Первый башҡорт государев

Казахи и калмыки приезжали на йыйын для торговли лошадьми, но их батыров допускали до участия в турнире при согласии биев. Казахские кони отличались редкостной красотой. Состоятельные башкиры выменивали их на соболиные шкурки, торгуясь за каждого коня по несколько часов. Нет, не для вьючной работы или ратного дела, для этих целей башкирам хватало своих лошадей. Этих коней они содержали для услады глаз. Лошади занимали особое место в жизни башкира.

Нет коня – нет башкира! Казахи привозили редких коней, доставшихся им в далёких землях, где не бывает зимы. Эти лошади приходили в негодность, пережив пару зим: чахли и болели, не выдерживая ледяных ветров в зимней степи.

Турнир шёл у подножия горы с раннего утра. Естественный склон служил амфитеатром, где большая толпа наблюдала за борьбой в мельчайших подробностях. К полудню осталось не так много неповерженных борцов. Среди них, помимо Ильдара, были ещё два башкира и казахский борец Габзалил, который был на голову выше нашего батыра.

– Если наш батыр одолеет вашего в финальном поединке, то пусть гнедой жеребец будет твоим, – обратился старый казах к Тимиряю.

– А если Габзалил одержит победу?

– Тогда пришлю осенью к тебе подводу и заберу у тебя двадцать пять батманов меду.

– Идёт, – ответил с азартом бий.

С началом поединка Ильдар заметил, что тело Габзалила обмазано жиром или маслом и всякий раз кушак соскальзывал с поясницы, когда он пытался поднять соперника над собой. Держать натиск и брать измором умел Ильдар. Как ни старался казахский борец, у него не получалось поднять над собой башкира. Чувствуя приближающуюся усталость, Ильдар схватил и опрокинул казаха. Казах корчился на траве от боли. Наблюдавший за поединком старый борец поднял вверх правую руку Ильдара, и толпа тут же взвыла.

– Жеребца гнедого отдай вот этому егету, – сказал Тимиряй опешившему казаху и пошел к юрте.

Луна освещала ночную степь, отражаясь в небольшом озере. Тимиряй лежал у огня в своём

шатре, и с его лица не сходила улыбка: он был крайне доволен победой Ильдара в самом важном состязании йыйына. В юрту вошёл Рамиль Акъегетов и сообщил, что к бию явился Азнай-бий из племени табын. Тимиряй поднялся и кивком позволил впустить гостя.

В шатёр вошёл мужчина лет сорока, с седой бородой и зелёными глазами. Они обменялись с Тимиряем рукопожатиями обеими руками, как это было принято в степи в знак открытости намерений. «Рука Азная такая сухая и костлявая – такая обычно у людей учёных, знающих письмо», – подумал Тимиряй.

– Бии племени табын желают тебе и твоим людям благополучия, Тимиряй.

– Доброй ночи, Азнай-бий. Чем обязан столь позднему визиту?

– Разговор к тебе есть, Тимиряй. Особый разговор. Позволь отойти с тобой в степь. Здесь на йыйыне повсюду люди ногайцев. Худо будет, если разговор наш дойдёт до них.

– Отец твой, Каргул-бий, был моим верным товарищем. Как-то мы бились с ним против казахов, в плечо моё тогда стрела неприятельская попала. Каргул её вынул и лечил меня отварами несколько дней.

– Да, мой отец был мудрым лекарем. Он и меня обучил этому ремеслу.

– Оружие с собой возьму. Не думай, что тебе не доверяю. Ночная степь того требует, – сказал Тимиряй бий.

Четверть часа вёл Азнай Тимиряя по правой стороне горы, слушая рассказы старого бия о походах его отца. Дойдя до опушки липового леса, они заметили небольшой костёр, у которого сидело трое мужчин в зелёных плащах.

– Это Тимиряй-бий, предводитель племени юрматы, – Азнай представил бия.

Рослый мужчина с седой бородой, сидевший в центре, подошёл к Тимиряю и протянул обе руки. Под плащом показался красный кафтан, на животе висел позолоченный крест.

– Боярин я московский. Посольского приказа. Имени моего вам знать не обязательно. С посланием к вам от царя Иоанна Васильевича. Царь мира вам предлагает и избавление от кабалы казанцев и ногаев.

Азнай переводил речь для бия. В том, что перед ними стоит посланник русского царя, у Тимиряя сомнений не было: один перстень на руке этого боярина стоит как хорошее стадо овец.

– Какова же воля вашего царя? – поинтересовался Тимиряй.

– Царь наш свою волю сам излагает. Сейчас мне дело государево поручили. Казань падёт рано или поздно, потом и ваших земель настанет черёд. Наш царь предлагает миром подчиниться. Больше прежнего сбора ясака не будет, да и от ногаев

и прочих неприятелей царские пушки вас огородят.

– Нам сабель и горячих голов достаточно, чтобы тьму ваших солдат положить.

– Верно говоришь, бий, и царь это понимает. Меж нами вражды нет, делить нам нечего. Народ ваш – всё равно что камешек перед сапогом московского царя!

– Что ж он камешек этот не опрокинет, ежели так силён твой царь? – злобно процедил Тимиряй.

– Москва нынче – третий Рим! Царь хочет миром земли собирать под своё крыло и защиту. Когда Казань будет взята, он грамотами призовёт вас в своё подданство и такие условия предложит, что грех будет от того отказаться. Вам земля ваша дороже всего на свете? Царь дарует вам землю. Никто пахать не будет вашу степь, монастыри не пустят сюда, лишь сторожевые остроги царь учредит.

– А что же мы тогда царю? И что это за служба-то такая? – недоумевал Тимиряй.

– В ратном деле великие успехи имеет ваш народ. Армии Царя в дополнение к пищалям стрельцов не достаёт ударной конницы с копьями и саблями.

– Коли грамот нет при тебе, каково же дело Государь тебе поручил?

– Надо бы заручиться мне вашей поддержкой. Со всеми биями обсудить того не можем – ногаи проведают и разбой учудят на землях ваших. Табын и юрматы – сильнейшие племена. Вашего решения хватит в нужный момент.

– Башкиры всякое решение совместно принимают, открыто голосуя и ничего не тая.

– А ты решение не принимаешь, бий. Ты народ свой от погибели от пищалей русских избавляешь.

– Допустим, разделяю я твои доводы, а дальше что?

– Отправьте со мной знатного юношу. Царь его беречь обещает. Подготовим мы из него толмача и посланника на случай наших переговоров. Обучим грамоте, нашему ратному делу. У нас «думными дьяками» величают таких людей. Но дело тайным быть должно. Если ногаи про это прознают, они с татарвой против вас ополчатся.

Тимиряй присел у костра и размышлял. Боярин терпеливо молчал – не в первой ему было вести такой разговор с чужеземцем. Знал он, что обождать нужно.

– К вечеру завтрашнего дня приведу двух егетов, – заключил Тимиряй и, попрощавшись, ушёл в ночную степь.

Всю ночь Тимиряй, не сомкнув глаз, смотрел на неспешный огонь, а под утро отправил Рамиля за Байрасом.

Игрища воспитывали в будущих воинах выносливость и характер. Йыйын завершается зрелищным состязанием кочевых народов: двое мужчин, раздетые по пояс, должны сесть, упираясь друг в друга подошвами сапог, и коротким хлыстом, которым обычно погоняли коней при верховой езде, бить друг друга по спине. Состязание заканчивалось в тот момент, когда один из соперников, не выдержав, сдавался, поднимая руку.

Это испытание особенно любил Рамиль Акъегетов. С юности он был славным наездником и метким лучником. Теперь, несмотря на преклонный возраст, не раз обыгрывал молодых егетов благодаря выдержке и сноровке. В этот раз на состязание от племени юрматы Тимиряй-бий распорядился выставить Байраса. Рамиль сильно удивился, но спорить не стал.

Единоборство начиналось около полудня, после финального совета. В мирное время совет носил формальный характер. На возведённой когда-то давно земляной насыпи, поросшей травой, состязались особо отчаянные мужчины. Каждый удар плетью сопровождался возгласами зрителей.

Байрас успел выйти дважды до финальной схватки. Его соперники сразу считывали во взгляде Байраса решительный настрой и завершали бой после первых кровавых подтёков на собственных спинах. Наконец, он встретился на поле со старым воином Тахау из племени мин, спина которого была покрыта бороздами былых побед.

Солнце нещадно палило. Солёный пот,

попадая в свежие раны батыров, добавлял неприятных ощущений. После десятка крепких ударов

Тахау понимал, что молодой егет будет бить его до самого утра, если это потребуется.

– Хорошего сына вырастил Тимиряй, – выдохнул он, со всей силой ударяя Байраса и рассекая его спину до костей.

Байрас прежде бил в половину своих сил, невольно жалея старика, но теперь осознал, что старый башкир не отступится и что в этой смертельной схватке на глазах его соплеменников определяется судьба его имени на годы вперёд. Тогда Байрас начал бить старика со всей силы. Тахау завыл: жизнь покидала его бренное тело. Именно такой славный конец хотел старик. В эти последние минуты он вспоминал все неудачи и горечь прожитых лет, как не раз искал погибели на поле сражений, отчаянно кидаясь выполнять самые сложные задания. Пройдут годы, а в аулах будут излагать сказ о башкире, который погиб, не дрогнув.

Байрас остановился. Старик замахнулся, и глаза его в последний раз окинули взором толпу, ревевшую и брызжущую слюной. С улыбкой на лице Тахау повалился замертво. От боли и шума Байрас уже не понимал, что происходит вокруг. Поднявшись, у него потемнело в глазах, и он рухнул, потеряв сознание.

Среди обезумевшей толпы за всем наблюдал бородатый мужчина в тёмно-зелёном плаще.

Монастырь

Байрас пришёл в себя и долго не мог понять, сон это или явь. Высокие белые потолки были искусно расписаны яркими красками: на голубом небе среди облаков парили несколько милых детей с белоснежными крыльями за спиной. Из небольшого окна помимо свежего, бодрящего ветерка, охлаждённого речной гладью, доносилось дивное щебетание птиц.

Байрас никогда не видел столь белоснежной постели. На столе у кровати стояло зеркало и таз для умывания с полотенцем. Увидев своё отражение, молодой егет обомлел: с бородой и усами, отстриженными на русский манер, он походил на боярина. Лишь узкие глаза да чёрные, как ночь, волосы выдавали его тюркскую сущность.

В комнату вошёл мужчина в тёмной рясе, перевязанной на поясе верёвкой и странной смешной шапкой на голове, напоминающей калмыцкий колпак.

– Очнулся, молодец! Слава тебе, Господи! Боярин строго-настрого приказал за тобой глядеть, сказал, со всех шкуру спустит, ежели ты помрёшь, – произнёс монах на понятном Байрасу языке – лишь некоторые слова ему были неизвестны.

– Где я?

– Под Нижним Новгородом, в Покровском монастыре. Земли эти и монастырь в собственности самого митрополита Макария. Меня Иона зовут, – представился служитель и весело добавил: – Монах я при монастыре энтом!

– Долго я в беспамятстве провалялся?

– Боярин на прошлой неделе тебя привёз. Велел отхаживать. Спущу, говорит, шкуру с вас, вытрясу душу, если помрёт Борис, – повторил Иона.

– Борис? – удивился егет.

– Да, он так сказал, что тебя Борисом, сыном Евгения, величают. Шибко боимся мы боярина. Он уже лет пять как на восточных землях делами государевыми промышляет. Монастырь наш – вроде резиденции его. На постой с молодчиками своими приходит сюда всякий раз, когда на Москву путь держит. Боюсь я боярина. Страшный он человек. Не один десяток душ сгубил в наших казематах, выведывая тайные послания. Вижу, ты – человек со светлой душой, берегись его. Я пока раны твои лечил, душу твою тоже понял, – Иона наклонился и продолжил шёпотом, будто сообщая секрет: – От матери это у меня. Чую я души людские. Бывает, подойдёт человек, а от него смертью несёт и гнилью человеческой. Вроде стоит он пред тобой чистый, а обе руки по локоть в крови запятнаны, и кровь так и сочится с рук его.

– Мне бы поесть малость, Иона.

– Конечно, Борис, скоро пойдём на летник. Только пока тебе есть-то особо нельзя. Ты погоди, сейчас супец тебе организуем. А хлеба не ешь нынче. Давно ты в беспамятстве был. Хлеб для тебя всё равно что отрава сейчас.

Взяв Бориса под руку, Иона вывел его во двор монастыря. Территория была обнесена дубовым частоколом, у больших ворот с двумя сторожевыми запирали вход. В центре возвышался храм, увенчанный колокольней с шатровым куполом и позолоченным крестом на вершине. Борис был поражён не только величием строения, но и мастерством отделки – иконы, фрески, свечи. Всё это будоражило юношу, и он начинал ощущать мощь и силу православной веры.

Из-под стен храма бил ручей, где монахи набирали воду, разливая её по вёдрам.

– На-ка, испей водицы, Борис. Это святая вода, – сказал Иона.

Вода была холодной и резко ударила по зубам.

Летняя монастырская кухня представляла из себя небольшое каменное помещение с рядами печей. Здесь пекли хлеб и пироги, варили супы в больших котелках, подвешенных над огнём. За длинным столом можно было уместить полсотни человек.

– Налей, Митрофан, молодцу щей. Хлеба не надо, хлеба ему сейчас нельзя. Да пожиже наливай, вечером суп для него сварганишь со свежезарубленной курицы, – бойко распорядился Иона.

– А кто ты таков, чтобы курей переводить на непонятно кого? – брякнул тучный и коротконогий монах, пузо которого было измазано жиром.

– Так боярин велел на ноги его выправить к началу следующей недели!

– Ну ясно. Тогда выбора нет, зарубить придётся Глашу, – обречённо подытожил монах, поставив перед Борисом тарелку горячих щей и свежей капусты.

– Ешь, спи. Потом снова ешь и снова спи. Отварами и снадобьями я спину твою быстро вылечу, но сил ещё тебе надо набраться, – сказал Иона юноше, жадно поедающему позавчерашние щи.

Самира

Три дня пребывал в печали род Тимиряя: утрата славного батыра была невосполнимой для племени юрматы. От полученных в состязании на йыйыне ран Байрас скончался по пути домой. По обычаю предков, Тимиряй похоронил сына тут же, на берегу реки Ашкадар. Над могилой соорудили курган из камней, а в изголовье воткнули стрелу, после чего Рамиль Акъегетов прочёл кубаир.

По предписаниям калмыцких поверий, Самира оплакивала мужа плачем с восхода солнца и до заката. Семейная жизнь успела посеять в её сердце ростки настоящей любви. Байрас ушёл внезапно. Казалось, вот она проводила его на йыйын, и он просто ещё не приехал. Задержался в пути. Нет, не хотела она верить в его смерть – сердце не чувствовало утраты. Когда два любящих сердца встречаются, между ними образуется невидимая связь, которая не боится времени и пространства. Самира не чувствовала потери этой связи. Согласно башкирским обычаям, земля принадлежала племени, а не конкретному роду или человеку. Собственностью считался лишь скот, табуны лошадей и стада овец.

Супруга Тимиряя Разифа-абыстай была женщиной, повидавшей многое на своём жизненном пути. Будучи матерью семерых детей, она по-своему переживала утрату Байраса. Свои слёзы она выплакала ещё в молодости: когда хоронила двух старших сыновей, погибших в боях; когда выдавала замуж дочерей в далёкие земли, понимая, что больше их никогда не увидит; когда Тимиряй привёл вторую, а затем третью молодую жену, перестав приходить к ней по ночам. Внутренняя сила Разифы-абыстай помогла ей стать настоящей хозяйкой всего кочевого стана Тимиряя. В момент трудных решений Тимиряй всегда приходил к ней и разговаривал на равных.

Тимиряй пришёл к супруге поздним вечером и присел у огня.

– Самира, будучи женой Байраса, претендует на четверть нашего имущества, – начал неспешный разговор бий.

– Отпускать нам её нельзя. Она носит под сердцем нашу кровинку, ребёнка нашего Байраса, – сказала абыстай заранее обдуманные слова.

Жгучее желание сказать жене правду овладевало Тимиряем, но он твёрдо был уверен: электа хыу тормас, тикмакта хуз тормас1.

– Придётся отдать её замуж за Айтугана, – сказал бий с сожалением.

Упитанный двенадцатилетний юноша – полная противоположность старшего брата Байраса: он с трудом забирался на коня и больше всего любил набивать брюхо жирной бараниной и пускать кораблики по весенним ручьям.

– Так я обрадовалась Самире, так она пришлась к нашему дому, и ладно всё было у них с Байрасом, – печально закивала головой абыстай.

– То-то ты всё над ней измывалась! От невыносимой любви, видимо, – язвительно заметил бий.

– Уж тебе ли не знать, что, когда любишь дитя, нельзя его баловать. Чем сильнее любишь золовку, тем сильнее её нужно толочь, иначе испортим девку. Вот, мы сами с тобой избаловали нашего Айтугана. Нет, он вылитый Мунтэй Карт, царствие ему небесное! Тот тоже полжизни был бездарем и обжорой. Но потом мудрецом заделался и сэсэном. Всё одно, жалко мне Самиру. Изведёт её Айтуган своими домогательствами. Она же красавица, а он ещё не видывал девок, – продолжала абыстай.

– Тогда объявим об их браке, чтобы сохранить наследство и отбить женихов. Но отсрочим свадьбу до родов. Пусть родит, а там видно будет. Негоже это, чтобы невестка наша, нося ребенка от нашего старшего сына, в одной постели спала с младшим сыном.

– Не зря тебя люди ценят за мудрость твою, Тимиряй, –искренне сказала Разифа-абыстай.

– Мне лести и без тебя хватает. Ты лучше забери её жить в свою юрту, пока не родит. И ей, и нам с тобой спокойнее будет. Сейчас же найдутся горячие головы до её красоты, грешным образом желающие осквернить память о нашем сыне.

Дорога на Москву

На третий день пребывания Байраса в монастыре прибежал к нему счастливый Иона и закричал:

– Боярин голубя с весточкой прислал. Велит мне тебя в Москву сопроводить. Кто в Москве не бывал, красоты не видал! Не думал я, что мне на моем веку доведется Москву белокаменную увидеть, – от восхищения предстоящей поездкой Иона аж обнял Байраса и, немного успокоившись, добавил: – Настоятель грамоту даёт государеву на использование ямских лошадей. Так что мы с тобой теперь, Борис, не кто иные, как государевы люди!

Ямская служба была учреждена на Руси ещё монголами. Каждые тридцать километров пути – ровно столько, сколько без устали мог скакать конь – находилась почтовая станция с разгонными лошадьми и ямщиками – служивыми людьми, отвечавшими на своём участке пути за доставку важных посланий. От яма до яма на перекладных – означало мчать лошадей, меняя их на каждом яме. При таком способе перемещения невиданные по тем временам расстояния преодолевались за считанные дни.

Тройка молодых и горячих лошадей неслась быстро. Борис и Иона со своим немногочисленным скарбом сидели в повозке за ямщиком. За ними стояли ящики с письмами и прочими вещами, предназначенными для доставки.

Байрас всё ещё не до конца понимал происходящее и был напуган, но его успокаивало благословение отца: дело это затевалось для всего башкирского народа. Монах, напротив, был весел, даже смешон. Дорога и скорая встреча с Москвой делали его счастливым. Жизнь в монастыре редко выбирали по доброй воле, как правило, к этому приводят неотвратимые обстоятельства жизни.

– Куда путь-то держите, ребятушки? – спросил старый бородатый ямщик.

– На Москву едем, батюшка, – Иона не скрывал удовольствия в ответе.

– А я вот тридцать лет на яме, дальше Тверской слободы не хаживал.

– Как зовут тебя, батька? – поинтересовался Иона.

– Григорий. Григорий Корчагин. Можно просто дядей Гришей величать.

– А меня Ионой зовут, монах Покровского монастыря. Это вот Борис Евгеньевич, человек государев, сопровождаю его.