Кадры нашей любви

Галина Доронина

Кадры нашей любви

Пролог

«Я спрячу твой образ, вытерев пыль

Поглубже, подальше

За фотоальбомами, письмами, книгами

За черно-белым пейзажем…»

Flëur «Люди, попавшие в шторм»

Ветер сгибал стволы деревьев так сильно, будто хотел переломить их пополам. Небо серым, тяжёлым полотном нависало над городом.

Я любила такую погоду. Называла её готической. Выходила на пустынную улицу, неторопливо шла к набережной, садилась на парапет и размышляла. А иногда мечтала. Что однажды ты придёшь за мной. Как в сказке. Но это были всего лишь мечты. Я наконец-то научилась ценить себя и больше не позволю играть с моей жизнью. Чего бы это ни стоило. Твои уроки не прошли даром.

«Правда?», – шепчет где-то внутри предательский голос.

Поплотнее укутавшись в тёплый вязаный шарф, усмехнулась, глядя на бушующий залив. Кого я обманываю? Тебе стоит только поманить меня, и я, бросив все, побегу за тобой на край света.

Просто осознание того, что ты никогда этого не сделаешь, пытаюсь заглушить мыслями о том, что это я больше не принадлежу тебе. Что я без тебя живу, а не существую. Иначе становится невыносимо. Это похоже на сумасшествие. Может, просто прошло слишком мало времени… Десять лет… Слишком мало времени, чтобы вычеркнуть твой образ из своей памяти. А хочу ли я вообще это делать?..

Дорогие читатели!

Добро пожаловать в мою новую историю!

Готовы заглянуть в прошлое вместе со мной и узнать, с чего все началось?

Тогда переходим к следующей главе.

И не забудьте поставить звездочку и добавить книгу в библиотеку, чтобы не потерять!

Глава 1

Октябрьский вечер обнимает Москву своей меланхоличной прохладой, а я иду по подземному переходу к метро, утопая в своём длинном чёрном пальто. В руках у меня потрепанный томик Бродского с загнутыми уголками страниц и карандашными пометками на полях. Эта книга уже давно стала частью меня, как дневник или талисман.

Спускаюсь по эскалатору в подземное царство московского метро, где в семь вечера царит настоящий ад. Час пик – это отдельная вселенная, где люди превращаются в безликий поток, где каждый квадратный сантиметр пространства борется за своё существование. Воздух густой, пропитанный запахами духов, кофе из автоматов, влажной одежды и тем особенным ароматом метро, который ни с чем не перепутаешь.

На платформе давка невероятная. Люди стоят плотной стеной: офисные работники в строгих костюмах с усталыми лицами, студенты с громоздкими рюкзаками, пожилые женщины с тяжелыми сумками, подростки, залипшие в телефоны. Все куда-то спешат, все раздражены, все мечтают оказаться дома. Я прижимаю книгу к груди и стараюсь найти относительно свободное место у колонны, чтобы хоть на минутку погрузиться в строки Иосифа Александровича.

Открываю страницу наугад, и вот она, магия поэзии: среди этого хаоса вдруг возникает пространство тишины, где есть только я и слова, которые трогают до глубины души. Читаю про осень, про время, про одиночество, и кажется, что автор писал именно про этот момент, про меня, стоящую на платформе в окружении сотен незнакомых людей.

Поезд приходит с грохотом, скрежетом тормозов и характерным свистящим звуком открывающихся дверей. Толпа приходит в движение. Из вагонов начинают выходить пассажиры, а мы, стоящие на платформе, готовимся к штурму. Это всегда напоминает мне какой-то абсурдный спектакль: все толкаются, извиняются, ругаются под нос, но в итоге каким-то чудом все помещаются.

Я медленно двигаюсь к открытым дверям, не отрывая глаз от книги. Это привычка, которая, как говорит мама, до добра не доведёт. Но я не могу иначе. Когда я читаю, весь мир вокруг становится декорацией, а я – главной героиней какой-то другой, более красивой истории.

И тут происходит то, что должно было произойти: кто-то врезается в меня с такой силой, что я теряю равновесие. Книга выскальзывает из рук и летит на грязный пол платформы, страницы разлетаются веером. Я вскрикиваю, но не от боли, а от ужаса за судьбу моего бедного Бродского.

– Простите! Боже, простите, я не смотрел…

Голос мужской, низкий, с легкой хрипотцой. Я поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с парнем, который выглядит так, будто сошел с постера артхаусного фильма. Высокий, темные волосы собраны в небрежный хвост, несколько прядей выбились и обрамляют лицо с острыми скулами. Глаза темные, почти черные, и в них явно читается искреннее раскаяние.

– Ничего страшного, – бормочу я, опускаясь на корточки, чтобы собрать страницы.

Он тоже приседает рядом, и мы вместе начинаем собирать мою растерзанную книгу. Его пальцы длинные, изящные, как руки художника или музыканта. Когда он передает мне страницы, наши руки на секунду соприкасаются, и я чувствую странную дрожь.

– Бродский, – говорит он, разглядывая обложку, и в его голосе звучит что-то вроде удивления. – «Часть речи». Потрясающая книга.

Я поднимаю голову и смотрю на него внимательнее. В его взгляде неподдельный интерес, а не вежливость ради приличия. Он действительно знает поэзию.

– Вы читали? – спрашиваю я, вставая и прижимая к груди наскоро собранную книгу.

– Конечно. «Я входил вместо дикого зверя в клетку…», – цитирует он, и я чувствую, как внутри что-то переворачивается. – Это одно из самых сильных стихотворений о времени и памяти.

Люди вокруг нас продолжают толкаться, пытаясь попасть в вагон, но мы стоим, смотря друг на друга, и весь мир сжался до размеров нашего разговора.

– Вы учитесь? – спрашивает он, и я киваю.

– ВГИК, сценарный факультет. А вы?

– Режиссерский, – улыбается он, и эта улыбка преображает его лицо, делает мягче, теплее. – Меня зовут Женя. Евгений Вальтер.

– Инга Ларина, – представляюсь я и чувствую, как щеки предательски розовеют.

Поезд трогается, а мы остаемся на платформе. Следующий придёт через несколько минут, но мне почему-то совсем не хочется спешить.

– Ларина… – задумчиво повторяет он. – Как Татьяна? Вы случайно не пишете письма Онегиным?

Я смеюсь искренне и легко:

– Пишу, но только сценарии. И стихи иногда.

– Стихи? – его глаза загораются. – О чем?

– Обо всем и ни о чем. О дожде на стеклах, о том, как свет падает на старые стены, о людях в метро… – я запинаюсь, понимая, что говорю слишком много, слишком откровенно.

– Это прекрасно, – говорит он серьезно. – Я снимаю короткометражки, и мне всегда не хватает поэтичности, взгляда на обычные вещи под необычным углом.

Подходит следующий поезд, но мы словно не замечаем его. Разговор течет сам собой, легко и естественно, как будто мы знакомы не пять минут, а всю жизнь. Он рассказывает о своих фильмах – чёрно-белых историях об одиночестве в большом городе, а я – о сценариях, которые пишу по ночам, когда весь мир спит и можно быть честной с самой собой.

– Вы знаете Тарковского? – спрашивает он внезапно.

– «Сталкер» – это вообще отдельная вселенная, – отвечаю я, и он интенсивно кивает.

– Именно! Способность превратить простую поездку в Зону в метафизическое путешествие… Вот что такое настоящее кино.

Мы пропускаем еще один поезд, потом еще один. Час пик идет на спад, людей становится меньше, но наш разговор только набирает обороты. Мы говорим о Феллини и Годаре, о том, может ли кино быть поэзией, о том, почему современные фильмы часто лишены души. Он жестикулирует, рассказывая о своих идеях, а я слушаю, завороженная его страстностью, тем, как он умеет говорить о прекрасном.

– Послушайте, – говорит он внезапно, останавливаясь посреди фразы о неореализме. – Это может показаться безумием, но… Не хотите ли вы продолжить разговор где-нибудь еще? Есть одно кафе недалеко отсюда, очень уютное…

Я смотрю на него и понимаю, что хочу. Очень хочу. Но в то же время внутри поднимается паника: я не умею так, легко и просто. Я не умею знакомиться с парнями в метро и идти с ними в кафе. Это не про меня.

– Я… Мне нужно домой, – бормочу я, и вижу, как его лицо слегка темнеет от разочарования.

– Конечно, понимаю, – говорит он быстро. – Простите, если было неуместно…

– Нет, не неуместно! – прерываю я его, и сама удивляюсь собственной решительности. – Просто… Может быть, мы могли бы обменяться контактами? Продолжить разговор как-нибудь потом?

Его лицо снова озаряется улыбкой:

– С удовольствием.

Он достает телефон. Замечаю, что это последняя модель, дорогая, а я лезу в сумку за своим старым аппаратом, который мама купила мне ещё в школе. Мне немного стыдно, но он не подает виду.

– Диктуйте номер, – говорит он, и я, запинаясь, произношу цифры.

Через секунду мой телефон звонит.

– Теперь у вас есть мой номер, – улыбается он. – Женя Вальтер, режиссер и поклонник поэзии.

– Инга Ларина, сценаристка и поклонница Бродского, – отвечаю я, сохраняя контакт.

Мы стоим и смотрим друг на друга, и я чувствую, как что-то важное только что произошло. Какая-то граница пересечена, какая-то дверь открылась. Воздух между нами словно наэлектризован, полон невысказанных слов и возможностей.

– Мне действительно пора, – говорю я наконец, хотя уходить совсем не хочется.

– Конечно. Но я напишу, если позволите?

– Позволяю, – отвечаю тише, чем хотела.

Мы расходимся по разным платформам: он едет в другую сторону. Перед тем как уйти, он оборачивается и машет мне рукой, и я машу в ответ, чувствуя себя героиней французского фильма.

Еду домой и понимаю, что улыбаюсь. Просто так, без причины. А в руках у меня растрепанный Бродский, который внезапно стал еще дороже – ведь именно он стал причиной нашего знакомства.

Вытаскиваю телефон и смотрю на новый контакт: «Женя Вальтер». И вдруг понимаю, что очень жду его сообщения.

Глава 2

Женя пишет мне в тот же вечер. Я лежу в кровати с блокнотом, пытаясь поймать строчки нового стихотворения о встрече в метро, когда телефон вибрирует. Сердце подскакивает к горлу, ведь я уже догадываюсь, от кого это сообщение.

«Добрый вечер, Инга! Думаю о нашем разговоре. А вы случайно не свободны завтра? Есть кафе на Патриарших, называется "Мастер и Маргарита". Кажется, это идеальное место для поэтессы и режиссера. Женя».

Перечитываю сообщение раз пять, прежде чем ответить. Пальцы дрожат от волнения и страха, не понимаю. Пишу, стираю, пишу снова:

«Добрый вечер. Да, свободна. Во сколько?».

Коротко, сухо. Но другого варианта я не нахожу, все остальные кажутся либо слишком восторженными, либо слишком формальными.

«В 18:00? Патриаршие пруды, 10. До встречи».

Засыпаю я плохо. Всю ночь в голове крутятся обрывки нашего разговора, его улыбка, то, как он цитировал Бродского. Утром просыпаюсь с чувством, будто сегодня случится что-то важное.

День тянется невыносимо долго. На лекциях не могу сосредоточиться, в блокноте вместо конспектов рисую какие-то завитушки. Подруга Лена замечает мою рассеянность:

– Инга, ты как будто не здесь. Что случилось?

– Ничего особенного, – отвечаю я уклончиво. – Просто обдумываю новый сценарий.

Ложь выходит удивительно легко, хотя я терпеть не могу врать. Но как объяснить, что встречаюсь с парнем, которого знаю от силы полчаса? Что жду этой встречи так, будто от нее зависит вся моя жизнь?

К пяти вечера я уже дома, мечусь по комнате в поисках подходящего наряда. Примеряю черную водолазку – слишком мрачно. Серое платье – слишком официально. Останавливаюсь на темно-синем свитере и любимых джинсах, накидываю то самое длинное пальто. В зеркале отражается девушка, которая старается выглядеть естественно, но волнение выдают блестящие глаза и легкий румянец.

Приезжаю на Патриаршие за пятнадцать минут до встречи. Октябрьский вечер окрашивает пруды в золотисто-коричневые тона, листья шуршат под ногами, воздух пахнет осенью и предвкушением. Нахожу кафе «Мастер и Маргарита», но не захожу внутрь. Это небольшое, уютное заведение с витражными окнами. Идеальное место для первого свидания. Хотя это ведь не свидание, правда? Просто встреча двух людей, которые любят искусство.

Женя приходит ровно в шесть. Я вижу его издалека – высокий силуэт в темной куртке, та же легкая походка, волосы на этот раз распущены и слегка растрепаны ветром. Подходит ко мне с улыбкой:

– Не замерзли? Я немного опаздываю.

– Нет, все в порядке, – отвечаю я, хотя стою здесь уже пятнадцать минут и успела пересчитать всех уток на пруду.

Внутри кафе царит атмосфера богемного Арбата шестидесятых: столики с клетчатыми скатертями, книжные полки до потолка, портреты Булгакова и фотографии старой Москвы. Женя выбирает столик в углу, у окна, откуда виден пруд.

– Это место особенное, – говорит он, помогая мне снять пальто. – Здесь собирались писатели и режиссеры еще в советское время. Легенда гласит, что за тем столиком, – он кивает в сторону стены, – Рязанов придумал сюжет «Иронии судьбы».

– Правда? – я оглядываюсь с новым интересом. – Тогда нам повезло с местом.

Мы заказываем кофе: он эспрессо, я капучино с корицей. Официантка, пожилая женщина с добрыми глазами, приносит еще и тарелку печенья «от заведения».

Первые минуты проходят в легкой неловкости. В метро было проще. Там была стихия, движение, мы оба были не в своей тарелке. Здесь же, в тишине кафе, каждое слово приобретает особенный вес.

– Расскажите о своих стихах, – говорит Женя, размешивая сахар в кофе. – Вчера вы только вскользь упомянули.

Я краснею:

– Они не очень хорошие. Так, графомания.

– Сомневаюсь. Люди, которые читают Бродского в метро, не пишут графоманию.

– Откуда такая уверенность?

– Интуиция режиссера, – он улыбается. – Мы умеем видеть настоящее. А еще у вас особенный взгляд. Вы смотрите на мир как поэт.

– То есть как?

– Как будто ищете скрытые смыслы в обычных вещах.

Я молчу, не зная, что ответить. Никто никогда не говорил мне таких слов. Никто не видел во мне поэта.

– Можно послушать что-нибудь из вашего творчества? – спрашивает он тихо.

– Сейчас? Здесь?

– А почему нет?

Глава 3

Достаю из сумки потрепанный блокнот, листаю страницы. Руки дрожат. Нахожу стихотворение, которое написала позавчера.

– Это совсем короткое, – предупреждаю я.

– Самое лучшее обычно короткое.

Читаю, почти шепотом, боясь поднять глаза:

«Октябрь рассыпал по асфальту

Монеты желтых листьев.

Город считает убытки лета,

А я считаю шаги

От остановки до дома,

От одиночества до одиночества.

В лужах дрожат фонари,

как слезы на щеках города.

А я иду домой

с привкусом осени во рту

и знаю:

что-то навсегда

закончится сегодня».

Тишина. Женя смотрит на меня так внимательно, что хочется спрятаться.

– Инга, – говорит он наконец, – это потрясающе.

– Не преувеличивайте…

– Я не преувеличиваю. Вы слышите? «Привкус осени во рту» – это же чистая синестезия. А образ фонарей как слез города… Черт, да вы настоящий поэт.

Щеки горят от смущения и радости. Никто никогда не анализировал мои стихи, не говорил таких слов.

– А теперь ваша очередь, – говорю я. – Расскажите о фильмах.

И он рассказывает. Оказывается, снимает уже два года короткометражки о современной Москве, о людях, которые ищут себя в мегаполисе. Последняя его работа о девушке, которая каждый день ездит в метро и придумывает истории о пассажирах.

– Это же почти как я! – смеюсь. – Я тоже часто фантазирую о незнакомых людях.

– Вот видите? Я же говорил – мы родственные души.

Родственные души. Фраза повисает в воздухе, и мы оба будто осознаем ее значение. Женя слегка краснеет, я отвожу глаза к окну.

За окном уже темнеет, фонари отражаются в темной воде пруда. Мы сидим здесь уже два часа, но время летит незаметно. Разговор течет легко, естественно – от кино к литературе, от творчества к жизни, от серьезного к смешному.

– А вы знаете, что ваша фамилия особенная? – спрашивает Женя внезапно.

– В каком смысле?

– Ларина – это же не только Татьяна из «Онегина». Это еще и от слова «лары» – домашние боги в римской мифологии. Покровители дома, семьи. Может, поэтому вы так тонко чувствуете душу мест, людей?

Я смотрю на него с удивлением:

– Откуда вы знаете такие вещи?

– Увлекаюсь этимологией. Имена и фамилии многое говорят о человеке. Инга, например, – скандинавское имя, означает «охраняемая Ингом». Инг – это древний бог плодородия и мира.

– Получается, я богиня плодородия? – смеюсь я.

– Духовного плодородия, – серьезно отвечает он. – Вы же создаете красоту из слов.

Опять эта серьезность, этот внимательный взгляд. Я не привыкла к тому, что меня так видят, так слышат. Обычно люди общаются со мной как с милой, но немного странной девочкой. А он говорит со мной как с равной, как с творцом.

– А что означает Евгений? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.

– «Благородный», – он усмехается. – Не знаю, подходит ли мне.

– Почему не подходит?

– Ну я же из обеспеченной семьи, у меня есть связи, возможности. Многие считают, что мне все достается легко.

– И достается?

Он задумывается:

– Возможности – да. А вот понимание, настоящее общение… – он смотрит на меня, – это нет. Знаете, как сложно найти человека, с которым можно говорить не о тусовках и связях, а о Тарковском и Бродском?

– Представляю, – киваю я. – У меня похожая проблема, только с другой стороны. Меня считают слишком серьезной, слишком погруженной в себя.

– А вы погружены?

– Наверное, да. Мне комфортнее в мире книг и стихов, чем в мире людей.

– И как же я туда попал? – спрашивает он тихо.

Вопрос повисает в воздухе. Я смотрю в его темные глаза и не знаю, что ответить. Как объяснить, что с ним все по-другому? Что с ним я не чувствую себя странной или неуместной? Что впервые за долгое время мне хочется говорить, делиться, открываться?

– Не знаю, – отвечаю я честно. – Может, потому что вы тоже немного не от мира сего?

– В каком смысле?

– Ну, обычные двадцатилетние парни не цитируют Бродского в метро и не рассуждают об этимологии имен.

Он смеется:

– Точно. Но знаете что? Мне нравится быть не от мира сего, особенно если этот мир мы можем делить на двоих.

Я чувствую, как краснею, и прячу лицо за чашкой капучино.

– Хотите еще кофе? – спрашивает он, заметив мое смущение.

– Да, пожалуй.

Он машет официантке, и та подходит с теплой улыбкой:

– Как дела, молодые люди? Понравилось?

– Очень, – отвечаем мы хором и смеемся.

– Видно, что подходите друг другу, – говорит женщина, убирая пустые чашки. – Редко встретишь молодежь, которая так увлеченно беседует. Обычно все в телефонах сидят.

Когда она уходит, мы сидим в приятном молчании. За окном совсем стемнело, в кафе зажгли свечи на столах. Мягкий свет делает лицо Жени еще более выразительным, подчеркивает линию скул, глубину глаз.

– Можно вопрос? – говорит он внезапно.

– Конечно.

– Вчера в метро… когда я в вас врезался… у меня было странное ощущение, что это должно было произойти. Как будто вся эта ситуация была предопределена. Вы такое чувствовали?

Я откладываю ложечку и задумываюсь. Да, было что-то похожее, словно ощущение неизбежности, правильности происходящего.

– Знаете, – говорю я медленно, – я вообще не верю в случайности. Особенно когда они связаны с книгами. Бродский упал именно к вашим ногам – разве это не знак?

– Значит, мы оба немного мистики, – улыбается он. – Это добавляет нам очков совместимости.

– Мы что, проходим какой-то тест? – смеюсь я.

– А разве нет? Любое знакомство – это тест. Вопрос только в том, хотим ли мы его пройти.

Глава 4

Опять эта серьезность. Женя умеет так легко переходить от шуток к глубоким разговорам, что я не успеваю за сменой настроения.

– И как пока результаты? – спрашиваю я, пытаясь сохранить легкий тон.

– У меня? Отлично. А у вас?

Я молчу несколько секунд, собираясь с мыслями. Патологическая честность не дает соврать или увильнуть от ответа.

– Вы знаете, – говорю я наконец, – я не умею играть в игры. Не умею кокетничать или строить из себя загадочную. Поэтому скажу прямо: мне с вами интересно. Очень интересно. И это меня пугает.

– Пугает? Почему?

– Потому что я привыкла к одиночеству. Привыкла, что меня никто особенно не понимает. А тут вдруг… – я делаю паузу, ищу слова. – Тут вдруг появляется человек, который цитирует тех же поэтов, думает о тех же вещах. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Женя протягивает руку через стол и накрывает мою ладонь. Его пальцы теплые, чуть шероховатые.

– Инга, – говорит он тихо, – а что если это и есть правда? Что если нам просто повезло друг с другом встретиться?

Я смотрю на наши соединенные руки и чувствую, как что-то меняется внутри. Какая-то стена, которую я годами строила вокруг себя, дает трещину.

– Тогда… – начинаю я и запинаюсь.

– Тогда что?

– Тогда я не знаю, что делать дальше. У меня нет опыта в таких вещах.

– В каких вещах?

– Ну… – я чувствую, как лицо наливается краской, – в отношениях. Во всем этом. Я всегда была сама по себе.

Женя молчит, не убирает руку. В его глазах читается понимание, и это почему-то успокаивает.

– Знаете что? – говорит он наконец. – Давайте не будем ничего планировать. Просто будем узнавать друг друга. Без обязательств, без ожиданий. Просто два человека, которым интересно вместе.

– Это возможно?

– Почему нет? Мы же творческие люди, должны уметь импровизировать.

Я улыбаюсь. Импровизация – это то, чего я всегда боялась. Но с ним почему-то кажется, что можно попробовать.

– Хорошо, – говорю я. – Попробуем.

– Тогда первый шаг: давайте перейдем на «ты». Все-таки мы коллеги по цеху.

– Коллеги?

– Ну да. Ты – сценарист, я – режиссер. Нам суждено сотрудничать.

– Хорошо… Женя, – произношу я его имя и чувствую, как оно ложится на язык. Легко, естественно.

– Инга, – повторяет он мое имя, и от того, как он его произносит – мягко, с каким-то особенным теплом – у меня по спине пробегают мурашки.

Официантка приносит новый кофе, и мы отпускаем руки. Смотрим друг на друга и понимаем: граница пройдена.

– Знаешь, – говорит Женя, – у меня есть одна идея.

– Какая?

– Я снимаю документальный фильм о молодых поэтах Москвы. Может, ты согласишься принять участие?

Я чуть не давлюсь кофе:

– Что? Нет, нет, я не для камеры. Я же стесняюсь, заикаюсь…

– Ерунда. У тебя прекрасный голос, выразительные глаза. И потом, это будет не студийная съемка, а живое интервью. Ты просто будешь рассказывать о поэзии, читать стихи.

– Не знаю… Это же страшно.

– А ты попробуй. Я обещаю, что если тебе не понравится, мы сразу остановимся.

Я молчу, размышляя. С одной стороны, идея участвовать в фильме кажется безумной. С другой стороны, это же возможность поделиться тем, что мне дорого. И потом, делать это с Женей не так страшно.

– Хорошо, – говорю я неожиданно для себя. – Попробуем.

– Серьезно? – его глаза загораются.

– Серьезно. Но с условием: если я буду выглядеть глупо, ты обещаешь все удалить.

– Обещаю. Хотя уверен, что ты будешь прекрасна.

Опять эта легкость, с которой он говорит комплименты. Я не привыкла к такому и каждый раз смущаюсь.

– Когда ты хочешь снимать?

– А завтра можешь? После института? Я знаю отличное место. Старый двор на Арбате, там особенная атмосфера.

Завтра. Значит, мы увидимся завтра. Сердце радостно подпрыгивает.

– Могу, – киваю я. – А что мне надеть? Как подготовиться?

– Ничего особенного. Будь собой. И захвати блокнот со стихами.

Мы допиваем кофе, и я понимаю, что не хочу расставаться. За эти несколько часов я словно ожила, почувствовала себя настоящей. Рядом с Женей я не странная мечтательная девочка, а поэт, творец, интересный собеседник.

– Проводить тебя? – спрашивает он, когда мы выходим из кафе.

– Не нужно, я на метро доберусь.

– Тогда до завтра.

Мы стоим на тротуаре, и неловкость снова повисает в воздухе. Как прощаться? Пожать руку? Обняться? Я не знаю правил этой игры.

Женя решает за меня. Он наклоняется и целует в щеку. Быстро, по-дружески, но мою щеку жжет еще долго после того, как он исчезает в толпе.

Еду домой в метро и смотрю на свое отражение в темном окне. Девушка в стекле улыбается – счастливо, растерянно, влюбленно. Да, влюбленно. Можно не обманывать себя.

Поднимаюсь по лестнице старого дома в центре. Я месяц искала эту квартиру, объездила весь город, пока не нашла именно то, что нужно. Однокомнатная, на четвертом этаже, с огромными окнами, выходящими во двор-колодец. Хозяйка сдавала неохотно. Испугалась, когда узнала, что я поэт. «А вы не будете здесь всяких богемных вечеринок устраивать?» – несколько раз спросила она меня. Я заверила, что богема – это не про меня, я тихая и аккуратная.