История окуня

История окуня

Демид Николаев

Дарья Николаева

© Демид Николаев, 2025

© Дарья Николаева, 2025

ISBN 978-5-0068-6627-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Окуня звали Мэни.

Обычно принято, что кому-то посвящается, но этот окунь никому не посвящается.

Часть 1 Среда обитания

Пётр выдохнул, и его спина вместе с головой проскользили по эмалированной поверхности ванны, полной воды.

***

Был обычный чёрный ноябрьский день. Окунь Мэни смотрел на пузырьки воздуха, поднимающиеся из-под камня, который задела проплывающая мимо рыба.

– Не доводите до греха! – открылся в немом бульканье рот Мэни.

Но пузырьки сделали самое что ни на есть опасное в своей жизни, но самое приятное. Они выплыли наружу и довели Мэни до греха. Или сначала довели, а потом выплыли. Мэни долго не мог понять, что произошло первым, как бы долго ни смотрел на них.

А пузырьки поднялись наверх. И Мэни дошел-таки до греха. Вернее, его довели.

Чёрный ноябрьский день продолжался, и Мэни плыл вперёд, тупо смотря не перед собой, как обычно, своими рыбьими глазами. Если бы у Мэни было зеркало, он бы сразу подумал, что его глаза тупые. Они же были рыбьи. Его бывшая жена Лариса долго могла смотреть в зеркало, когда подплывала ближе к высокой воде, и ей не всегда нравилось, что она видела. Часто ее внимание привлекала только тоненькая плёнка – соединение между водой и воздухом – когда окуниха всплывала каким-то боком к поверхности воды. И дрейфовала по волнам. И эта плёнка ей нравилась, она, можно сказать, её успокаивала. В отличие от её отражения, которое она иногда видела в эту тоненькую плёнку. Лариса иногда видела, как та «плёночная» она высовывает язык и дразнит её. Хотя она никак не могла высунуть язык. И своего тупого взгляда за этим так и не высунутым языком она не видела. А ведь зеркало у неё было.

У Мэни его не было. Поэтому он просто плыл вперёд.

То одним плавником дёрнет. То вторым.

Впереди только синева глубины, называемая местными «зеленевой». Потому что такое глубокое красивое слово должно отражать истину. И вода здесь и правда была зелёная.

Ладно, окунь Мэни плыл вперёд. Хотя, тут слово вперёд не было бы уместным. Глаза его смотрели не вперёд, и плыл он в том направлении, не потому что хотел двигаться. Поэтому Мэни просто плыл.

Иногда он видел проплывающих мимо рыб. Справа и слева. И окунь Мэни иногда развлекал себя, высчитывая их скорость, относительно его самого.

Скорость рыбы, скорость течения, скорость Мэни. Все рыбы куда-то двигались, и это веселило его глаза, хотя на них не было ни тени улыбки.

Тени под водой.

Окунь Мэни всё ещё считал скорость щуки по отношению к нему. И подумал, что он, пока та щука была рядом с ним, не видел движения её плавников.

Мэни замер.

По крайней мере, ему так показалось.

Кстати, Мэни не просто так был Мэни. Его всегда было много. Ну, иногда. Чаще всего, когда его видели другие рыбы. Они даже не разговаривали с ним, но по его глупым рыбьим глазам всё сразу становилось понятно.

***

– Мэни, успокойся! Сядь. Не делай так больше. – Лариса (ах, Лариса) часто поправляла его поведение, пока не сдохла. Причём опустилась на дно, а не поднялась вверх. Бутерброды с икрой на её похоронах были чудными. Да, есть икру в мире рыб кажется странным. А кому? Но куда её ещё девать? Ведь некому продавать, денег ни у кого нет. И в банки не закатаешь.

Так вот, Мэни замер. Вернее, это ему показалось, если все всё правильно поняли. Иначе Мэни бы не замирал. И ему бы не казалось, что он замер. И никому бы не казалось.

Но он замер. Он замер и постарался вспомнить ту проплывающую щуку. Почему, кстати, щуку, Мэни не понимал, но был уверен, что это щука.

Он представил то, что видел некоторое время назад. Щука проплыла мимо него.

Куда она смотрела?

Неважно, она проплыла мимо него.

Нет, это важно. Позже она оказалась сзади Мэни, значит, она смотрела в противоположную от Мэни сторону. Иначе, она бы просто не могла плыть. Вперёд хвостом глупо.

Или не глупо.

Мэни крепко задумался. Могла ли щука, что сначала была перед ним, а потом за ним, плыть вперёд хвостом. Вернее плыть так, чтобы хвост чуть быстрее видел будущее, чем её голова. Могла.

Мэни тревожила эта мысль. Мэни сильно тревожила эта мысль. Мэни очень сильно тревожила эта мысль. Мэни было много, и мыслей тревожных было много.

Поэтому Мэни решил вернуться в место, где он увидел щуку, плывущую вперёд хвостом или вперёд головой. Непонятно. Мэни было непонятно.

Он вернулся в ту же точку толщи зелёной воды. И увидел щуку, ритмично

открывающую рот.

Её мыльные глаза надувались и сдувались лёгкими, пока она смотрела внутрь воды. Мэни смотрел на щуку одним глазом.

Рыба не двигалась. Ни вперёд, ни назад, ни вправо, ни влево, ни в одну известную Мэни диагональ.

Мэни посмотрел на щуку другим глазом. Результата не было.

Щука.

Замерла.

В воде.

Мэни замер вместе с ней и слышал только, как пузырьки поднимаются вверх. Видел в них своё отражение и перевёрнутую щуку. Пузырьки поднимались.

Мэни нет.

Из глаз щуки можно было выдувать стеклянные шары и вешать на подводную ёлку на новый год. Маленькие аквариумы на маленькой ёлке. А под ней маленький Рыб Мороз замер восковой фигурой, и никто не знает, сдвинется он с места или нет. Нет, все знают, он не сделает ни одного движения, даже самого маленького, даже если течение будет пытаться его смыть, пошатнуть, он не сдвинется с места, а течение замрёт вместе с ним – Рыб Мороз будет стоять до конца на своём месте, и остальное будет замирать вместе с ним, пока ничто не будет обездвижено. Все мальки, все караси, все акулы будут смотреть на него и не двигаться с места. Пузырьки будут подниматься. Водоросли будут качаться. Рыбы будут плыть мимо. Люди будут плыть мимо, но никто не будет шевелиться, все они замрут в этой воде – она станет твёрже любого камня и мягче любой медузы, которой в этом озере никогда не видели. Эта вода будет вмещать в себя всех этих существ, но никто из них не будет двигаться, пока они плывут или нет – эта вода будет живой и стеклянной. Стекло будет надуваться и сдуваться, будто не было никаких глаз, будто ни у кого из них не было глаз. Они – застряли в этой воде.

Окунь подплыл ближе к щуке. – Здравствуйте.

Рот окуня беззвучно открывался. Даже пузырьков не было.

Щука замерла и не хотела никуда идти. Окуню Мэни это было понятно, потому что она сказала ему, что замерла и не хотела никуда идти.

Или ему это показалось.

– Я замерла и не хотела никуда идти. Нет, не показалось. Или?

Окунь Мэни начал отплывать от щуки, застрявшей и заживо размягчающейся в толще воды.

«Только киты летают. Они возьмут её с собой, пропуская между своих зубов»

Мэни думал об этом, и в животе приятно грело от таких мыслей. На секунду он понял, что он рыба и думать не может, но сразу забыл эту мысль, как сон, который он то видел, то не видел по утрам.

Лишь открывал рот и всё дальше отплывал от щуки.

Мэни не знал куда плыть. Если быть до конца честным, он и не не знал, куда плыть. Он просто плыл, потому что больше некуда.

Его окружала не тьма. Его окружала не враждебность, всё вокруг было знакомым, и хищники давно вымерли. По крайней мере, для Мэни. Вокруг окуня было что-то, что ему не нравилось, и было что-то, что ему не не нравилось. Например, маленькие кусочки водорослей, с которыми он дружил в детстве, когда он не думал, что их так много. Первые несколько секунд своей жизни. Или лет. Мэни не знал, сколько именно он живёт, да и не не знал: мы всё же продолжаем быть честными друг с другом. Мэни был просто окунем. Окунем в озере. Не маленьком, не большом – просто… Озере. Или реке… В Реке? И он плыл, чтобы когда-нибудь (сейчас в тему улыбнуться с недоумением) перестать.

Щука пронеслась мимо и проглотила сына Мэни.

Или дочь.

Мэни вдруг почувствовал, как легко ему плыть. Как легко даётся ему вода. И пить её тоже легко. В каком-то смысле Мэни был водой.

Он увидел, как из пасти щуки вытек его сын, (или дочь, ах, неважно, пусть будет ребёнок. Нет, это тоже как-то неправильно звучит. Окунёк! Сомнительно. Пусть будет другая рыба. Да, так лучше), но не успел вытечь до конца – щука схватила его своими зубами.

Порвала воду.

Мэни проплыл сквозь облако крови, подумав, что он рыба-летяга.

Кровь другой рыбы была в нём.

Мэни не почувствовал этого. Так же, как не чувствует, что мочится. Так же, как и сейчас. Мэни плыл.

***

Его окружала вода. Вода свободных берегов и ручьёв, затаившихся в невидимых потоках холодного и вечно одинокого общества. Она окутывала тело рыбы, покрывала его всего, укрывала от опасностей, которые сама же и создавала, сама же и хранила на радость им же. Или горе. Никто из проплывавших мимо не замечал одинокое блестящее пятно, скользящее между подводных ручьёв, а пятно не замечало тех самых проплывавших мимо. Потому что никого не было в зелёной вездесущей и многомерной глади воды, о которую можно было бы порезаться, будь в ней на одну грань меньше. Однако этой «грани» как раз и не хватало. И пятно это явственно чувствовало, хотя никак не могло выразить свои ощущения. Полнейшая пустота. И в ней невозможно было разглядеть то самое отсутствие грани – щёлочку. Она ускользала от рыбьего глаза за мгновение до попадания в поле его зрения, прячась за слепым пятном. Она была маленькой и умещалась в аккуратное отверстие незрячей зоны. Но когда вокруг пустота, а единственное, что от неё отличается, прячется за слепым пятном, куда до́лжно смотреть? Именно в это самое пятно. И всё равно ровным счётом ничего не видеть. Но чувствовать, что что-то не так. С этой водой, водорослями, песком, смешанным с илом, начавшими подбираться раками, проплывавшими мимо сочувственными взглядами, снова илом, тёмной бурей песка, двумя схлестнувшимися за добычу падальщиками, со спокойствием, с пузырьками воздуха, с пузырьками – носителями смехотворной смерти, с Ларисой, её укоризненным взглядом, с полным отсутствием вещей с собой, с рытьём песчаной пещерки неподалёку, снова с водой. С этой спокойной водой, еле-еле заполненной самой собой. «С этой водой» – прошептал маленький голос в голове блестящего пятнышка. Оно видело две стороны своего мира: верх, который остаётся недостижимым вместе с остальными пятнами, снующими туда-сюда, и низ с пятнами песчинок, которые напоминали…

«вставай» – прошептал голос ещё меньше предыдущего. Его размеры можно было легко вычислить по короткому эху в сознании блестящего пятнышка. Чем короче эхо, тем более маленький голос. Но когда эха совсем не станет – голос раздуется до невообразимых размеров, заполняя собой всё, до чего обязательно дотянется. О-бя-за-тель-

…Но пятну совсем не хотелось, чтобы до него дотягивались, вернее, в нём говорил первобытный страх, который пусть был больше, чем голос, но полый внутри – надутый шар против острого маленького камешка. Он не играл никакой роли, оставался только маленький шёпот, повелевавший пятном, напрягающий его парализованные части, наливающий его глаза бесцветной кровью без массы и плотности. Холод этого голоса просачивался в тело пятна, являющегося окунем, и тот вздрогнул и начал покидать ил, песок, водоросли и ту манящую воду забвения, возвращаясь в поток.

Мэни плыл. Один.

В глубочайшей зеленеве, ставшей ему домом. В окна которого смотришь, когда холодно, но зайти не можешь.

Ничего нового, он так привык.

Ключей от этого дома у него нет, никогда не было и не будет.

Поэтому Мэни просто смотрит в окна,

прекрасно всё зная, понимая и не переживая. Он плыл.

***

– Что мне делать, Старая Рыба? – спросил Мэни у Старой Рыбы

Старая Рыба. Так звали местного сома. Усы придавали ему значимости и возраста, ведь других сомов в округе не было, а усы были только у сома. И сом стал Старой Рыбой через несколько мгновений после рождения. Или лет, или дней. В любом случае, есть вероятность, что этот сом бессмертный и был всегда в этом оз… Здесь. Никто, по крайней мере, не может сказать обратного. Мало кто из рыб вообще может говорить, а кто может – не думает о том, бессмертный сом или нет.

Это никак не касается их жизни и языка, который они только-только обрели. Более того, из тех, кто умеет говорить, ещё меньше говорит. А о чём? Точно не об усах сома, его бесконечной жизни и сомнениях в его Старости. Вокруг «зеленева». Тут и сказать-то нечего. Поэтому все просто принимают, что сом – Старая Рыба.

– Не знаю. – Не совсем в своём стиле ответил Старая Рыба, – Плыви.

– Но зачем? – вообще не в своём стиле спросил Мэни.

Задавать вопросы он не любил. Конечно, ведь ему только сейчас достался голос. И меньше всего он хотел ставить что-то под сомнение. Тем более то, что ему придётся делать всю жизнь.

– Хочешь умереть? Хочешь опуститься на дно?

– Не знаю… – Мэни не понимал, чего он хочет, ведь он никогда до этого не хотел.

– Я Старая Рыба и я знаю, что опуститься на дно – плохо. Но я Старая рыба и я знаю, что плыть тоже плохо. Но я всё ещё Старая Рыба и я знаю, что плыть и опускать на дно может быть не плохо. – Сом смотрел пузырьками глаз, бессмысленно нахмурив лицо. – Вот поплыви и узнаешь. Что тебе плохо, а что не плохо. Старая Рыба знает всё.

– А что я увижу в конце?

Сом едва заметно пошевелил усами.

– Не знаю.

– Спасибо, Старая Рыба. – Мэни посмотрел на него, никак не изменившись в лице, хотя он и не мог измениться – он же рыба.

– Пожалуйста. – Ответил сом и замер.

Мэни смотрел на него ещё некоторое время, но так и не понял, жив ли бессмертный сом, или, наконец, умер. В любом случае он ничего не говорил и не делал ничего, что могло бы создать видимость его жизни. Даже плавники и хвалёные усы двигались так, будто их могло шевелить подводные течение. Трудно понять, когда рыба мертва. А у поверхности болтаются в каком-то смысле только те, кому просто не повезло.

Сом же с глубокомысленно тупым взглядом просто замер.

***

Мэни не знал, зачем ему плыть. Он пытался погрузиться на дно, но какие-то голоса помешали ему остаться там. Ему почти нравилось лежать в иле, постепенно растворяясь в его быту. Становясь частью чего-то большого, мягкого, обволакивающего и доброго.

Но шёпот вонзился в него и поднял. Снова.

Мэни ни разу не слышал шёпот, но это был точно он.

Окунь Мэни просто плыл КУДА-НИБУДЬ.

И он впервые в жизни испытал странное чувство.

Непонятное.

Но не очень приятное.

Он видел, что находится справа, слева, сверху, снизу, спереди и сзади. Мэни начал петлять из стороны в сторону, но наталкивался только на крохотные пузырьки, которые даже до греха не смогли бы довести. И Мэни это начало беспокоить.

До этого наш окунь ни разу в жизни не чувствовал подобное в «зеленеве». Он был в ней, как рыба в воде: и до языка и после. Но сейчас его напугало, нет, скорее, туманно озадачило, что он один в этой воде. Каждый испытывал его хотя бы один раз. Одиночество. Да. Неважно, по каким причинам сталкивались с ним другие. Важно, по какой причине оно нашло окуня Мэни. Наше блестящее пятнышко. Но ни он, ни мы этого не знаем. Пока что. А может, и не узнаем – он же просто рыба.

Рыба с желанием прибиться к чему-то, стать частью чего-то. Иловое дно оставило свой отпечаток на Мэни. Там он был частью.

Окунь искренне хотел раздвоиться. Наплыть на острый-острый камень, чтобы он его распополамил. Чтобы обе части его тела, неуклюже мотая плавниками, с трудом развернулись друг к другу, стукнулись бы глазами, воскликнули бы «НЕ ДОВОДИТЕ ДО ГРЕХА!» и засмеялись. Ну, или что-то около того.

Но камней поблизости не было, и вряд ли бы Мэни-один и Мэни-два смогли бы жить так, как он представил. Не то что «развернуться друг к другу» и «засмеяться».

Окунь Мэни загрустил. Хвостом начал шевелить медленнее и уже приготовился отвечать шёпоту что-то боевое и в духе

«отвали от меня» или «а сам-то что?». Но увидел что-то вдалеке.

Большой надутый непрозрачный мешок. Раньше он такого не видел, поэтому любопытство немного отсрочило его погружение в иловое благоговение.

Он подплыл к этому мешку. Весь поросший тонким слоем водорослей, но всё ещё целый, будто только что окунули. Мешок был перевязан верёвкой.

Изнутри послышались непонятные звуки. Не язык рыб.

Мешок был почти ржавый, и Мэни с лёгкостью перегрыз бечевку, которая рассыпалась у него во рту.

Четыре пары пушистых глаз смотрели на него, пронзая своей смехотворной болью. В

«пушистости» кроме глаз были ещё зубки и коготочки, но всё это неважно в сравнении со швами в бездну этих существ. Мэни смотрел чёрное ничто и слышал только улыбки.

– Мы котики, – сказали из бездны, – Мы были не в воде.

Швы расползались, выталкивая пушистость к краям мешка. Они были настолько малы, насколько и велики.

– А теперь да! – голоса Мэни слышал по всему своему телу.

– Нас окунули!

– Мы моемся!

– Нам не хочется наверх…

– Нам хочется здесь.

– С тобой.

– Ты не злой!

– И ты не злой!

– И ещё один ты не злой!

– Но один из ты всё же злой.

– Нет, он вовсе не злой, он…

– Нет, один-то точно злой.

– Да, один точно злой.

– А другие не злые.

– Не злые!

– И они не злые.

– И она не злая.

– Никто не злой.

– Даже тот один из тебя.

– Но он-то точно злой.

– Да, никто не злой.

Мэни вспомнил икринки. Которые могли бы быть бездной этих котиков, но не получилось. Ну, вот не вышло.

– А ты знаешь, сколько?

– Сколько таких мешков?

– Нас ведь много.

– И мы всегда рядом!

Котики захихикали и пустились кружиться вокруг мешка с их бездной.

– Знаешь, почему ты нас встретил?

Окунь не слушал. Он открывал и закрывал рот, омывая жабры спасительно удушливым кислородом.

– Мы тебе скажем.

– Только по секрету.

– Готов?

Окунь смотрел одним глазом на котиков, другим на бездну в их мешке.

– Мы тебе не видимся. Мы есть. А теперь пока!

Котики захихикали, а Мэни представил себя в теле такого, как они. Но под водой и с частями тела, с которыми ему здесь было бы комфортно. Котик с головой окуня и телом терпуга – всё равно всем плевать на разницу. Но котик! Или с головой леща. Или рака.

Да, таким котиком Мэни себя представил. Что бы он делал?

То же самое, что и они. Веселятся, суки.

И он бы веселился. Веселились. Веселился.

***

В конце концов, Мэни захотел есть. Обычная потребность. Что едят окуни, как думаете?

Алло! Я с кем говорю? С кем я говорю? Кто с кем говорит? Я? Мэни? Окунь Мэни? С кем говорит? Что ему есть? Стоп, я ведь окунь Мэни? Он – окунь Мэни. Что едят окуни? Тем более что есть, когда вокруг сплошная вода. Планктон, мелкие рыбёшки, какие- нибудь мелкие рыбёшки. Но вокруг не было ничего – как всегда. Сплошное ничего с водой и водной пылью. А я речной или озёрный окунь?

Мэни задавал себе вопросы, на которые вряд ли смог бы ответить кто угодно. Даже не кто угодно не мог на них ответить, даже Старая Рыба. Но всё же. Что. Едят. Окуни. Что едят окуни, когда вокруг ничего? Мэни уж было отчаялся найти что-нибудь съестное, как вдруг его посетила гениальная по меркам рыбы, да и по меркам человека тоже, мысль. Вместе с ним плавает величайший запас белка, с таким знакомым и уже родным привкусом. Мэни поест самого себя!

Только вот есть загвоздка. Как бы сказать так, чтобы это было понятно… Вряд ли кто- нибудь понимает, каково это – быть рыбой. Ну, кроме рыб, разумеется, они об этом знают всё. Но кроме них никто не знает о том, какие трудности встречаются на пути у рыбы. Тем более у окуня Мэни, который захотел съесть самого себя. Ведь это ещё надо постараться, поскольку голова Мэни едва ли достанет до чего-то, кроме чего угодно вне своего тела. В этом и заключается вся загвоздка. Как Мэни осуществить свой замысел? Как ему съесть самого себя? Нет, безусловно, он попытается извернуться, но специфическое строение его туловища, которое включает такой вредительский в данной ситуации скелет, не позволит Мэни осуществить задуманное. Что же это, само его тело против того, чтобы Мэни поел? У него накопилось достаточно много вопросов к нему, но он решил, во что бы то ни стало, справиться со своей задачей. Для этого Мэни направился в сторону дна в надежде найти какую-нибудь корягу или камень поострее, чтобы часть работы за него сделал мир. Он ведь его породил? Так почему бы ему не помочь? Ведь теперь Мэни не хочет распополамиться, чтобы не довести до греха, а для вполне биологически обоснованной цели.

Силы уже начали покидать Мэни, когда он обнаружил ржавую железяку – часть остова трамвая, потонувшего много-много лет назад. Окунёк начал стремительно набирать скорость, чтобы достичь своей цели и вдоволь налакомиться, наконец! Скорость достаточная, теперь сложный манёвр с разворотом, чтобы железяка идеально точно располовинила окуня! Но Мэни не учёл, что мир, в котором он живёт, достаточно жесток, чтобы так легко позволить ему поесть. Поэтому он не рассчитал, что в своём последнем манёвре вода затормозит его тело, и он просто стукнется об эту железяку без намёка на распарывание. Если бы у Мэни были руки – они бы точно опустились. Но, так как рук у Мэни не было, он решил не сдаваться и прорезать путь к своей еде, ещё больше напрягая всё своё тело и мозг в надежде, что он-таки поест. Поэтому было принято решение навинтиться на железку, как гайка на болт. Само собой, Мэни не знал этих слов и смыслов, но суть он уловил максимально верно. Окунь подплыл к острому концу железяки своим боком, уткнулся в неё и стал крутиться, вернее, стараться крутиться по часовой стрелке. В связи с особенностями строения рыб, поначалу дело шло довольно неважно. Мэни никак не мог проткнуть свою чешую. И тут он увидел своё спасение. Один из котиков, которых он недавно встретил, дрейфовал поблизости, кружась в необыкновенном танце, будто рисуя самого себя в толще воды. Мэни, само собой, подождал, пока котик закончит свой танец, и подозвал к себе.

– Что-то случилось, рыбка?

– Помоги.

– Чем тебе помочь, рыбка?

– Подтолкни меня, пожалуйста.

– Ты же проткнёшь себя, рыбка, ты знаешь?

– Сначала да. Но потом я поем.

– Я тебе помогу, рыбка, но знай, что я это делаю без удовольствия. Где же это видано, хи-хи-хи, чтобы рыбы сами насаживали себя на железяки. Может быть, тебе ещё железяк принести? Поострее.

Мэни промолчал, а котёнок только хихикнул ещё раз, подплыл ближе, упёрся лапками в бок окуня и с силой оттолкнулся от него, да так, что с восторженным бульканьем унёсся торпедой вдаль. А Мэни с силой проскользил по железяке в противоположную сторону. Да, как он и хотел, его располовинило.

***

– Ну, привет.

Мерно постукивающий звук движения трамвая звучал довольно успокаивающе. В самый раз для вечера поздней осени, когда холода ещё не полностью вступили в силу, но уже представляют собой напоминание о приближающемся белом цвете. Если повезёт, конечно. Здесь, у нас, довольно часто везёт, и зимы часто бывают снежными. Возможно и следующая – не исключение. Но пока что трамвай едет сквозь осень до конечной станции.

– Плохой день, да?

В трамвае было всего два человека, не считая машиниста (интересно, их так ещё зовут?). Первый пассажир – мужчина лет шестидесяти, качающийся в уверенной пьяной стойке. Кажется, будто ещё немного и он продемонстрирует навыки танцев на пилоне. Но трамвай тормозит, и мужчина элегантно вываливается на улицу, всё ещё находясь в раздумьях, на той ли остановке он вышел. Но это последний трамвай, поэтому двери закрываются и оставляют мужчину без выбора. Успокаивающий звук снова набирает оборот.

Вторым пассажиром был молодой человек в тёмно-синих джинсах, старых найках, один из которых будто засунули в мясорубку, и чёрном худи с принтом, который можно было бы принять за рвоту единорога, если бы краска не была такой потрескавшейся. В любом случае, то, что когда-то было на нём нарисовано, не представлялось возможным разобрать. Просто старый рисунок, который не был модным ни в какое время. На голове у парня ситуация была не лучше. Средней длины русые волосы, которые не складывались ни в одну известную прическу, всем своим видом говорили:

«Нас тут не должно быть»

Да и состояние внутри головы тоже не особо радовало. Он переспал с девушкой своего друга абьюзера, и, конечно же, как это часто бывает в низкопробных сериалах и фильмах, друг решил резко вернуться и застал их. Драки не было. Просто молчание. И это было даже хуже, поскольку оно длилось всё то время, что парень собирал свои вещи и одевался. Как назло, он не мог найти свой кроссовок, и это ещё сильнее омрачало напряжение в квартире. Как оказалось, его утащила собака той девушки – старый мопс – почему-то правый кроссовок парня собаке очень понравился или, наоборот, не понравился, и он грыз его в углу под кухонным столом. Забавно, наверное, было наблюдать со стороны, как парень ищет свой кроссовок, в то время как в зале молчали две живые статуи. Одна стояла, вторая лежала, немного приподнявшись и закрывшись одеялом. Ещё несколько минут ушло на борьбу с мопсом за кроссовок – собака, видимо, успела прикипеть к этой чудесной игрушке и недовольно рычала. Но, в конце концов, победа была одержана человеком, и парень, так не сказав никому ни слова, вышел из квартиры, мягко закрыв за собой дверь.