Колотун

Лика Русал

Колотун

Да завьюжило те дороги.

Меж тех сугробов, за подлеском,

Где потерялся след в ночи,

Спешу, завороженна блеском,

Слетаются на пир сычи…

Отдавши сердце на потеху,

А тело в благо всех людей.

Меж двух миров нашла прореху,

Ступая на тропинку змей.

Там злобный дух готовил танец,

В котором стерла стопы в кровь.

Морозный на щеках румянец,

И в инее точена бровь.

Все, кто шагнули в этот морок,

Остались жертвой колдовства.

Девиц тех было ровно сорок.

Лишь я по-прежнему жива…

И не придет никто в подмогу,

Любимый сам послал на смерть.

Осиля долгую дорогу,

Разверзнув под ногами твердь.

Костры догорали, освещая теперь лишь самый низ деревянных идолов, расположенных чуть поодаль. Жадное пламя успело поглотить все подношения, оставив после себя горсти пепла, чёрными пятнами выделяющиеся на белоснежном покрове сугробов, и обугленные кости, будто трутовики, выглядывающие в лунном свете.

– Думаешь, поможет? – мужчина в овчинном тулупе повернулся ко второму, посох которого небрежно разбрасывал пепел, оголяя костяные останки. – Волхв, зима в этом году суровая, не иначе как боги гневаются.

Откинув в сторону несколько обугленных рёбер и наконец обратив внимание на вопрошающего, волхв, звякнув множеством пришитых к медной торбе монет и бусин, развернулся от капища, ступая на заметённую снегом тропинку. Махнув рукой, приглашая следовать за ним, он глухо произнёс:

– Должно помочь, Чернек.

Названный Чернеком поправил войлочный колпак, глубже надвинув его на морщинистый лоб, и засеменил следом.

– Чай сороковая была, говаривают, что десять зим теперь покоя ждать надобно, да только жаль мальчонку: и осиротел, и сам к утру околеет, – он обернулся на то место, где под елью виднелась чёрная вихрастая макушка ребёнка, – если волки не загрызут.

Где-то вверху, прячась на покрытых инеем ветках, заухал сыч, словно оплакивая несчастную жертву.

– Десять мало, уговор был о более долгом времени. А за щенка не думай, пусть лес сам решит его участь. Как говаривали деды: мороз и железо рвет и птицу на лету бьет. Так что волки могут не подоспеть на теплое пиршество.

Чернек плотнее запахнул зипун, представляя расправу над ребенком. По его мнению, сын ткачихи мог бы послужить лучше на пашнях по весне, чем грудой обглоданных костей после пиршества хищников, но видимо, так распорядились сами боги, когда показали тропку несмышленышу, что убежал в лес вслед за матерью, отданной на сожжение. Мог ли он быть еще одной жертвой? Или его побег из осиротевшей избы был лишь случайностью? Помощник волхва не знал, но отчего-то печалился, чувствуя гадкое послевкусие ритуала, наверное, потому, что дома его ждали собственные сыновья.

– Волхв, – Чернег замялся, боясь открыто перечить проводнику гласа богов.

– Говори уж, раз начал.

– Что… что, если то было лишнее? – Чернег поскреб подбородок, обросший густой щетиной. – А как бы могли без крови обойтись?

Волхв грустно усмехнулся:

– Опять мороз зазывать, да киселем овсяным кормить? Так кормили, что сами нахлебались. Весь скот помер, а на полях второй год всходит разве что щавель, и тот чахлый. "Не сегодня, так после померли бы, а так, – обернувшись на своего собеседника, волхв окинул его неодобрительным взглядом, – так они хоть богам послужили напоследок".

Чаща наполнилась звуками, обычными для столь позднего времени. Глухая окраина села виднелась сквозь голые ветви дубов, покрытые лишь шапками снега.

Волхв остановился, завидев кого-то впереди, меж высоких елей.

– Все верно сделали, – прошептал он, будто онемевшими губами, не сводя тревожного взгляда с того самого места.

Чернег вгляделся, подслеповато оттягивая край века, и тут же обомлел – там, возвышаясь над низким подлеском и опустившимся под весом снежной шубы лапником, стоял черный силуэт, напоминающий то ли медведя, то ли лешего. Глаза нечисти сверкнули в лунном свете, отливая морозным серебром. И мужчины повалились на колени, умоляя смиловаться того, кто только недавно должен был принять все их кровавые дары.

Где-то вдалеке завыли волки. Протяжно, будто оплакивая чужие судьбы.

Дрожа от страха, слыша лишь, как стучат собственные зубы, Чернег не сдержал протяжного выдоха, наблюдая, как страшный силуэт разворачивается к ним спиной, а после уходит в сторону волчьего воя. Лишь только когда он скрылся полностью, а сердце перестало биться в груди подобно загнанной птице, Чернег рискнул раскрыть рот и обратиться к все еще сверлящему взглядом высокие ели волхву:

– Что… что это было? – Ощущение ледяного первозданного ужаса все еще помнилось слишком ярко.

Волхв медленно прикрыл глаза. На его губах появилась улыбка.

– Принял. Все жертвы принял.

Глава 1

Пригнувшись, я прошла в земляной погреб, подсвечивая себе лучиной. Затхлый запах начинающих пропадать овощей смешивался с сыростью, однако казался мне предпочтительней свежести полевых цветов; только тут я чувствовала себя защищенной с тех пор, как умерла бабка Веда.

Пошла вторая зима, как не стало моей благодетельницы, и если первую я продержалась в относительном спокойствии, продолжая её заветы помогать жителям селения, какая бы молва ни шла у нас за спиной, то к нынешнему первому снегу ситуация изменилась в худшую сторону.

Веда нашла меня в младенчестве: кто-то, желая избавиться от ненужного приплода, оставил на пороге местной знахарки запеленатого ребенка, не более пары дней от роду. Так частенько поступали девицы, особенно если последствия нечаянной любви появлялись не после Ивана Купалы, когда данные богами дети считались священными и принимались в семью без лишних расспросов, а, например, после русалочьей недели или в солнцестояние. Так было и со мной. Зимним хмурым утром Веда взяла меня на попечение, будучи уже в летах, посеребренная сединами, но всё еще обладая хватким характером и живым умом. Им-то она и постаралась меня наделить, беря с собой к каждой роженице или захворавшей скотине, сразу же, как только я научилась делать первые шаги. С тех пор минуло восемнадцать зим, а я осталась единственной знахаркой в округе. Казалось бы, помощь людям должна была сыскать добрую молву, но нет… Близость к знаниям, а также повивальному делу считалась нечистой для женщины. Лишь волхвы наделялись почестями, знахарка же считалась чуть ли не ведьмой.

Набрав слегка подгнившей репы в полу́ запа́на, я покинула крошечную земляную кладовую, выбираясь наверх, прямо напротив давно покосившегося деревянного стола, грубо сколоченного и всегда навевающего на меня мысли о домовине, а не о вкусном обеде.

Очистив, а после и закинув репу в глиняный горшок, отправила ее в печь. Благо, за свои прошлые старания бабка Веда выпросила у местного ка́менщика, еще се́дмицу зим назад, сладить трубу, поэтому топить по-чёрному мы перестали, а окошко, закрытое отрезом козлиной кожи, теперь служило не для вывода едкого дыма, а даже больше мешалось, особенно сейчас, когда через полог, то и дело норовивший сорваться, в избушку пробирался морозный ветер.

Оттерев руки о́б окончательно испорченную понёву, я грустно оглядела узоры, вышитые на ней. Полумесяцы, волки и ели – обычная вышивка для тех, кто особенно близко расположил свое жилище к лесу, конечно, если при этом он не желает разгневать духов, обитающих в нем, и имеет хоть толику здравого смысла.

Глухие удары – видимо, кулаком – в сухую, потрескавшуюся за зной прошлого лета дверь заставили насторожиться. Посреди ночи, да еще и в метель, мало кто рискнёт заглянуть к знахарке, живущей на самом отшибе. От крыльца избушки до первых ёлок и прячущихся за ними идолов Велеса, Перуна и Мокоши рукой подать – не самое удачное место для праздной прогулки, только если ничего не приключилось. Спеша в сени, на ходу пытаясь вспомнить, не тяжелела ли какая селянка в последние луны, я отперла дверь, застыв на пороге с немым вопросом в глазах. Пусто. Оглядев двор, обнесенный покосившимся забором, и скудную растительность на грядке, которую мне удавалось поддерживать после смерти Веды с великим трудом, я опустила глаза на ступеньку. Куцый букетик из полевых, крошечных, но таких милых моему сердцу ромашек сиротливо лежал перед самой дверью.

Букетик приятно лег в ладонь, слегка холодя пальцы замерзшими стебельками. Засушенные, но оттого не утратившие своей красоты цветы отозвались искренней улыбкой на моих губах.

– Нравится?

Тени за избушкой сгустились, а после шагнули вперед, обретая очертания молодого парня.

– Сокол? – Я оглядела кутающегося в овчинный тулуп гусляра, задорно улыбающегося при взгляде на ромашки в моей руке. – Ты за отвар плату принес или опять на святки зазываешь?

Сокол нахмурился, не желая признавать моего хмурого голоса, но тут же вновь просиял, залихвацки поправляя меховую шапку на светлых, непослушных кудрях.

– Не люб я тебе совсем, Бажена.

Я отвернулась, пытаясь скрыть вспыхнувший совсем не от мороза румянец.

Права была бабка Веда, грозя мне скрюченным пальцем всякий раз, завидев молодого гусляра поблизости: он умело кружил голову, подобно черту в пляске, да только речи его пустые, неверные. Всяк в селе, да и за его пределами – в ближних деревнях Силово и Липовке – знали Сокола как охочего до девичьей красоты и ласки рук. Многие пропадали в зелени его глаз, так напоминающей молодые листочки в березовой роще за озером Через, но еще ни одной девице не удалось одеть на него красный сватовской кушак, выводя в огненный круг Мокоши, чтобы связать свои жизни воедино.

Не знаю, отчего гусляр так охоче принялся кружить вокруг знахарской избушки, но вот уже три зимы и два лета я отчаянно краснела, пытаясь не погубить саму себя в его чарах, помня о том, что, возможно, и я когда-то стала нежданным приплодом, нагуленным в подобной неосторожности.

До сих пор мне удавалось скрываться от его внимания, не заходя на гуляния, что устраивали молодые парочки на берегу реки или же, как сейчас в мороз, в одной из дальних хат на отшибе пшеничного поля, но как не стало рядом Веды, Сокол все чаще и всё более яро начал захаживать в одинокую избушку, сладкими речами и малыми подарками стараясь смутить и проложить тропинку к моему сердцу.

Подумав, я протянула сухоцветы обиженно взирающему на меня парню:

– Забери, в запасах и так хватает подобного добра.

Не растерявшись, он сжал пальцы поверх цветов и моей ладони, заключая её в замок.

– А как на счёт добра в твоей душе для меня, Бажена? – спросил елейным голосом, пытаясь заглянуть в мои глаза. – Не гони, метель какая, дай отогреться, не в руках твоих, так хоть у очага.

Я выдернула руку. Букетик, не выдержав подобного обращения, упал к ногам, тут же покрывшись налетевшим снегом. Отпрянув от Сокола, стараясь скрыться в сенях, я поспешно забормотала:

– Ступай, Сокол. Гуляния без тебя идут, девицы скучают.

– Только ты не скучаешь. – Гусляр подпёр ногу сапогом из цельной кожи, слишком холодным для суровой зимы, но придающим молодому Соколу статный вид. – К чему гуляния, коль тебя там не увижу.

– Ступай, Сокол, – повторила, вцепившись в дверь так, что под подушечками пальцев закололи крошечные занозы.

– Да постой же ты!

Мужская ладонь легла поверх моей, вдавливая в дерево двери сильнее, препятствуя закрыть пусть и плохонькую, но защиту.

«Права была Веда, – пронеслось испуганной пичугой в голове. – Не с хорошими мыслями гости незваные в дом рвутся, да хозяйку остановить пытаются».

Стараясь не выказать страха, а как завещала бабка-знахарка, набравшись терпения, подняла взгляд, уставившись в веснушчатое лицо уже не улыбающегося Сокола.

– Хорошо, я тебя выслушаю, но на порог не пущу, уж прости. Ночь в разгаре, а на рассвете мне идти в Силово, у дочки старосты тягость подходит к сроку, нужно занести трав да отваров против боли.

Сокол, словно не слушая, кивнул, всматриваясь куда-то за мое плечо, вглубь избы. Прищурив глаза и всё же наклонившись так, чтобы наши взгляды встретились, он, поежившись от очередного вьюжного порыва, принесшего за собой горсти колких ледяных снежинок, заговорил:

– Знаю, что у старухи я был не в почёте. Это Веда тебе не разрешала со мной знаться, но теперь… – видимо, заметив тень боли от потери единственного человека, которого я могла назвать своей семьёй, Сокол осекся. Кашлянув, словно прочищая саднившее горло, он продолжил ласковым тоном: – Приходи завтра на святки, после того как вернёшься из Силово. Обещаю, никто косо не посмотрит, худого слова не скажет. Просто приходи, не гоже перед празднеством одиноко вечера коротать, Веда тебя всему обучила, тебе быть знахаркой, но и забывать о том, что ты девица, не стоит. Позволь хоть один вечер тебе скрасить.

Сокол подхватил мои пальцы, буквально примерзшие к дверному полотну, порывисто прижимая к своим горячим губам.

Охнув, я вырвала руку, пряча её за спину.

– Не с того ты миловаться начал, Сокол, – как можно строже сказала я. – Да и не обещала я тебе ничего.

Позволивший себе лишнего, но нисколько не смутившийся гусляр лишь подхватил забытый букетик сухоцветов, возвращая его мне.

Принимать ромашки из рук балагура и бабника не хотелось, но и оставлять ни в чём неповинные цветы на морозе казалось неправильным, словно их лепестки все еще могли чувствовать. Забрав непрошенный подарок, я убрала его в кармашек поневы, надеясь отогреть букет около печки, а после, если соцветия окажутся еще пригодными, то сделать себе сонный отвар, отчего-то не оставалось сомнений в том, что ночь окажется без него бессонной и слишком долгой.

– Приходи, – просяще повторил Сокол. – Тогда и расскажешь мне, как я должен заслужить твое расположение.

Не дав мне вымолвить ни слова в ответ, гусляр, задорно улыбаясь, присвистывая какую-то песню, развернулся, а после и покинул маленький дворик, не потрудившись затворить кособокую калитку.

Вздохнув, кое-как приладив под усилившимися порывами метели дверь, я, подумав, закинула сверху засов, надеясь, что хоть мне будет спокойнее.

Пустая изба встретила теплом от разгоревшегося в печи огня и запахом подгорелой репы. – «Только этого мне не хватало!» – всплеснув руками, я побежала доставать глиняный горшок, но, обжегшись, уселась на пол, рядом с позабытым поздним угощением, дуя на раскрасневшиеся пальцы. – Кожу саднило, пощипывая на месте образовавшегося пузырька, и мне с тоской подумалось, что завтрашний день окажется труднее, чем виделся до этого.

За окном продолжала бушевать метель, разгоняя белое покрывало, легкой крупицей пробирающееся под кожаный полог оконца, но было в тех звуках что-то ещё… что-то живое, из плоти и крови. – «Волки…» – вскочив на ноги, я бросилась к оконцу, приподнимая полог и так и замирая около него, вглядываясь в темноту. – На самой кромке леса, не дальше чем на расстояние полёта стрелы, стояли три серые тени. Вой вновь огласил округу, сплетаясь в замысловатую мелодию ветра и снежного бурана. – Это не к добру.

Насколько я знала, волков в нашем лесу не видели уже много лет. Как говаривала Веда, когда-то старый Волхв принес богам богатую жертву. Богатую и кровавую. На протяжении нескольких зим, чтобы задобрить не только богов, чьи идолы стояли посреди леса и почитались всегда медом и кровью животных, но и лютого духа мороза, из-за которого одинокие путники находили смерть, а весна не смела приходить, оставляя землю промерзшей и не готовой для пахоты, Волхв приносил кровавую дань. – Сорок девиц разного происхождения были отданы как залог обильных урожаев и милости Колотуна – того самого духа мороза и одинокой смерти. Кого-то из девушек оставляли привязанными над столбами, зажигая под ними костры, и ожидая, пока не прогорят все, до самых костей, потом их пеплом вздобривали пшеницу и овес, другим же уготавливали другую смерть. Поговаривали, будто Колотун любит украшения, да необычные, ведь удел его в смерти и страданиях людских, а потому Волхв и его сподручные исправно оплетали ели теплыми внутренностями убиенных, смотря, как те колышутся на ветру, подобно пестрым лентам в головных уборах ярмарочных скоморохов.

Бабка Веда, всегда рассказывая о тех черных днях, непрестанно плевалась и называла Волхва последними словами, однако, насколько я помнила, с самого моего рождения в окрестностях было тихо. Урожай исправно радовал, не оставляя без крошки хлеба ни единого жителя, даже того, за кем значилась лишь горсть земли, а волки и медведи покинули ближний лес, перестав беспокоить своими набегами на местных домашних птиц и неудачливых охотников. Даже путники, не страшась, проходили в темные зимние вечера через лес, ни разу не околев и не заплутав в дороге, хоть смельчаков и находилось немного, но все же они были…

Теперь же я рассматривала три волчьи фигуры, закрывая рот ладонью. Они были не просто хищниками, вышедшими слишком близко к жилищу людей, они – дурной знак. – «Колотун проснулся».

***

Озеро отделяло лес и наше село Мильки от деревни Силово глубокими водами. Водились тут и карпы с ладонь кузнеца, и проворные, зубастые щуки, а уж окунькам, красноперке и мелким рыбкам-рябушкам не было числа.

Перегнувшись через мостик, я посмотрела на спокойную гладь, покрытую толстой коркой льда. В этом месте не сидели рыбаки, слишком много люда ходило по добротным доскам мостка, потому место считалось нечистым, приманивающим русалок и любящего побалагурить водяного, на собственную потеху утаскивающего людей и скот, неосторожно подобравшихся к кромке воды. Я могла бы обойти озеро через поля, а после и вдоль деревни Липовка, но, сочтя такой крюк слишком большим и неоправданным ввиду появившихся за ночь сугробов, решила не чураться короткого пути, а лишь запаслась нехитрым угощением.

Несколько ягод бузины и рябины, что удалось раздобыть по дороге к мостку, вместе с одной оставшейся печеной репой, я оставила у его подножия, завернув в белую тряпицу, приговаривая:

– Не побрезгуй, батюшка, и вы, сестрицы, что косы по ветвям расправили. Дайте пройти той, что уважение проявила.

Отряхнув ладони да покрепче завязав шнурки на овчинной короткой шубке, давно не знающей починки, я наскоро перебралась на другой берег, оглядывая показавшиеся за холмом крыши первых изб и печные трубы, пыхтящие облаками сизого дыма.

Дом старосты нашелся быстро, ноги сами несли к его добротному крыльцу, не раз хаживая на тот порог. Брехливая собака, выскочив из конуры, стоило мне ступить на двор, тут же замолчала, дружелюбно завиляв хвостом.

– И тебе доброго дня. – Я погладила спутанную жесткую шерсть, напоминающую цветом осеннюю листву под старыми дубами. – Проводишь, или мне самой дойти? – шутя спросила довольно повизгивающего пса.

– Правду говорят, что странная, – раздался мужской басовитый голос.

Встрепенувшись, будто меня застали за ребячеством, не свойственным знахарке, я оглядела старосту, вышедшего на крыльцо меня встречать.

Некрас приподнял кустистую пшеничную бровь, щербато улыбаясь. Почтенный в своих летах, он до сих пор сохранял в своих ореховых глазах искорки юности, пролетевшей в хлопотах о своей деревне, ее жителях и собственной семье – жене Всеславе и трем дочерям, к одной из них – Зорице – я и шла. Старшая дочь Некраса слыла первой красавицей: румяна и пышнобока, с длинной по самые пяты косой толщиной в руку. Лишь прошлой весной ее засватали, а она уже носила под сердцем дитя, помочь родиться которому на свет я и должна была.

Некрас махнул рукой, не обращая внимания на полы раскрывшегося подбитого козлиным мехом плаща, зазывая в дом:

– Не стой, чудная, а то сляжешь с хворью на пару, ни колдовство, ни заговоры не помогут.

Пройдя через большие жарко натопленные сени, мы с Некрасом вышли сначала в просторную столовую, а после и на женскую половину терема, к светлице Зорицы.

Тягость не убавила красоты молодухи, скорее наоборот – румянец разукрашивал пухлые щеки, заставляя светло-голубые глаза еще сильнее выделяться на его фоне, а пополневшая, округлившаяся фигура придавала образу томной красавицы больше мягкости.

Зорица улыбнулась, завидев отца, а после помахала и мне:

– Бажена! Ты вовремя, малыш так толкается… ох, – выдохнув, она приложила ладонь к боку.

– Приляг, – сняв с плеча холщовую торбу, я опустилась на колени рядом с кроватью дочки старосты, – сейчас помогу, станет легче.

Некрас затворил за собой дверь, оставляя нас одних.

На низкой деревянной лавке выстроился ряд из нескольких глиняных кувшинчиков, накрытых восковой пробкой, и пучки трав, да отрез белой чистой ткани. Зорица лишь хлопала влажными, наполненными слезами глазами, рассматривая мои приготовления.

Веда всегда учила меня старым обрядам и способам помощи роженицам. По ее словам, не было ничего более правильного, чем рождение в боли. Молодухе предписывалось находиться на корточках, в светлице, окуренной дымом специальных трав, слушая восхваления Мокоши. Мать-сыра земля помогала каждой роженице, оберегая ту от смерти, а также её дитя, показывая ему путь в мир живых. Веда любила сохранять обряды в точности, никогда не отходя от прописанных слов в ее большой старой берестяной книге, однако мне часто становилось дурно от спертого воздуха избы, наполненного не только стонами боли, но еще и удушливым маревом от дыма, да и держать несчастных будущих матерей на кортах казалось чем-то кощунственным, оттого я поступала по-своему с того момента, как бабки Веды не стало…

– Давай уложим тебя на лавку. – Я кивнула Зорице, помогая подняться на ноги, а после и лечь на застеленную белой тканью деревянную поверхность. – Можешь кликнуть кого из чернавок?

Зорица послушно прикрыла глаза, а после, набрав полную грудь воздуха, закричала:

– Милька!

Не ожидая от раскрасневшейся девушки такой прыти, я закрыла уши, но, видимо, крик оказался действенным. Не прошло и двух минут, как дверь светлицы распахнулась, а на пороге замерла совсем молоденькая девчушка в перемазанном сажей сарафане.

– Звали? – встрепенувшись, она оглядела сначала комнату Зорицы и стройный рядок моих пузырьков, а после остановила взгляд на самой хозяйке.

– Бажена, – всхлипнув от очередного болезненного пинка изнутри, Зорица молча подала знак, чтобы я помогла улечься поудобнее, – Милька принесет что надобно. Только скажи.

– Таз теплой воды, – я обернулась к чернавке, – полотенец чистых и пусть никто не входит, пока сама не позову. Дитя на свет просится.

Всплеснув руками, Милька выбежала за дверь. До слуха доносились ее громкие радостные причитания, оставалось только надеяться, что радость за хозяйскую дочку не помешает девушке быстро выполнить мои поручения, так как времени у нас оставалось немного.

Зорица вцепилась в мою ладонь, стоило новому приступу боли пройтись через ее уставшее тело. Молодая девушка, впервые разрешающаяся от бремени, выглядела испуганной.

Вспоминая заветы Веды и ее зычный, даже в последние мгновения жизни, голос, я попыталась сосредоточиться на дыхании, успокаиваясь самой и тем самым заставляя Зорицу неосознанно подстраиваться в такт моему дыханию. Девушка немного расслабилась, опускаясь обратно на лавку, а я взялась за первый пузырек, соскребая с него восковую крышку.

***

В светлице столпились все обитательницы женского крыла. Староста и сам не раз наведывался к дочери, однако его постоянно выпроваживали.

Духота в помещении становилась невыносимой, наполняемая постоянными стонами боли практически обескровленной Зорицы, она угнетала обещанием скорой смерти. Я поменяла бесчисленное количество компрессов и пропитанных кровью полотен, заменяя их на свежие, чистые, но роды не желали заканчиваться. Зорица медленно потухала, лишаясь последних сил – ребенок шел ножкой, застряв и не желая поворачиваться, как уж я ни пыталась помочь им обоим.

– Бажена, умоляю… – слабый шепот Зорицы пробивался сквозь шум крови в моих ушах. Я не могла подвести их, только не так, не тех, кто был добр с самого начала и невинен пред ликом богов и духов. – Скажи Ярополку…

– Свидитесь еще, – перебила я, вновь скрываясь за окровавленным подолом девушки, стараясь в который раз развернуть плод правильно. – Вернется с ярмарки с гостинцами, а ты его с сыном на крыльце встретишь.

Я уговаривала не столько несчастную молодуху, сколько себя. Знахарку, что не смогла принять роды, могли закидать камнями или выгнать из поселения, но даже если бы не все возможные кары от ополчившихся из-за собственной скорби людей, я не желала брать на душу грех выбора, хотя и видела, что он неминуем.

Столпившиеся девки-чернавки не помогали, лишь мешая охами и причитаниями, то и дело припоминая недобрый глаз или иную порчу, по причине которой казавшаяся пышущей жизнью хозяйская дочка не может разрешиться.

Солнце неумолимо начинало клониться к верхушкам виднеющейся через узкое оконце березовой рощицы, а глаза Зорицы все сильнее тускнели, наливаясь болью и отчаяньем, в конце концов, выйдя вперед, старая кормилица Марфа наклонилась к моему уху так, чтобы горькие слова не достигли других: