изгиб бровей.

«Спи, мой львенок, спи…»

Половица в коридоре скрипнула. Едва слышно, но для матери этот звук прозвучал как удар грома.

Дверь отворилась.

Халиме-хатун резко обернулась, закрывая собой колыбель, словно львица, защищающая единственного детеныша. Ее глаза расширились от ужаса.

На пороге стоял Али-бей, сын Эвреноса. Огромный, немой гигант. Он не был воином поля брани. Он не носил меча. Его оружием были его руки – огромные, сильные, способные гнуть подковы.

В руках он держал шелковый шнурок. Тонкий, изящный, смертельный.

За его спиной в полумраке коридора мелькнула тень. Тень человека в султанском кафтане, который не нашел в себе сил переступить порог, но обязан был присутствовать.

– Нет… – одними губами прошептала Халиме. Воздух в комнате стал ледяным. – Нет! Умоляю! Он же младенец! Он брат вашего Султана!

Али-бей не ответил. Он не мог говорить, да и слова здесь были лишними. Он сделал шаг вперед. В его глазах не было злобы или ненависти. Только тупое, бездумное повиновение приказу. Он был инструментом, молотом в чьих-то руках.

Халиме бросилась к нему в ноги, путаясь в подоле своего платья. Она целовала его сапоги, срывала с себя ожерелья, кольца, протягивая их палачу дрожащими руками.

– Возьми всё! Золото, алмазы! Забери мою жизнь, только не трогай его! Аллах проклянет тебя! Мехмед! – она закричала в пустоту коридора. – Мехмед, ты слышишь меня?! Не бери этот грех на душу! Он твой брат!

Тень в коридоре дрогнула, но осталась неподвижной, словно статуя.

Али-бей мягко, но непреодолимо отстранил женщину. Одной рукой он отбросил её в сторону, на груду расшитых подушек. Она попыталась встать, но ноги не слушались.

Гигант склонился над колыбелью.

Маленький Ахмед проснулся от шума. Он увидел незнакомое лицо и, не ведая страха, улыбнулся беззубым ртом, протягивая пухлые ручки к блестящей серьге в ухе пришельца.

Это длилось всего мгновение. Мгновение абсолютной невинности перед лицом вечной тьмы.

Шелковый шнурок взвился в воздухе.

Крик матери, полный нечеловеческого отчаяния, разорвал тишину гарема. Казалось, от этого звука должны треснуть стены дворца. Но крик тут же захлебнулся, заглушённый толстыми коврами и животным страхом тех, кто слышал его, но побоялся выйти из своих комнат.

Мехмед стоял в коридоре, прижавшись лбом к холодному камню стены. Камень холодил кожу, но внутри него бушевал пожар.

Он слышал всё. Каждую мольбу. Каждый шорох. И тот последний, короткий звук, после которого наступила оглушительная тишина.

По его щеке скатилась одинокая слеза. Горячая, как лава. Она обожгла кожу, оставляя след, который, казалось, не смоется никогда.

Он вытер её тыльной стороной ладони. Жестко. Гневно. Словно презирая себя за эту слабость.

Дверь открылась. Вышел Али-бей. На его руках лежало маленькое тело, завернутое в золотую парчу. Лицо младенца было спокойным, словно он просто уснул глубоким сном. Только едва заметная полоса на шее говорила о цене этого покоя.

Мехмед посмотрел на брата. Сердце пропустило удар.

«Прости меня, Ахмед. Твой уход – это фундамент моего государства. Твоя невинная душа спасет тысячи других жизней от огня гражданской войны. Я беру этот груз на свои плечи. И я буду нести его до Судного Дня».

Он коротко кивнул. Али-бей понес тело прочь, в сторону тронного зала, где уже готовили погребальные носилки.

Мехмед остался один в полумраке коридора.

Внутри него что-то умерло в эту ночь. Та часть души, которая еще оставалась мальчиком, мечтающим о подвигах, героях и справедливости.

Теперь он был только Правителем. Одиноким пастырем волчьей стаи.

Он вернулся в Has Oda. Там его ждал верный Шахабеттин-паша, старый лала.

– Всё кончено? – тихо спросил евнух, глядя на бледное лицо воспитанника.

– Всё только начинается, – голос Мехмеда был глухим и безжизненным, как удар земли о крышку гроба.

Он сел за стол, снова взял калам и макнул его в чернильницу.

– Пиши, Шахабеттин. Пиши закон. Чтобы мои потомки не мучились так, как я сегодня. Чтобы они знали: это не жестокость. Это высший долг.

Шахабеттин дрожащими руками развернул свиток.

– «И кому из моих сыновей достанется султанат, во имя всеобщего блага, ради Порядка Мира, допустимо лишение жизни родных братьев. И большинство улемов одобрило это. Да будет так».

Мехмед поставил свою тугру – сложную подпись султана. Красные чернила на белом пергаменте напоминали то, что навсегда связало его с этой ночью.

– А теперь, – Султан поднялся во весь рост. В его глазах высохли слезы, и там снова зажегся холодный, расчетливый огонь власти. – Позовите Халила-пашу.

– Сейчас? Ночь, Повелитель…

– Немедленно.

Когда заспанный и встревоженный Великий Визирь вошел в покои, он увидел Султана, стоящего у открытого окна и вдыхающего морозный воздух.

– Хатидже Халиме-хатун завтра же отправляется в Бурсу, – сказал Мехмед ровным тоном, не оборачиваясь. – Я выдаю её замуж за Исхак-пашу, бейлербея Анатолии. Она будет жить в почете и достатке, подобающем матери принца.

– А… шехзаде Ахмед? – осторожно спросил Халил. Голос старика дрогнул, он почувствовал, как по спине пробежал холодок.

Мехмед медленно повернулся. Его взгляд был тяжелым, пронизывающим насквозь.

– Шехзаде Ахмед сегодня ночью воссоединился с нашим отцом в садах Рая. Внезапная болезнь. Дети так хрупки, паша.

Халил-паша побледнел так, что стал похож на мертвеца. Он понял. Он всё понял. Перед ним больше не было того импульсивного мальчика, которого можно было обмануть, запугать или дергать за ниточки.

Перед ним стоял хищник. Человек, способный переступить через собственную кровь ради абсолютной власти.

– У тебя больше нет запасного варианта, Лала, – тихо, почти ласково сказал Мехмед, подходя к визирю вплотную. Он навис над стариком, подавляя его своей волей. – У тебя больше нет марионетки. Есть только я.

Он положил тяжелую руку на плечо визиря. Халил едва устоял на ногах.

– И есть Орхан в Константинополе, – напомнил Султан.

– Да, Повелитель… – прошептал Халил, склоняя голову.

– Завтра ты напишешь императору Константину. Скажи ему, что я… миролюбив. Что я слаб. Что я неопытен и боюсь его гнева. Соглашайся на все его унизительные условия. Плати ему дань за Орхана. Удвой её, если он попросит.

– Удвоить? – искренне удивился визирь, на миг забыв страх. – Но казна опустеет!

– Плевать на казну! – глаза Мехмеда сверкнули дьявольским огнем. – Усыпи его бдительность, Халил. Пусть он думает, что я глупец, который платит за свой страх золотом. Пусть он думает, что я – твоя послушная кукла, а ты – истинный правитель. Пусть он ест, пьет и веселится на наши деньги.

Мехмед улыбнулся, и эта улыбка была страшнее любой открытой угрозы.

– Потому что, пока он будет пересчитывать мои монеты, я буду лить пушки. Я буду строить корабли, которых еще не видел свет. Я перережу ему горло, когда он будет спать сладким сном.

– Слушаюсь, мой Султан, – Халил-паша поклонился до самой земли. Теперь он боялся этого юношу по-настоящему, до дрожи в коленях.

Когда дверь за визирем закрылась, Мехмед снова остался один.

Цена была заплачена. Страшная, невыносимая цена. Тень брата теперь всегда будет стоять за его плечом.

«Теперь у меня нет пути назад, – подумал он, глядя на пламя свечи. – Я должен взять этот Город. Я обязан. Иначе эта жертва будет напрасной. Иначе я буду просто убийцей, а не Фатихом».

Он подошел к стене, где висела старая карта. Провел пальцем по очертаниям Босфора и остановился на точке, обозначающей Святую Софию. Сдул с пергамента пылинку.

Дорога к Красному Яблоку была открыта. И она была залита не чернилами, а чем-то куда более дорогим.

Глава 8. Богазкесен – разрезающее горло

Эдирне. Султанский дворец. Весна 1451 года.

Весна ворвалась в Румелию стремительно, хищно. Тёплые ветры срывали с горных вершин белые снежные шапки, превращая дороги в бурлящие потоки грязи. Природа просыпалась, жаждая жизни.

Но в тронном зале дворца в Эдирне царила вечная, ледяная зима.

Мехмед сидел на высоком троне, подперев щеку кулаком. Монотонный голос главного казначея звучал как надоедливое жужжание осенней мухи.

– …доходы от провинции Сарухан снизились на три тысячи акче, мой Повелитель. В то же время расходы на янычарский корпус выросли…

Цифры, налоги, подати. Всё это пролетало мимо, не касаясь разума молодого султана. Его взгляд, тёмный и неподвижный, был устремлён в пустоту.

Но в этой пустоте он видел не стены дворца, а бирюзовые воды Босфора, сжимающиеся, словно горлышко кувшина. Там, где Европа почти целует Азию.

Внезапно тяжёлые дубовые двери распахнулись. Громкий удар посоха церемониймейстера разорвал тишину, заставив казначея умолкнуть на полуслове.

– Послы Римского Императора Константина Драгаша!

Уголок рта Мехмеда едва заметно дрогнул. «Наконец-то. Сами пришли в ловушку».

Они вошли. Не так, как венгры семь лет назад – с грохотом кованых сапог и звоном шпор. Ромеи двигались мягко, почти бесшумно, шурша дорогими шелками, словно змеи, скользящие в высокой траве перед броском.

Их лица были густо напудрены, скрывая бледность, бороды тщательно напомажены, а в глазах… в глазах читалась та самая извечная византийская смесь высокомерия и липкого страха, которую Мехмед презирал больше всего на свете.

Главный посол, логофет с хитрым, заострённым лицом, отвесил поклон. Глубокий, но ровно настолько, чтобы не уронить достоинства угасающей империи.

– Великий Падишах, – начал он. Его османский был безупречен грамматически, но этот тягучий, сладковатый греческий акцент заставлял скулы Мехмеда сводить от раздражения. – Мой господин, Базилевс Константин, шлёт тебе приветствия и скорбит вместе с тобой по поводу кончины твоего отца, великого Мурада.

– Твой господин добр, – голос Мехмеда прозвучал сухо, как треск сухой ветки. – Но вы стоптали немало сапог по весенней грязи не только ради слов утешения. Говорите дело.

Посол выпрямился, расправив плечи. Он медленно обвёл взглядом присутствующих визирей, задержавшись на Великом визире Халиле-паше, словно ища у того немой поддержки. Халил сидел неподвижно, опустив глаза в пол, как и было приказано заранее, но его пальцы нервно теребили край халата.

– Верно, Падишах, – голос грека налился уверенностью. – Мы пришли напомнить о долге. О выплатах на содержание твоего дяди, шехзаде Орхана.

Мехмед подался вперёд, его глаза сузились.

– Разве я не плачу? Разве золото не течет в ваши сундуки рекой, пока мой народ считает каждый медный акче?

– Выплаты задерживаются, – с наглой ухмылкой заявил посол. Теперь он чувствовал себя хозяином положения. – Содержание принца османской крови – дело весьма затратное. Орхан привык к роскоши, достойной султана. К тому же…

Грек сделал театральную паузу, наслаждаясь моментом. Он искренне полагал, что держит молодого волка за горло.

– …к тому же, Орхан очень популярен среди твоих подданных. Многие анатолийские беи пишут ему тайные письма. Они спрашивают: «Когда же истинный Султан вернется домой?».

В зале повисла мёртвая, звенящая тишина. Визири затаили дыхание. Старый Заганос-паша стиснул рукоять кинжала так, что побелели костяшки. Это был уже не дипломатический шантаж. Это была открытая угроза гражданской войны.

Мехмед медленно, плавно поднялся. Он спустился с тронного возвышения, шаг за шагом, пока не оказался лицом к лицу с послом. Ромей, не выдержав тяжести этого взгляда, невольно отступил на полшага.

– Ты угрожаешь мне, посол? – голос Султана был тихим, почти ласковым, но от этой ласки веяло могильным холодом.

– Я лишь передаю слова Императора… – посол попытался сохранить остатки достоинства, но голос его предательски дрогнул.

– Если выплаты не будут удвоены… мы не сможем больше удерживать Орхана в стенах Города. Мы будем вынуждены… отпустить его.

Мехмед рассмеялся. Это был не весёлый смех юноши. Это был лающий, хриплый смех хищника, который видит, как глупая овца сама заходит в его логово.

– Отпустить его? – переспросил он, резко прекратив смеяться. – Ты думаешь, я боюсь Орхана? Ты думаешь, я боюсь вас?

Резким движением, нарушая все мыслимые законы дипломатии, Мехмед схватил посла за дорогой шёлковый воротник и рывком притянул к себе. Их лица оказались так близко, что грек почувствовал жаркое дыхание властелина.

– Слушай меня внимательно, грек. И передай своему Императору каждое моё слово. Мой отец был человеком мира. Он платил вам, чтобы вы сидели тихо, как мыши под веником. Но я – не мой отец.

Мехмед с силой оттолкнул посла. Тот едва устоял на ногах, путаясь в длинных полах одеяния.

– Вы хотите золота? Вы его не получите. Ни одной монеты! Вы хотите выпустить Орхана? Выпускайте! Пусть приходит! Я встречу его. И я встречу твоего Императора. Но не с золотом в руках. А с железом.

– Это… это война? – прошептал посол, бледнея до синевы.

– Это конец вашего мира, – отрезал Мехмед. – Убирайтесь! Вон из моего дворца! И скажите Константину: пусть он запрёт ворота своего города на все засовы. Потому что я иду. И я не буду стучаться. Я выбью дверь вместе со стеной.

Когда послы, спотыкаясь от страха и унижения, выбежали из зала, Мехмед резко повернулся к своим пашам. Его грудь тяжело вздымалась.

– Халил! – рявкнул он.

Старый визирь вздрогнул, словно от удара хлыстом.

– Да, мой Султан?

– Ты слышал их? Они думают, что мы слабы. Они думают, что могут доить нас, как старую корову. Больше этого не будет. Никогда.

Мехмед быстрым шагом подошёл к огромному столу, где была разложена карта.

– Заганос!

– Я здесь, мой Повелитель! – албанец вышел вперёд. Его глаза горели фанатичным азартом, он ждал этого приказа всю жизнь.

– Собирай лучших каменщиков. Собирай плотников, кузнецов, землекопов. Тысячу! Нет, пять тысяч! Мы едем на Босфор.

– Что мы будем строить, мой Султан? Дворец? Мечеть?

Мехмед ткнул пальцем в карту, в самое узкое место пролива, прямо напротив старой крепости Анадолухисар, построенной его прадедом Баязидом.

– Мы построим замок, Заганос. Не просто крепость. Мы построим нож, который перережет им глотку.

***

Берег Босфора. Лето 1452 года.

Жара стояла невыносимая. Солнце, казалось, сошло с ума, пытаясь расплавить сами камни. Воздух дрожал над водой, искажая очертания противоположного берега.

Но на европейском берегу Босфора, в месте, которое греки издревле называли Лемокопия, кипела работа, какой эти холмы не видели со времен античных богов.

Тысячи людей, словно огромный муравейник, сновали вверх и вниз по крутому склону. Стук молотков, скрежет пил, грохот падающих камней и крики надсмотрщиков сливались в единый, непрерывный гул, который был слышен даже в Азии.

Мехмед не прятался в прохладном шёлковом шатре. Он был там, в самом центре хаоса, среди пыли и известковой крошки.

Одетый в простую рабочую тунику, мокрую от пота, с закатанными рукавами, он стоял над огромным чертежом, разложенным прямо на плоском валуне.

– Эта башня, – он резко ударил ладонью по пергаменту, – башня Халила-паши. Она должна быть самой мощной. Стены в двадцать футов толщиной! Чтобы ни одно ядро не могло их пробить.

Халил-паша, стоявший рядом, судорожно вытирал пот с лица шёлковым платком. Он ненавидел эту стройку. Он ненавидел эту липкую жару, пыль, скрипящую на зубах. Но больше всего он ненавидел то, что эта крепость означала.

– Повелитель, – прохрипел он, пытаясь перекричать шум стройки. – Это безумие. Мы строим на земле ромеев. Это прямое нарушение мирного договора! Император Константин в ярости. Он шлёт гонцов каждый день.

– И что он говорит? – небрежно бросил Мехмед, проверяя отвесом кладку новой стены.

– Он говорит, что эта земля принадлежит Византии. Он требует прекратить стройку. Он… угрожает.

Мехмед рассмеялся, отбрасывая отвес в сторону. В его глазах сверкнули опасные искры.

– Угрожает? Чем? Своими стенами, которые рассыпаются от старости, стоит лишь чихнуть? Своими наемниками, которым он платит фальшивой монетой?

Он повернулся к проливу. Мимо, подгоняемый быстрым течением, величаво проплывал венецианский торговый корабль. Моряки с палубы с опаской и любопытством смотрели на растущие с невероятной скоростью стены.

– Смотри, Халил, – голос Мехмеда стал глубже. – Видишь этот пролив? Это горло Константинополя. Через него они дышат. Через него им везут зерно из Крыма, рабов с Кавказа, помощь из Генуи.

Он медленно поднял руку и сжал её в кулак, словно перекрывая невидимый поток воздуха.

– Я сжимаю это горло. Моя крепость, Румелихисар, и крепость деда на том берегу, станут челюстями стального капкана. Ни один корабль, ни одна лодка, ни одна щепка не пройдёт здесь без моего дозволения. Я назову эту крепость Богазкесен.

– «Разрезающий пролив»? – переспросил Заганос-паша, подходя с кувшином ледяной воды.

– «Разрезающий горло», – жестко поправил Мехмед. – Потому что именно это мы и делаем. Мы душим их. Медленно. Неотвратимо.

В этот момент к ним подвели группу людей. Это были греки – крестьяне из соседней деревни. Оборванные, испуганные, они жались друг к другу. Начальник стражи грубо подтолкнул вперед старейшину.

– Мой Султан, – доложил ага. – Эти неверные мешают работе. Они пришли жаловаться, что наши строители разобрали на камни старую, разрушенную церковь святого Михаила. Они пытались остановить повозки, кидали камни в рабочих.