Бесы в Теневом саду

Метри Юл

Бесы в Теневом саду

Глава 1

Теневой сад

Позвольте мне, прежде чем начать это повествование, – а начать я обязан, ибо душа моя изболелась, наблюдая со стороны всю эту историю, – сделать одно небольшое, но необходимое отступление. Я не летописец и не судия. Я – Лёва. Человек, который знал Илью ещё тогда, когда оба мы верили не в Бога, а в безграничность собственных сил, в магию цифер на банковском счете и в то, что жизнь есть не что иное, как стремительный взлёт к вершине, где тебя ждёт… да что уж там, мы и сами не знали, что. Но нас это не смущало. Гораздо страшнее оказалось потом, на той самой вершине, обнаружить там не блаженство, а леденящую пустоту. Илья с этой пустотой столкнулся лицом к лицу. И рухнул вниз. А я… я остался где-то на полпути, наблюдая за его падением с тем странным чувством вины, которое испытывает уцелевший, не понимая, за что ему такая милость.

И вот теперь я пишу. Пишу о нём, о «Теневом саде», о всех этих бесах, принявших лики спасителей. Пишу, потому что молчать больше нет сил.

Был тот особый, предрассветный час, что в провинциальном городе на Волге обретает качество почти метафизическое. Не ночь ещё, но уже и не утро; время, когда город, этот огромный, спящий организм, затихает особенно глубоко, будто затаив дыхание перед новым днём суеты. Фонари уже не горели так яростно, а небо на востоке из чёрного стало грязно-серым, цвета промозглой пепельницы. В такие часы, я знал, Илья уже не спал.

Он сидел в своей кухне, в стандартной «двушке» в спальном районе, где всё – и мебель, и обои, и вид из окна на такие же унылые коробки – вопияло о бедности, но не материальной (хотя и о ней тоже), а какой-то иной, душевной. Бедности надежд. Но он, кажется, с этой бедностью смирился. Более того – он её возвёл в принцип, в философию, в некий новый, странный аскетический идеал.

Я мысленно видел его за столом, перед ноутбуком. Экран – единственный источник света в комнате – отбрасывал синеватые блики на его осунувшееся, обросшее тёмной щетиной лицо. Лицо человека, прошедшего через банкротство, развод и три года унизительных судебных тяжб. Но не это главное. Главное – что прошёл он через крушение той веры, что была у нас обоих: веры в то, что успех и деньги есть конечная и единственная цель бытия. Он эту веру в себе выжег калёным железом. И на её месте осталась… пустота? Нет. Не пустота. Некая новая, странная, зыбкая почва, на которой он пытался что-то взрастить.

«Теневой сад». Он называл это цифровым питомником. Продавал через свой сайт растения. Но не розы и не орхидеи, о нет! Он торговал тенелюбивой живностью: папоротниками, плющами, сансевиериями. Этими безропотными, терпеливыми созданиями, что согласны жить в полумраке, в глухих углах, довольствуясь скудными крохами света. Он их фотографировал, писал о них небольшие, странные тексты, рассылал с каждым заказом. Тексты эти были не инструкциями по уходу, а какими-то философскими эссе, проповедями о тишине, о покое, о достоинстве жизни в тени.

Безумие? Конечно, безумие! В наш век, когда всё кричит, сверкает, требует внимания, он ушёл в шепот. В наш век, когда спасение души (или то, что за него выдают) продаётся в формате интенсивов и марафонов, он предлагал… молчание. Я читал эти его тексты. «Аспидистра не борется, – писал он. – Она не тянется к солнцу, ломая стебель. Её сила – в принятии. Её тень – её крепость». Да он писал о себе! О себе, несчастном, разбитом жизнью человеке, который нашёл утешение в том, чтобы уподобиться комнатному растению!

И знаете, что самое ужасное? Находились люди, которые это покупали. Одинокие, уставшие, потерянные души. Они писали ему благодарственные письма. «Ваш "Теневой сад" – единственное, что меня успокаивает». Так-то вот! Он стал аптекарем для душ, изъеденных тревогой нашего времени. Священником церкви, где нет Бога, а есть только тихий шелест листьев в темноте.

В тот предрассветный час он, наверное, дописывал один из таких текстов. Сидел, сгорбившись, вглядывался в сияние монитора, ища нужные, окончательные слова. И в этой его позе, в этой сосредоточенности на столь, казалось бы, ничтожном деле, было что-то щемяще-трогательное и в то же время вызывающее раздражение. Бунт? Нет, это не бунт. Это – капитуляция. Осознанная, выстраданная капитуляция перед миром, который оказался тебе не по зубам.

Тишину в его квартире нарушил детский плач. Вернее, не плач, а тихое хныканье. Это проснулась Соня, его младшая, полуторагодовалая дочь. Он встал, пошёл в комнату, поднял её на руки. Я представляю эту картину: высокий, нескладный мужчина, с лицом, измождённым жизненными бурями, и маленькая девочка, прильнувшая к его плечу с безграничным доверием. Он нёс её на кухню, сажал на столешницу, грел молоко. И в этих простых, будничных действиях было больше подлинной жизни, больше настоящей, невыдуманной любви, чем во всех его прежних «успехах» и «сделках».

Он стоял с ней у окна, смотрел, как светлеет небо над унылыми крышами. И в этот момент, я уверен, его ноутбук, этот мерцающий идол нового времени, подал тихий, но настойчивый сигнал. Пришло письмо.

О, это письмо! Если бы я мог предвидеть тогда, какая зараза, какая духовная чума проникнет в его хрупкий, выстроенный с таким трудом мир через этот безобидный «входящий»! Я бы, может быть, нашёл в себе смелость прийти и вырвать шнур из розетки. Но я не предвидел.

Он прочёл его. Тот самый Никита, блогер, пророк, гуру, торговец воздухом под соусом «цифровой осознанности», предлагал ему «синергию». «Ваш "Теневой сад" – это архетип, – писал этот шарлатан от духовности. – Глубинный код. Но ваш голос тонет в шуме. Мы можем дать ему силу. Превратить из хобби в глобальный тренд».

Читаете? «Тренд»! Сделать трендом из тишины! Упаковать отказ от борьбы в продаваемый пакет! Это верх цинизма, последняя степень разложения, когда саму идею спасения, саму тоску по покою пытаются превратить в товар, в контент, в повод для монетизации!

Илья, я знаю, содрогнулся. Его пальцы пробежали по клавиатуре, отсылая вежливый, но твёрдый отказ. «Благодарю, но мой проект – камерный. Не вижу возможности для сотрудничества».

Он отправил его и, наверное, вздохнул с облегчением. Он отгородился. Он поставил щит между своим уязвимым, тихим миром и этим гладким, всепоглощающим монстром, жаждущим новых смыслов для пережёвывания и сплевывания.

Но разве можно отгородиться? Разве можно, живя в этом мире, спрятаться от его бесов? Они ведь не ломятся в дверь с топорами. Они стучатся вежливо, с улыбкой, с предложением «помочь», «усилить», «дать почву для роста». Они говорят на языке твоих же тайных мыслей, они предлагают тебе то, о чём ты в самые слабые свои минуты и сам мечтаешь – чтобы твой шёпот услышали тысячи.

Он этого тогда не понимал. Он думал, что, отгородившись, он сохранит себя. Он не знал, что бес равнодушия и торжествующей посредственности, которого он отринул, уже сменился другим, куда более опасным, – бесом духовной гордыни, прикидывающимся спасителем.

И вот тут, я уверен, с ним случилось то, что случалось всегда, когда нынешняя жизнь становилась для него невыносимой. Он бежал. Не физически. Он уходил в себя. В Луговку.

Луговка… Не деревня даже, а так, несколько домов на левом, высоком берегу Волги, в тех краях, что зовутся Марийским краем. Не «родина» в патриотическом смысле, нет. Для Ильи это было место, где он впервые в жизни почувствовал странную, ничем не обусловленную ясность: «Я – дома». Помню, мы с ним ездили туда к его бабушке, в тот самый деревянный дом с мезонином, что смотрел слепыми окнами на вечную реку. Атмосфера там была особенная – не просто тишина, а некое великое, принимающее молчание, прерываемое лишь ветром, да чайками, да отдалённым ревом проходящей моторки.

Бабушка Агафья…

Её имя, казалось, и было вырезано из того же дерева, что и её дом: крепкое, тёплое, с глубокими годовыми кольцами. Она не говорила много – в её мире слова были лишними. Но каждый её жест, каждый взгляд из-под седых бровей был полон такой немыслимой, хрустальной ясности, будто она видела тебя насквозь – не как «Илью, неудачника» или «Илью, отца четверых детей», а как свет, который пришёл в этот мир и имеет право здесь быть.

Она очень любила своих внуков – Илью и Антона. Не так, как любят в городе – с ожиданием, с тревогой, с «а что скажут люди?». Её любовь была как волжская вода: глубокая, спокойная, не требующая ничего взамен. Она могла молча посадить их за стол, поставить миску с парным молоком и горсть свежих ягод – и этого было достаточно. В этом «достаточно» и заключалась вся её мудрость.

Она не учила их молиться. Но когда садилось солнце, она выходила на крыльцо, садилась на лавку и смотрела на реку. И мальчики, сами того не замечая, садились рядом. И в этом молчании, в этом “просто быть вместе”, рождалось нечто большее, чем любая проповедь. Это был “урок доверия миру”, урок, который Илья потом пронесёт через все свои падения и по которому будет строить свой «Теневой сад».

Запах Луговки невозможно забыть. Летом – пьянящая смесь скошенного сена и влажной тины с песчаных отмелей. Зимой, говорил Илья, там стояла белая, оглушающая пустота, и только скрип снега под сапогами нарушал этот вселенский покой.

Именно там, на той самой старой, полуразвалившейся пристани, он и постиг свою главную науку. Не ловить рыбу – а чувствовать реку. Его отец, суровый и молчаливый волжанин, брал его с собой на «Казанке» с мотором «Вихрь». Тот ревел, чихал и разрывал утреннюю гладь, и это был священный гром, ритуал выхода в иное измерение. «Река, Ильюха, она живая, – говорил отец, прикуривая самокрутку. – Она всё видит. И фальшь твою видит. С ней надо просто быть. И тогда она сама тебе всё даст». И щука, и окунь – это было не добычей, а знаком, благодарностью реки за это честное присутствие.

«Просто быть». Эта формула, выученная им в семь лет на волжском плёсе, стала его сокровенной молитвой, его ответом на все вызовы безумного мира. В Луговке не было интернета, не было мобильной связи, не было этих вечных требований «быть кем-то», «чего-то достичь». Там можно было просто сидеть на закате на берегу, смотреть, как солнце садится за Усть-Покров, окрашивая воду в багрянец и золото, и чувствовать себя частью чего-то необъятного и правдивого. Антипод Москвы, антипод всей этой жизни «на показ». Там не надо было ничего доказывать. Всё уже и так было в порядке.

И сейчас, получив это ядовитое письмо, он инстинктивно искал спасения там. Он закрыл глаза. И я уверен, что увидел не синий свет монитора, а волжскую воду, тёмный контур причала и огонёк в окне дома на горе. Услышал не гул процессора, а всплеск волны и тот самый, из песни, золотой закат. Понюхал не запах остывшего чая, а запах старого дерева, дыма и малины с садового участка.

Луговка – наш дом на горе,

Заречье, Усть-Покров рядом.

Закат золотой, а утро – в заре,

Сердце здесь рвётся к волнам, как надо!

Этот бридж из старой песни всегда стоял у него в ушах, когда он мысленно возвращался. Луговка была его внутренним компасом, душой, спрятанной так глубоко, что никакие цифровые бесы, казалось, не могли до неё добраться.

Он открыл глаза. Рассвет, грязный и беспросветный, вступал в свои права за окном его городской кухни. Но где-то высоко, в разрыве туч, вдруг показался кусочек неба, окрашенный в болезненно-розовый цвет. Одинокий, хрупкий, но – светящийся. Как тот далёкий огонёк в окне дома, который виделся с реки.

Он вздохнул. Включил свою музыку – тот самый плавный, бесстрастный джаз, что был ему и бальзамом, и наркотиком, и стеной от внешнего мира. И сел снова, чтобы писать свой текст о тени, о покое, о аспидистре. О Луговке, которую он не называл, но которая дышала в каждой строчке.

А по ту сторону окна, в просыпающемся городе, уже шевелились, просыпались и готовились к своему дню другие бесы. Бесы тщеславия, страха, пустоты. И самый главный из них – тот, что звался Никитой, – уже получил свой вежливый отказ. И, я уверен, лишь улыбнулся про себя. Ибо отказ для такого, как он, – лишь первый шаг к будущей, ещё более сладкой победе. Он не знал, не мог знать о Луговке. О той крепости духа, что стояла на волжском берегу. Он не понимал, что борется не с человеком, а с целым миром – с запахом сена, с рёвом «Вихря», с песней над водой. Но он, как всякий бес, чувствовал её существование. И уже точил когти, чтобы когда-нибудь попытаться эту крепость штурмовать.

Так начиналась эта история. История о «Теневом саде» и бесах, пришедших в него под маской друзей. А я, Лёва, обречён был быть её свидетелем.