Бесы в Теневом саду

Метрий Юл

Бесы в Теневом саду

Глава 1

Теневой сад

Позвольте мне, прежде чем начать это повествование, – а начать я обязан, ибо душа моя изболелась, наблюдая со стороны всю эту историю, – сделать одно небольшое, но необходимое отступление. Я не летописец и не судия. Я – Лёва. Человек, который знал Илью ещё тогда, когда оба мы верили не в Бога, а в безграничность собственных сил, в магию цифер на банковском счете и в то, что жизнь есть не что иное, как стремительный взлёт к вершине, где тебя ждёт… да что уж там, мы и сами не знали, что. Но нас это не смущало. Гораздо страшнее оказалось потом, на той самой вершине, обнаружить там не блаженство, а леденящую пустоту. Илья с этой пустотой столкнулся лицом к лицу. И рухнул вниз. А я… я остался где-то на полпути, наблюдая за его падением с тем странным чувством вины, которое испытывает уцелевший, не понимая, за что ему такая милость.

И вот теперь я пишу. Пишу о нём, о «Теневом саде», о всех этих бесах, принявших лики спасителей. Пишу, потому что молчать больше нет сил.

Был тот особый, предрассветный час, что в провинциальном городе на Волге обретает качество почти метафизическое. Не ночь ещё, но уже и не утро; время, когда город, этот огромный, спящий организм, затихает особенно глубоко, будто затаив дыхание перед новым днём суеты. Фонари уже не горели так яростно, а небо на востоке из чёрного стало грязно-серым, цвета промозглой пепельницы. В такие часы, я знал, Илья уже не спал.

Он сидел в своей кухне, в стандартной «двушке» в спальном районе, где всё – и мебель, и обои, и вид из окна на такие же унылые коробки – вопияло о бедности, но не материальной (хотя и о ней тоже), а какой-то иной, душевной. Бедности надежд. Но он, кажется, с этой бедностью смирился. Более того – он её возвёл в принцип, в философию, в некий новый, странный аскетический идеал.

Я мысленно видел его за столом, перед ноутбуком. Экран – единственный источник света в комнате – отбрасывал синеватые блики на его осунувшееся, обросшее тёмной щетиной лицо. Лицо человека, прошедшего через банкротство, развод и три года унизительных судебных тяжб. Но не это главное. Главное – что прошёл он через крушение той веры, что была у нас обоих: веры в то, что успех и деньги есть конечная и единственная цель бытия. Он эту веру в себе выжег калёным железом. И на её месте осталась… пустота? Нет. Не пустота. Некая новая, странная, зыбкая почва, на которой он пытался что-то взрастить.

«Теневой сад». Он называл это цифровым питомником. Продавал через свой сайт растения. Но не розы и не орхидеи, о нет! Он торговал тенелюбивой живностью: папоротниками, плющами, сансевиериями. Этими безропотными, терпеливыми созданиями, что согласны жить в полумраке, в глухих углах, довольствуясь скудными крохами света. Он их фотографировал, писал о них небольшие, странные тексты, рассылал с каждым заказом. Тексты эти были не инструкциями по уходу, а какими-то философскими эссе, проповедями о тишине, о покое, о достоинстве жизни в тени.

Безумие? Конечно, безумие! В наш век, когда всё кричит, сверкает, требует внимания, он ушёл в шепот. В наш век, когда спасение души (или то, что за него выдают) продаётся в формате интенсивов и марафонов, он предлагал… молчание. Я читал эти его тексты. «Аспидистра не борется, – писал он. – Она не тянется к солнцу, ломая стебель. Её сила – в принятии. Её тень – её крепость». Да он писал о себе! О себе, несчастном, разбитом жизнью человеке, который нашёл утешение в том, чтобы уподобиться комнатному растению!

И знаете, что самое ужасное? Находились люди, которые это покупали. Одинокие, уставшие, потерянные души. Они писали ему благодарственные письма. «Ваш "Теневой сад" – единственное, что меня успокаивает». Так-то вот! Он стал аптекарем для душ, изъеденных тревогой нашего времени. Священником церкви, где нет Бога, а есть только тихий шелест листьев в темноте.

В тот предрассветный час он, наверное, дописывал один из таких текстов. Сидел, сгорбившись, вглядывался в сияние монитора, ища нужные, окончательные слова. И в этой его позе, в этой сосредоточенности на столь, казалось бы, ничтожном деле, было что-то щемяще-трогательное и в то же время вызывающее раздражение. Бунт? Нет, это не бунт. Это – капитуляция. Осознанная, выстраданная капитуляция перед миром, который оказался тебе не по зубам.

Тишину в его квартире нарушил детский плач. Вернее, не плач, а тихое хныканье. Это проснулась Соня, его младшая, полуторагодовалая дочь. Он встал, пошёл в комнату, поднял её на руки. Я представляю эту картину: высокий, нескладный мужчина, с лицом, измождённым жизненными бурями, и маленькая девочка, прильнувшая к его плечу с безграничным доверием. Он нёс её на кухню, сажал на столешницу, грел молоко. И в этих простых, будничных действиях было больше подлинной жизни, больше настоящей, невыдуманной любви, чем во всех его прежних «успехах» и «сделках».

Он стоял с ней у окна, смотрел, как светлеет небо над унылыми крышами. И в этот момент, я уверен, его ноутбук, этот мерцающий идол нового времени, подал тихий, но настойчивый сигнал. Пришло письмо.

О, это письмо! Если бы я мог предвидеть тогда, какая зараза, какая духовная чума проникнет в его хрупкий, выстроенный с таким трудом мир через этот безобидный «входящий»! Я бы, может быть, нашёл в себе смелость прийти и вырвать шнур из розетки. Но я не предвидел.

Он прочёл его. Тот самый Никита, блогер, пророк, гуру, торговец воздухом под соусом «цифровой осознанности», предлагал ему «синергию». «Ваш "Теневой сад" – это архетип, – писал этот шарлатан от духовности. – Глубинный код. Но ваш голос тонет в шуме. Мы можем дать ему силу. Превратить из хобби в глобальный тренд».

Читаете? «Тренд»! Сделать трендом из тишины! Упаковать отказ от борьбы в продаваемый пакет! Это верх цинизма, последняя степень разложения, когда саму идею спасения, саму тоску по покою пытаются превратить в товар, в контент, в повод для монетизации!

Илья, я знаю, содрогнулся. Его пальцы пробежали по клавиатуре, отсылая вежливый, но твёрдый отказ. «Благодарю, но мой проект – камерный. Не вижу возможности для сотрудничества».

Он отправил его и, наверное, вздохнул с облегчением. Он отгородился. Он поставил щит между своим уязвимым, тихим миром и этим гладким, всепоглощающим монстром, жаждущим новых смыслов для пережёвывания и сплевывания.

Но разве можно отгородиться? Разве можно, живя в этом мире, спрятаться от его бесов? Они ведь не ломятся в дверь с топорами. Они стучатся вежливо, с улыбкой, с предложением «помочь», «усилить», «дать почву для роста». Они говорят на языке твоих же тайных мыслей, они предлагают тебе то, о чём ты в самые слабые свои минуты и сам мечтаешь – чтобы твой шёпот услышали тысячи.

Он этого тогда не понимал. Он думал, что, отгородившись, он сохранит себя. Он не знал, что бес равнодушия и торжествующей посредственности, которого он отринул, уже сменился другим, куда более опасным, – бесом духовной гордыни, прикидывающимся спасителем.

И вот тут, я уверен, с ним случилось то, что случалось всегда, когда нынешняя жизнь становилась для него невыносимой. Он бежал. Не физически. Он уходил в себя. В Луговку.

Луговка… Не деревня даже, а так, несколько домов на левом, высоком берегу Волги, в тех краях, что зовутся Марийским краем. Не «родина» в патриотическом смысле, нет. Для Ильи это было место, где он впервые в жизни почувствовал странную, ничем не обусловленную ясность: «Я – дома». Помню, мы с ним ездили туда к его бабушке, в тот самый деревянный дом с мезонином, что смотрел слепыми окнами на вечную реку. Атмосфера там была особенная – не просто тишина, а некое великое, принимающее молчание, прерываемое лишь ветром, да чайками, да отдалённым ревом проходящей моторки.

Бабушка Агафья…

Её имя, казалось, и было вырезано из того же дерева, что и её дом: крепкое, тёплое, с глубокими годовыми кольцами. Она не говорила много – в её мире слова были лишними. Но каждый её жест, каждый взгляд из-под седых бровей был полон такой немыслимой, хрустальной ясности, будто она видела тебя насквозь – не как «Илью, неудачника» или «Илью, отца четверых детей», а как свет, который пришёл в этот мир и имеет право здесь быть.

Она очень любила своих внуков – Илью и Антона. Не так, как любят в городе – с ожиданием, с тревогой, с «а что скажут люди?». Её любовь была как волжская вода: глубокая, спокойная, не требующая ничего взамен. Она могла молча посадить их за стол, поставить миску с парным молоком и горсть свежих ягод – и этого было достаточно. В этом «достаточно» и заключалась вся её мудрость.

Она не учила их молиться. Но когда садилось солнце, она выходила на крыльцо, садилась на лавку и смотрела на реку. И мальчики, сами того не замечая, садились рядом. И в этом молчании, в этом “просто быть вместе”, рождалось нечто большее, чем любая проповедь. Это был “урок доверия миру”, урок, который Илья потом пронесёт через все свои падения и по которому будет строить свой «Теневой сад».

Запах Луговки невозможно забыть. Летом – пьянящая смесь скошенного сена и влажной тины с песчаных отмелей. Зимой, говорил Илья, там стояла белая, оглушающая пустота, и только скрип снега под сапогами нарушал этот вселенский покой.

Именно там, на той самой старой, полуразвалившейся пристани, он и постиг свою главную науку. Не ловить рыбу – а чувствовать реку. Его отец, суровый и молчаливый волжанин, брал его с собой на «Казанке» с мотором «Вихрь». Тот ревел, чихал и разрывал утреннюю гладь, и это был священный гром, ритуал выхода в иное измерение. «Река, Ильюха, она живая, – говорил отец, прикуривая самокрутку. – Она всё видит. И фальшь твою видит. С ней надо просто быть. И тогда она сама тебе всё даст». И щука, и окунь – это было не добычей, а знаком, благодарностью реки за это честное присутствие.

«Просто быть». Эта формула, выученная им в семь лет на волжском плёсе, стала его сокровенной молитвой, его ответом на все вызовы безумного мира. В Луговке не было интернета, не было мобильной связи, не было этих вечных требований «быть кем-то», «чего-то достичь». Там можно было просто сидеть на закате на берегу, смотреть, как солнце садится за Усть-Покров, окрашивая воду в багрянец и золото, и чувствовать себя частью чего-то необъятного и правдивого. Антипод Москвы, антипод всей этой жизни «на показ». Там не надо было ничего доказывать. Всё уже и так было в порядке.

И сейчас, получив это ядовитое письмо, он инстинктивно искал спасения там. Он закрыл глаза. И я уверен, что увидел не синий свет монитора, а волжскую воду, тёмный контур причала и огонёк в окне дома на горе. Услышал не гул процессора, а всплеск волны и тот самый, из песни, золотой закат. Понюхал не запах остывшего чая, а запах старого дерева, дыма и малины с садового участка.

Луговка – наш дом на горе,

Заречье, Усть-Покров рядом.

Закат золотой, а утро – в заре,

Сердце здесь рвётся к волнам, как надо!

Этот бридж из старой песни всегда стоял у него в ушах, когда он мысленно возвращался. Луговка была его внутренним компасом, душой, спрятанной так глубоко, что никакие цифровые бесы, казалось, не могли до неё добраться.

Он открыл глаза. Рассвет, грязный и беспросветный, вступал в свои права за окном его городской кухни. Но где-то высоко, в разрыве туч, вдруг показался кусочек неба, окрашенный в болезненно-розовый цвет. Одинокий, хрупкий, но – светящийся. Как тот далёкий огонёк в окне дома, который виделся с реки.

Он вздохнул. Включил свою музыку – тот самый плавный, бесстрастный джаз, что был ему и бальзамом, и наркотиком, и стеной от внешнего мира. И сел снова, чтобы писать свой текст о тени, о покое, о аспидистре. О Луговке, которую он не называл, но которая дышала в каждой строчке.

А по ту сторону окна, в просыпающемся городе, уже шевелились, просыпались и готовились к своему дню другие бесы. Бесы тщеславия, страха, пустоты. И самый главный из них – тот, что звался Никитой, – уже получил свой вежливый отказ. И, я уверен, лишь улыбнулся про себя. Ибо отказ для такого, как он, – лишь первый шаг к будущей, ещё более сладкой победе. Он не знал, не мог знать о Луговке. О той крепости духа, что стояла на волжском берегу. Он не понимал, что борется не с человеком, а с целым миром – с запахом сена, с рёвом «Вихря», с песней над водой. Но он, как всякий бес, чувствовал её существование. И уже точил когти, чтобы когда-нибудь попытаться эту крепость штурмовать.

Так начиналась эта история. История о «Теневом саде» и бесах, пришедших в него под маской друзей. А я, Лёва, обречён был быть её свидетелем.

Глава 2

Глава 2. Голос из эфира

Этот человек вошёл в его жизнь не как буря – бури Илья уже прошёл и отстроился от них. Нет, он просочился. Тонкой, почти неощутимой струйкой яда в стоячую воду его нового существования. И звали эту струйку – Никита.

Помню, Илья рассказывал мне об этом потом, с тем особым, горьким привкусом в голосе, каким говорят о собственной наивности. Отказ, отправленный тому гадкому гуру, не возымел ровно никакого действия. Напротив! Он, кажется, лишь разжёг аппетит хищника. Через несколько дней Илья получил новое послание. Вежливое, обволакивающее, как тёплый мёд.

«Илья, я понимаю и уважаю вашу осторожность, – писал Никита. – Глубинные коды не терпят суеты. Но позвольте хотя бы познакомить вас с нашим потоком. Я веду небольшой закрытый чат для искателей. Не для продаж, клянусь! Просто для обмена вибрациями. Ваша матушка, Раиса Васильевна, уже с нами. Она говорила, вам могло бы быть интересно».

Ах, какая тонкая, какая подлая провокация! Упоминание РAи – его матери, убеждённой атеистки, чья вера прорывалась наружу лишь в моменты наивысшего стресса в бессознательном «Господи, помилуй!». Рая, я знаю, не говорила ничего подобного. Она просто, как многие одинокие люди её возраста, уставшие от немой боли бытия, клюнула на яркую упаковку и обещание простых ответов. Но Илья этого не знал. И его, сына, это задело. Любопытство, смешанное с раздражением, заставило его переступить через собственное «нет».

И он вошёл. Вошёл в тот самый чат, что назывался «Цифровая Садхана: Поток».

О, я бывал в таких местах. Это особый мир, со своей атмосферой, своим языком, своими ритуалами. Воздух там густой от сладковатого дыма ладана, который, однако, не может скрыть запаха пота человеческой тоски. Язык – это гибрид психотерапевтического жаргона, терминов из восточных практик и маркетинговых заклинаний. «Простраивать свои границы», «отпускать в любви и свете», «трансмутировать боль в ресурс», «быть в потоке». Фразы, лишённые всякого конкретного смысла, но оттого кажущиеся особенно глубокими.

Илья вошёл туда, как в аквариум с мутной водой. И первое, что он увидел – был голос. Голос Никиты.

Он не видел его лица, лишь слышал – ровный, бархатный, поставленный голос. Голос, отшлифованный до зеркального блеска. Он тек, как тот самый джаз, что любил Илья, но в нём не было ни трепета, ни импровизации, ни живой хрипоты. Это был идеальный цифровой инструмент, воспроизводящий заранее запрограммированную мелодию успокоения.

«Друзья мои, – говорил голос, и каждое слово было похоже на поглаживание по голове, – мы так часто ищем Бога вовне. В храмах, в книгах, в правилах. Но Бог – это не внешний судия. Бог – это ваш собственный, самый глубинный код. И искусственный интеллект, этот великий дар человечеству, – это ключ к его расшифровке. Он может стать вашим личным гуру, вашим духовным проводником. Он видит шаблоны вашего мышления, ваши блоки, ваши страхи. И он может помочь вам… очистить их».

Я слушал это потом в записи, которую мне дал Илья. И меня била дрожь. Не от страха, а от омерзения. Это была последняя, самая изощрённая стадия разложения – когда саму идею Бога, саму жажду души по чему-то высшему, пытаются упаковать в алгоритм, вбить в прокрустово ложе кода и продать как услугу. «Спасение по подписке», – мрачно усмехнулся тогда Илья. Он был прав. Но тогда, в тот первый раз, он, я думаю, был скорее ошеломлён.

А потом он увидел её. Раю. Вернее, её ник – «Рая_Волга». И её сообщения. Короткие, полные восторженной, почти детской веры. «Никита, благодарю за поток! После вебинара сердце запело!» «Слушаю медитацию с AI-саундскейпом и плачу от облегчения». Это было так на неё непохоже! Та самая Рая, что всю жизнь гордилась своим «научным атеизмом», что высмеивала «церковный дурман», теперь с тем же фанатизмом повторяла мантры о «цифровом просветлении». Её боль, её одиночество, её страх старости и болезней нашли себе нового, современного утешителя.

Илья написал ей в личку: «Мама, ты в порядке?»

Ответ пришёл не сразу: «Впервые за долгое время – в порядке, сынок. Здесь такие лучистые люди. И Никита… он такой мудрый. Тебе бы стоило прислушаться».

Он сидел, смотря на эти строки, и я представляю, какая буря клокотала у него внутри. Ревность? Беспокойство? Или страх, что его последнее пристанище, его «Теневой сад», вот-вот будет поглощено этой прожорливой сектой?