Борис Орлов или МУ ТА БОР

Глава вторая.

Тайны Мадридского двора.

– Ну что, закончила? – Угу. – Катя отложила в сторону пачку печатных листов, – ой, – и подбежала к плите, – что же ты молчишь, – у меня мясо сейчас подгорит. Она довольно громко стучала кастрюлей, передвигая её на плите, звенела ложкой, переворачивая мясо, подливала соусы, шипящие от перегрева металла, делала ещё какие-то ритуальные действия с пищей, которые Василий не замечал, но слышал и обонял. – Тише ты там, детей разбудишь, – сказал он жене, будучи уверен, что она и так помнит об этом, но суета момента передвигает её сознание в другую точку реальности. – Знаю, знаю, не мешай, – скороговоркой ответила Катя, – чего расселся, видишь, зашиваюсь. Время спать. Василий нехотя поднялся с цвета слоновой кости дивана искусственной кожи, на котором удобно уселся после трудового дня, намереваясь послушать жену. Купленная много лет назад, как итальянская, оказавшаяся польской "стенка" с полками заставленными книгами, пара тумбочек, недорогой цифровой телевизор на стене, отблескивающий черным мертвенным пластиком, четыре жёстких стула вокруг круглого массивного стола, да ещё парочка складных и два детских громоздились вокруг. Три репродукции на разных стенах: в гостиной две работы Климдта на дешёвом бумажном материале без рамок, на кухне-студии какой-то развесёлый, но не пошлый, не имеющий ни папы, ни мамы букет из астр и ромашек, плотно прижавшихся друг к дружке в широкой темно–коричневой корзинке, купленный на распродаже. Под потолком желтушная золоченая люстра, словно втягивающая в себя, а не источающая наружу, чахоточный электрический свет. Василий начал помогать жене и вскоре они закончили. Он больше не спрашивал её, не желая показаться навязчивым, но, окончив дело, сел на стул возле обеденного стола. Катя, повертев головой, восприняла это, как продолжение прерванной беседы и немного потрудившись у плиты, чуть-чуть преувеличивая занятость, всё же присела напротив, также окончив сегодняшние дела. – Да. Закончила, – и вытянула руки, просматривая ногти. – Ах, один всё же надломился, – расстроилась она, разглядывая дефект, поворачивая палец в разные стороны. Василий не чувствовал страсти к маникюру и ногтям, мог забыть о них на пару недель, потом спохватывался от того, что ногти пальцев рук, превратившись в когти уже вовсю царапали своего хозяина, а ногти пальцев ног прорывали третьи подряд носки. Оба помолчали. Она, подбирая «справедливые» слова, чтобы высказать мнение, но и не обидеть. Василий, собирая в кулак остатки сил, чтобы вытерпеть закамуфлированную критику жены. Конечно, как и все авторы, он ожидал, что однажды она от души скажет ему: «Прекрасно, дорогой. Я горжусь тобой, мне очень понравилось». Но Катя не из таких, хвалить мужа, в её понятиях, что собаку часто ласкать, привыкнет и перестанет служить. – Ты знаешь, – начала она, – в целом всё понравилось. Отличная задумка. Не нова, но крепкая по сути. Переживания, вся история их жизни хорошо изложена, сюжет развивается, крепнет, пухнет, как сдоба… Но вот в конце, с того момента, как он, то бишь Борис, ждет свою жену Марго и потом их разговор об измене. Василий молчал, приготовившись выслушать главное. – Ты понимаешь, этот твой Борис такой становится правильный, такая няшка, что противно, а жена его ну форменная б…, – тут Катя запнулась, подбирая слово, – форменная негодяйка! Мечта мужчин: он трудяга, планы строит, детей любит, во всём прав, и к тому же жертва, жена – дрянь, стерва, тратит деньги на красивую одежду, родить не может, изменница, да и не один раз, как открывает она сама. Что-то не так, по-киношному как-то, в жизни реальной, на какой строится рассказ, всё не так. Виноваты обычно все. Степени вины разные, но вина всегда обоюдная. – Да что ты такое говоришь, – вспыхнул Василий, забыв о своем нежелании вступать в спор, запахнул старенький домашний халат и уселся удобнее, положив ногу на ногу, покачивая заношенным домашним тапком. – Говорю то, что переварила в голове, после чтения твоего опуса, – сказала Катя, пытаясь казаться справедливой. – И что это за насилие, в конце, нож, завёрнутый в тряпку, пятна крови…– Катя, взяла в руки крем и принялась втирать его в кожу рук, распространяя запах календулы. – Ах, Катя, здесь уловка для читателя, – радостно откликнулся муж, – я ведь не пишу, что убил? Не пишу. Лишь нож и кровь. А вдруг он поранился, или это не кровь вовсе, а шоколад растёкшийся? Это я в качестве наживки для продолжения оставил, ну, или если не будет продолжения, то в качестве нагнетания ситуации. – Ну, хорошо, Вася. Пусть. Но пойми, весь рассказ проникнут драматизмом, даже более того трагизмом. Нет шуток, нет дружеского юмора, нет подтрунивания над самим собой, что так нравится читателю. Именно тогда, когда автор немного высмеивает собственную персону, читатель чувствует себя выше автора и читает это произведение быстро, весело и благоговейно. – Нет же, Катя, этот рассказ и есть трагедия личности, – вставил Борис упрямо. – Не перебивай меня, подожди, когда я закончу, – остановила она мужа, – и что это за стихотворение я слышу в конце? – Сама знаешь, – посерьёзнел Василий, приняв благородную осанку, провел пальцами по волосам, приглаживая их – моё. – Не важно, что твоё, не обижайся. Я знаю, что твоё, – немного повысила голос Катя, не давая мужу открыть рот, – знаю, будь уверен. Но это не даёт тебе технического права вставлять стихотворение в прозу. – Почему? – мрачно спросил муж, заранее зная ответ. – Потому что ты сам знаешь, что стихи никто, кроме графоманов не читает. И те графоманы ловят лишь первую строфу, на большее их не хватает. Начинают сравнивать… не в пользу автора. – А ты не думаешь, что стихотворение может придать колорит прозе, к тому же смысловая нагрузка… – Вот именно. Я люблю твои стихи, но именно этот колорит и кажется мне пошлым. Стихи получаются у тебя значительно лучше прозы. И очень жаль, что поэзия не приносит прибыли, иначе мы бы давно озолотились, а не ремонтировали в седьмой раз латаную-перелатаную стиральную машинку, – при этих словах Василий тяжело вздохнул, опустил до этого гордую голову, сжал немного плечи и задумался о сермяжной правде, вылетающей из уст жены. – И младшие бы не донашивали истертые на коленях штаны старших. И машина у нас была бы вместительней, и дачу мы бы давно купили. Дети уже вырастают, а дачи так и не видели. Ах, – вздохнула она. – Права, права, – думал муж, – я не могу дать ей всего того, что она умеет делать лучше других: умело и качественно тратить деньги. Не разбрасывать их попусту, а именно толково покупать дорогое, но добротное и элегантное, готовить из лучших продуктов, красиво носить платья и туфли на высоких каблуках, безупречно подбирать украшения, знать толк в декоре и умных разговорах о литературе. Но трое детей не простой груз… – Вась, – мягко сказала она, – да возьми ты, наконец, псевдоним какой-нибудь. Что тебе? Для пользы дела. – Не знаю, не знаю, – вяло ответил муж. – Ну что ты Хахалиным подписываешься? Василий Хахалин – не плохо, но не для писателя. Каждый второй под псевдонимом. Возьми хоть кого: Каверин – Зильбер, Багрицкий – Дзюбин, Горький – Пешков, Акунин – не выговорю, что-то сложное грузинское. К тому же очень уж Акунин похоже на Кунин, помнишь такого писателя? Миллионные тиражи! Пока в Союзе жил и под цензурой творил – отличные вещи выдавал, сколько фильмов снято по его произведениям, а как эмигрировал, так и исписался. Читать противно. Небылицы гонит. А я не верю… Да, Кунин – тоже псевдоним Фенберга. Подумай, Вася, – обращалась она к мужу, – это в твоих интересах. Придумай что-нибудь раскрученное, что уже на слуху. Ну, типа Мусоргский, или переиначь. Был Ницше, ты станешь Шинце. Бэз Шинце – звучит! А? Толстым, конечно, нельзя. Обязывает. Да и есть уже одна. Чеховым тоже, но вот Трэем можно или Марерк. Был Ремарк, стал Марерк. Том Марерк… а, Вась? – Не знаю, не знаю… У нас старинная фамилия, – Хахалин в задумчивости ковырял пальцем дырку в скатерти. – Хорошо, пусть. – Катя щелкнула его по пальцу. – Но вот куда ты отдашь свой рассказ? В какой журнал, ты думал? Кто его напечатает? Всем подавай имя раскрученное. Пусть скучно, пусть тягомотина, но это тягомотина известности, а ей – известности всё прощается. А Хахалину не простят даже пунктуации, не смотря на самобытность. Была бы пьеса, можно было бы в театр пробовать. – А что, это идея! – ухватился за слова жены автор, – на этой же неделе отнесу в театр к Артуру Мамину! – Кому? Мамину? Не порти себе настроение, Вася. Мамин – сноб, притворяющийся своим парнем. Ты попробуй-ка вырасти в семье министерской, но при этом тянись к улице, чтобы быть, как все и как все кататься на трамвае, а не в персональном авто. А как отказаться от возможностей, когда они за дверью? Как получить плохое образование, если тебя за руку ведут в лучший ВУЗ? А потом связи, которые решают почти всё. И эта сначала искренняя, а потом уже показная любовь к Битлам, подражание им во всём, перешедшее в любовь ко всему западному – это всё требует больших затрат. А иметь свою музыкальную группу, поющих слащавые песни домашних котиков, маскирующихся под бунтарей? Где всё это бунтарство? В собственном театре, странным образом, отошедшим из общественной собственности в собственность Мамина? – Откуда ты всё это знаешь? – удивился Хахалин. – Читаю сплетни в интернете. Пойдём спать, завтра рано вставать, детей в школу вести. Василий сдержал своё слово и в ближайшую субботу вместе с Катей пришёл в бывший «бирюзовый» театр к Мамину. Давали винегрет из рассказов Шукшина. Рассказы никак не сходились в единое целое, топорщились, словно чужое пальто на воришке. Всё было узнаваемо для старшего поколения, знакомо, но абсолютно далеко от молодёжи, не понимающей, почему сельский шофер, закатывая глаза от счастья, убегает ночью чинить карбюратор грузовика, вместо того, чтобы нежиться в постели с молодой женой. Актерская игра вполне профессиональна, правда с некоторыми юмористическими переборами, для заигрывания с публикой, как это водится в театрах вообще. Декорации просты, если не сказать скупы в некотором роде, как заношенные тремя поколениями мужчин одной семьи брюки и пиджак, надетые на отпрыска четвертого поколения в первый раз. Впрочем, так скупы все вообще декорации в этом театре, видимо претворявшим в жизнь идеи владельца, что мол, зритель сам должен домысливать такие простые вещи, как внешняя художественность. Да что? Это и не скупость вовсе, это видение художника, которого, как известно каждый может…, именно. В предыдущий раз, когда супруги Хахалины посещали дешёвенькую бродвейскую пацифистскую пьеску без идей, без всякой достоевщины и излишней философии, пьесу, не отягощённую мыслью, пьесу из бунтарских американских семидесятых – по залу сновали актёры и натурально давали зрителям затянуться джойнтом… Вуаля!– удивитесь вы, но это так! По залу плавал аромат смеси конопли и табака. Не поскупился же Мамин тогда. Значит, не так уж жаден! – Глупость – эта твоя идея, – шептала Катя Василию, косясь на Мамина, сидящего на два места впереди четы. Мамин слыл частым зрителем своих постановок. Никогда не сидел в одиночестве. Отягощал себя лоснящимися от сытой жизни лысеющими мальчиками, никак не походящими на бунтарей. Слабо верилось, что и сорок лет назад они бунтовали против засилья комсомольских собраний и партийных распределителей. Сегодня он пребывал с каким-то, вероятнее всего чиновником, завернувшем свое здоровое холеное тело в шикарный итальянский пиджак, утянувший себе горло синим шелковым галстуком. Напомаженные волосы его отливали при свете софитов. Мамин с ним был вежлив, как с чиновником, дружелюбен и немногословен. Его кудрявая седая шевелюра иногда склонялась к чиновнику, и Мамин что-то нашёптывал ему на ухо. Чиновник кивал головой и сам в разговоре участвовал мало. – Нужная персона, – прошептала Катя, кивнув в сторону холёного мужика, – а на сцене в это время, актер в мизансцене достал сало, порубил его кухонным ножом на кусочки, положил на хлеб и смачно ел, запивая водкой. Тут же из-за кулис с загадочными гримасами выбежали другие актеры, участвующие в постановке с подносами в руках, на которых аккуратными рядочками стояли стопки с прозрачным содержимым. – Водка-а-а, – осенило Хахалина. – Эх, жаль, мне нельзя, я за рулём, – разочарованно прошептал он, – а тебе-то можно, Кать. – А что, – заговорщически прошептала Катя, – я и выпью. Уверена, что это не подвох. Чую по мохнатому затылку Артура Мамина. – Ум-м-м-м, – протянула она, выпив первую, – уважаю Мамина за изюминку. Водка отличная. Холодная и чистая, никакой сивухи. – Держи вторую, – протянул Василий стопку жене, – было моё – стало твоё. – Ум-м-м-м, – повторила Катя, закрыв глаза, – сейчас бы огурчик солёный. – Антракт! – объявили артисты, собрав пустые стопки. В камерном холле этого камерного же театра, гостей ждал аттракцион невиданной щедрости: несколько столов стояли накрытыми а-ля фуршет. Горками уложенный отварной картофель, обильно усыпанный укропом, ещё дымился. Аккуратными дольками нарезанное мясистое сало, по-королевски возлежало вокруг подносов, на которых ровненько громоздились стопки с водкой. Чёрный хлеб томился в ожидании едоков. Отдельной армадой выстроились солёные пупырчатой масти огурчики, блестящие от рассола. – Оп-ля!? – удивилась ещё больше Катя, понимавшая толк в изысканности простых вещей. Народ несмело подтягивался к фуршету, понемногу уверовав в реальность. Катя смело, но в тоже время с достоинством отведала хрустящий огурец, проглотила сало с картофелем, после ещё одной рюмки. Хахалин жевал вкуснющее сало, заедая его хлебом. – О-о-о, теперь я уважаю не только Мамина, но и весь его горский род, – говорила Катя. Но, водка водкой, а всё же, вот помяни моё слово – не возьмёт он твой рассказ. Если бы ты сказал, что это твой перевод потерянной пьесы Дженис Джоплин, то да! А из Хахалина ему ничего не нужно. Нет эпатажа, а его всегда пользуют эпатированные типы, прославившиеся не столько за счет таланта, сколько за счет наглости. Да, и не забывай, что это бизнес. А он – бизнесмен. И все его проекты – коммерческие, хоть его группа «Сеновал», хоть фестивали, которые он организовывал, приглашая западных звезд, хоть продюссерство, хоть театр… Правда, театр, всё же его слабость. Дитя порока. Так сказать оставить потомкам память о себе не только, как о бизнесмене, но и как о талантливом, не побоюсь этого слова, – она подняла указательный палец вверх, – гениальном, ик! – человеке,– икнула она, – гениальном человеке, приближенном, как к небожителям, так и к простым, типа нас, людям! Ик… Полубог. Кентавр наших дней!! Завершив тираду, Катя улыбнулась и, изрядно повеселев, отправилась в зал, – А ты жди его здесь, дорогой. – Жди-и-и-и-и. Прозвенел третий звонок. Зрители, угомонившись, направлялись на свои места, на просмотр второго акта. Василий, с пачкой листов в руках, стоял в проходе, ожидая Артура Мамина, вышедшего из зала первым. Василий был уверен, что Артур вернётся на второй акт и не ошибся. По коридору мелко застучали каблуки его ботинок. Как и все не самые высокие мужчины, он тяготел не только к славе, броским или известным женщинам, но и к незаметным каблукам. Цок-цок, цок-цок, – скоренько мелкими шагами перебирал Артур, идя навстречу Хахалину. В холле никого не осталось, кроме Василия, который смотрел в глаза, приближающегося Мамина. Артур обежал глазами окрест, и немного сбавил шаг: мало ли что можно ожидать от человека, пялящегося на тебя. Может это кто-то из обманутых мужей, пришедший свести счёты, или засланный врагами киллер, а может тривиально истерзанный томлением поклонник? Василий понял, что Артур Мамин заволновался и решил начать. Он сделал шаг навстречу предпринимателю-художнику, протянул руку для рукопожатия и улыбнулся: «Добрый вечер» – Добрый вечер, – напряжённо ответил Артур, на всякий случай, протянув свою руку. – Артур, уделите одну минуту своего времени, – тоном просителя произнёс Хахалин. И тут Мамин моментально сообразил, что это и есть самый обычный проситель, которого бояться не нужно. Он расправил плечи, глубоко вдохнул и выдохнул довольно хамовато: «Одна минута это слишком много». – Хорошо. Сколько уделите, столько уделите. Вот, – он протянул рукопись Мамину, – мой рассказ. Отличная пьеса получится! – У нас всё есть. Репертуар большой. Ни-че-го не нужно, – отчеканил тот, пытаясь пройти. – Всё же пробегите глазами,пожалуйста, может что-то зацепит, – не отставал автор. – Хм-м-м, ладно, просмотрю. Здесь, на месте, – сжав губы ответил Мамин и, взяв рукопись, начал выборочно читать, перелистывая страницы. Читал он минуты две. – Вот, что я вам скажу э-э-э, – он посмотрел заголовок и имя автора, – Василий. Рассказ ваш зрителю будет не интересен. Нет полёта, мечты. Люди живут мечтой. Им басенки ближе настоящей жизни. Ту они знают, а мечта – это…, – он поднял указательный палец вверх и прошёл в зал, всучив рукопись автору.