Выставка

Этот ответ не успокоил Мишу, а наоборот, породил новую тревогу. Получалось, что тот, кто должен был быть защитником и вершителем судьбы, либо не знал правды, либо не мог ничего изменить. Это было страшно и неприятно.

Ужин прошёл в невесёлом, подавленном молчании. Даже творожный пудинг, который Анна Николаевна ставила на стол с обычной своей улыбкой, на этот раз не вызвал радости. Все сидели, уйдя в свои мысли, и лишь изредка перебрасывались ничего не значащими фразами.

После ужина Миша вернулся в свою комнату. Он не стал зажигать лампу, а подошёл к окну. На улице было темно и пустынно. Только в окнах соседних домов тускло светились керосиновые лампы и свечи. Где-то далеко, на станции, пронзительно свистнул паровоз. Этот звук всегда казался ему романтичным, зовущим в дорогу. Но сейчас он прозвучал как-то тревожно, словно предупреждая об опасности.

Он смотрел на звёзды, на тёмный силуэт леса, на знакомые очертания родного Пушкино, и ему вдруг показалось, что всё это – не прочное, не вечное. Что это хрупкая скорлупка, а под ней бурлит что-то тёмное, непонятное и грозное. Слова отца о фабрике и слова брата из письма сливались воедино, создавая тревожный, диссонирующий аккорд.

«Шаткость устоев»…

Он не до конца понимал, что это значит, но чувствовал это кожей. Чувствовал в усталой озабоченности отца, в испуганных глазах матери, в дерзких, почти бунтарских строчках брата. Зима за окном была по-прежнему прекрасна и безмятежна. Снег искрился, воздух был чист и свеж. Но для Миши эта зима уже перестала быть «мирной». В ней, в самой её сердцевине, поселился холодный, тревожный вопрос: что будет дальше?

Он подошёл к письменному столу, достал из ящика чистую тетрадь в тёмно-синем кожаном переплёте – подарок от Василия на прошлый день рождения. До сих пор он не знал, для чего её использовать. Теперь он открыл её на первой странице, обмакнул перо в чернильницу и написал, старательно выводя буквы:

«Декабрь, 1904 год. Сегодня отец пришёл с фабрики очень усталый. Говорил, что рабочие ропщут из-за денег. А вечером пришло письмо от Василия из Москвы. Он пишет, что там все ждут какой-то бури и что устои шатки. Мама испугалась. И мне стало немного страшно. Кажется, наша последняя мирная зима подходит к концу…»

Он поставил точку, отложил перо и закрыл тетрадь. Он не знал, что это начало его дневника. Он не знал, что эта тетрадь переживёт его самого, войны и революции. Он не знал, что через сто двадцать лет другой мальчик, в другом времени, будет читать эти строчки, пытаясь понять его, Мишино, время, его страх и его надежды.

А снаружи, по-прежнему, падал тихий, безмятежный снег, укутывая Пушкино и всю Россию в обманчивый, хрустальный покой последней мирной зимы.

Глава 3 «Пламя и Пулемет»

Воздух в архиве был густым и неподвижным, словно его специально законсервировали вместе с документами. Он пах пылью, ветхостью и чем-то ещё – сладковатым запахом старой бумаги, смешанным с едва уловимым ароматом дерева и клея. Для Артёма это было физически тяжело. Ему казалось, что он дышит не кислородом, а самой историей, и его лёгкие, привыкшие к выхлопам машин и свежему подмосковному ветру, отчаянно сопротивлялись.

Экскурсия началась с общего введения. Анна Сергеевна, архивист, говорила ровным, профессиональным голосом о значении Первой русской революции, о её предпосылках и итогах. Она показывала какие-то схемы, графики, копии официальных документов за стеклом. Артём почти ничего не слышал. Он стоял в сторонке, прислонившись к прохладному стеллажу с папками, и смотрел в экран своего смартфона.

Яркий, динамичный мир Tik-Tok-роликов и кликового веб-серфинга был его спасением, его коконом, в который он спрятался от этой давящей атмосферы прошлого. Пальцы привычно листали ленту: смешные котики, треш-мемы про школу, отрывки из новых сериалов, трейлеры на игры. Каждый новый контент был вспышкой, коротким замыканием, которое не давало мозгу заскучать, не позволяло ему проникнуться тем, что происходило вокруг. Он ловил себя на том, что ждёт, когда же этот «выжим скуки», как он мысленно окрестил экскурсию, наконец закончится.

«Ну, революция и революция, – думал он, скользя взглядом по застывшим лицам одноклассников. – Кровь, баррикады, все дела. Проходили. В учебнике параграф. Зачем на это смотреть?»

Он украдкой посмотрел на Анну Сергеевну. Она говорила о «Кровавом воскресенье», о расстреле мирного шествия. Её голос был серьёзен, в нём звучали искренние переживания, но для Артёма это были просто слова. Ещё одна трагедия из длинного списка трагедий, которые человечество устроило само себе. Далёкая, абстрактная, как падение Римской империи.

Его друг, Серёга, стоявший рядом, толкнул его локтем:

– Слушай, а ведь жёстко было, да? Выходишь с иконой к царю, а тебя – бах-бах!

– Ага, – буркнул Артём, не отрываясь от экрана, где анимированный енот танцевал под залихватскую музыку. – Жёстко.

– Может, телефон уберёшь? А то Лидия Петровна опять косо смотрит.

– Пусть смотрит. Всё равно тут смотреть не на что.

Он был почти уверен в этом. Пока группа медленно перемещалась вдоль стеллажей с экспонатами, он мельком видел их содержимое: пожелтевшие листы с убористым почерком, какие-то фотографии с неразборчивыми лицами, печати. Всё это было максимально неинтересно. Это была история для бухгалтеров, а не для живых людей.

Так продолжалось минут двадцать. Артём уже начал подсчитывать в уме, сколько времени осталось до конца этого мучительного мероприятия, когда группа подошла к последней витрине, стоявшей в самом конце зала, в небольшом нише. Анна Сергеевна объявила:

– А теперь, ребята, я хочу показать вам, пожалуй, самые живые свидетельства той эпохи. Это не официальные документы. Это – голос улицы, голос сатиры и протеста. Перед вами подлинные сатирические журналы периода Первой русской революции.

Слово «сатирические» зацепило Артёма краем сознания. Оно ассоциировалось у него с программами КВН, со стенгазетой в школе, с язвительными комментариями в интернете. Он лениво поднял глаза от телефона.

И замер.

За толстым, идеально чистым стеклом витрины лежали несколько журналов. Они не были похожи на скучные папки или газеты. Они были яркими, почти кричащими. Обложки пестрели сочными, кислотными цветами – алыми, ультрамариновыми, ядовито-зелёными. Но не это привлекло его внимание.

Его взгляд упал на один из них, лежавший сверху. На обложке был изображён… Змей Горыныч. Но не сказочный, а какой-то карикатурный, уродливый. Три его головы были увенчаны не коронами, а тремя абсолютно одинаковыми, самодовольными физиономиями с тщательно закрученными усиками и в императорских коронах. Из пастей чудовища вместо огня лились не оплавленные камни, а золотые монеты, которые с жадностью ловили толпы маленьких, уродливых человечков в мундирах с орденами. А внизу, у подножия горы, на которой восседал змей, лежали, придавленные огромной лапой, крошечные фигурки рабочих и крестьян с измождёнными лицами. В углу журнала жирным, размашистым шрифтом было выведено: «ПУЛЕМЕТЪ».

Артём невольно ахнул. Его мозг, привыкший к визуальным образам, мгновенно провёл параллель. Это же… это же чистейшей воды мем! Только не цифровой, а нарисованный чернилами и краской более ста лет назад. Та же гипербола, то же гротескное преувеличение, та же язвительная метафора, которую сегодня использовали бы создатели политических пабликов. Царь – трёхголовое чудовище, жадное до денег, чиновники – пресмыкающиеся хамелеоны, народ – раздавленная масса. Сообщение было кристально ясным и попадало точно в цель, безо всяких пояснений.

Он забыл про телефон. Экран сам погас, но он даже не заметил. Он медленно, как заворожённый, подошёл ближе к витрине, почти уткнувшись носом в стекло.

– Осторожнее, не дышите на стекло, – мягко сказала Анна Сергеевна, но в её голосе послышалась лёгкая удовлетворённость. Она заметила его реакцию.

Артём проигнорировал замечание. Он вглядывался в детали. Каждая чёрточка на лицах, каждый штрих, каждая тень. Это была не просто картинка. Это была насмешка, вызов, плевок в сторону самой могущественной власти империи. И этот вызов был брошен не из-за границы, не в тёмном подполье, а здесь, в России, и это даже печатали в типографиях! Пусть и ненадолго. Это требовало невероятной смелости.

– Это… «Пулемет», – прочитал он вслух название. – Почему «Пулемет»?

– Потому что сатира, как и пулемёт, косит наповал, – ответила Анна Сергеевна, подходя ближе. – Вот, смотрите, рядом – «Пламя». Сатира сжигает ложь и лицемерие. А это – «Забор». Потому что остроумные и злые карикатуры и фельетоны, как надписи на заборе, всегда видны всем и не подчиняются цензуре. Это была их эстетика, их оружие.

Артём перевёл взгляд на другие журналы. «ПЛАМЯ» №3, от 23 декабря 1905 года. Обложка горела алым пожаром, на фоне которого чёрным по белому были изображены фигуры рабочих, разрывающие какие-то цепи. Шрифт заголовка был колючим, агрессивным.

Он начал читать заголовки статей, вынесенные на обложки. Его глаза разбегались.

– «Свисток»… Что это?

– Это, скорее всего, фельетон, – пояснила Анна Сергеевна. – Разоблачительная статья, где высмеивались какие-то конкретные чиновники или порядки. Свисток – символ разоблачения, предупреждения.

– «Петиция о рабочих нуждах»… Это та самая, с которой шли к царю?

– Именно та самая. Её текст перепечатывали многие издания, в то том числе и сатирические, чтобы народ знал, о чём, собственно, шла речь.

– «Гапон»… Священник, который повёл людей?

В его голове, которая всего пятнадцать минут назад была забита лишь мыслями о том, как бы поскорее уйти, теперь начал выстраиваться новый, совершенно неожиданный образ той эпохи. Это была эпоха страстей, острой борьбы, язвительного юмора и отчаянной смелости. Журналы были её голосом – грубым, неотёсанным, но невероятно живым.

Он представил себе, как какой-нибудь молодой парень, почти его ровесник, тайком покупает такой номер «Пулемёта» в киоске, заворачивает в газету и несёт домой, замирая от страха и восторга. Как он показывает его друзьям, и они вместе хохочут над злым образом царя-Змея, чувствуя себя причастными к чему-то важному, опасному и правильному. Это было понятно Артёму на глубинном, интуитивном уровне. Это была «живая история», о которой говорила Лидия Петровна, но она оказалась не в высокопарных речах, а вот в этих дерзких, почти хулиганских картинках.

– А их… много таких было? – спросил он, не отрывая глаз от витрины.

– В 1905—1906 годах, в период ослабления цензуры, их появились сотни, – ответила архивист. – «Пулемёт», «Пламя», «Забор», «Зритель», «Жало»… Они были как вспышки. Яркие, ослепительные, но короткие. Многие выходили всего по несколько номеров, их закрывали, редакторов арестовывали. Но они успевали сделать своё дело – растолкать народ, показать, что над властью можно смеяться, что её можно критиковать.

– Круто, – прошептал Артём, и в этом слове был весь его искренний, неподдельный восторг.

Серёга снова толкнул его в бок:

– Ты чего обалдел? Картинки разглядываешь?

– Да ты посмотри сам! – с жаром прошипел Артём. – Это же трэш какой-то! Царя на Змея Горыныча променяли! В 1905 году! Это ж надо было так рискнуть!

Он отошёл от витрины, но его взгляд постоянно возвращался к ней. Всё остальное – и лекция Анны Сергеевны, и документы, и даже недовольный взгляд Лидии Петровны – отошло на второй план. В его сознании произошёл щелчок. История перестала быть чёрно-белым учебником. Она вдруг заиграла цветами – ядовито-алым «Пламени», ультрамариновым «Пулемёта», кислотно-зелёным «Забора». Она наполнилась голосами – едкими, насмешливыми, полными гнева и надежды.

Когда экскурсия подошла к концу и их группа потянулась к выходу, Артём шёл последним. Он на мгновение остановился, оглянувшись на ту самую витрину. Яркие обложки манили его, как порталы в другое время. Он больше не хотел уходить. Ему хотелось остаться, попросить у Анны Сергеевны разрешения посмотреть на эти журналы поближе, подержать их в руках, почувствовать шероховатость бумаги, на которую больше века назад ложилась краска, рождая образ царя-чудовища.

– Артём, не отставай! – донёсся голос Лидии Петровны.

Он вздохнул и повернулся, чтобы уйти. Но внутри у него теперь жил вопрос, настойчивый и жгучий: «А что ещё было в этих журналах? О чём они писали? Кто их рисовал?»

И он уже знал, что не оставит это просто так. Ему нужно было вернуться. Вернуться в этот архив, в этот зал, к этой витрине. Ему нужно было найти ответы. Пламя, зажжённое более ста лет назад, наконец-то нашло для себя новую горючую среду – его собственное любопытство.

Глава 4 «Весть из Петербурга»

Тот январский день начался как любой другой зимний день в Пушкино. Морозный, солнечный, с хрустящим под ногами снегом и искрящейся изморозью на ветвях деревьев. Миша, вернувшись из реального училища, грелся у печки в столовой и доедал тарелку гречневой каши с молоком. В доме пахло хвоей от ещё стоявшей в углу ёлки и свежим хлебом, который Анна Николаевна только что вынула из печи. Всё было так же спокойно и привычно, как и всегда.

Первым тревожным звоночком стал необычно ранний приход отца. Алексей Владимирович обычно возвращался с фабрики затемно, а сейчас было едва три часа дня. Миша услышал, как хлопнула входная дверь, и быстрые, нервные шаги отца в прихожей. Он не снял пальто, не прошёл в свой кабинет, а сразу появился на пороге столовой. Лицо его было серым, осунувшимся, глаза горели каким-то лихорадочным огнём. В руке он сжимал свёрнутый в трубку свежий номер московской газеты.

– Алексей? Что случилось? Ты заболел? – встревоженно поднялась ему навстречу Анна Николаевна, вытирая руки о фартук.

Отец молча положил газету на стол, прямо на скатерть, и с силой провёл рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него какую-то ужасную картину.

– Читали? – хрипло спросил он, обращаясь к ним.

– Что читали, папа? – спросил Миша, подходя ближе.

Алексей Владимирович развернул газету и с силой ткнул пальцем в зловещий заголовок, набранный крупным, почти истеричным шрифтом:

«КАТАСТРОФА В ПЕТЕРБУРГЕ! КРОВАВАЯ БАНЯ НА ДВОРЦОВОЙ ПЛОЩАДИ! ВОЙСКА ОТКРЫЛИ ОГОНЬ ПО МИРНОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ! ТЫСЯЧИ ЖЕРТВ!»

Миша не сразу смог осознать прочитанное. Слова «кровавая баня», «тысячи жертв» казались такими чудовищными, что не укладывались в голове. Он принялся читать дальше, быстро пробегая глазами по колонкам текста, в котором то и дело встречались слова «расстрел», «убийства», «трупы», «священник Гапон», «петиция», «рабочие».

– Алексей, да что же это такое? – вскрикнула Анна Николаевна, заглядывая через его плечо. – Это правда? Не может быть! Ведь они же с иконами шли… к царю…

– Правда, – отрезал отец, и голос его прозвучал с новой, страшной горечью. – Всё это правда. Говорят, стреляли картечью. В спину убегающим. Женщин, стариков… Дети… – Он не смог договорить, сжал кулаки и отвернулся к окну.

Миша дочитал до места, где описывалось, как мирная процессия с хоругвями, во главе со священником Георгием Гапоном, шла к Зимнему дворцу, чтобы вручить государю Николаю II петицию о рабочих нуждах, и как её встретили залпы солдат. Ему стало физически плохо. Он представил себе эту картину: толпу надеющихся людей, иконы, сверкающие на зимнем солнце, песни… и вдруг – грохот выстрелов, крики, кровь на белом снегу. Это было настолько чудовищно, так не укладывалось ни в какие рамки божеских и человеческих законов, что у него потемнело в глазах.