Кот по имени Ухо

Егор Моисеенко

Кот по имени Ухо

Ухо. История одного кота

Пролог

В каждой деревне, затерянной среди лесов, как бусинка в складках старого платья, есть свои истории. Одни рассказывают вслух у печки, шепотом передают другие, а третьи и вовсе живут лишь в шелесте листьев и в шуме дождя. Эта история – о тишине после ухода любви, о жестокости и доброте, отчаянной храбрости и о том, как одно маленькое пушистое сердце может изменить целый мир.

Часть первая. Тепло угасшего очага

Домик на окраине деревни был таким же стареньким, как и его хозяйка, Анна Васильевна. Он косился на мир заинтересованными оконцами-глазками, а крыша из мха вздыхала по ночам, вспоминая былую крепость. В этом домике пахло сушеными травами, печеными яблоками и бесконечной, тихой нежностью.

И был в этом доме кот. Угольно-черный, от кончика носа до кончика хвоста, будто вырезанный из самого тёмного лесного вечера. Звали его Ухо. Имя это ему дала Анна Васильевна, когда он был еще слепым комочком. – Смотрика, – сказала она, поднося его к лицу, – ушки-то у тебя, как живые сами по себе. Слушаешь мир, да? И правда, Ухо обладал удивительным даром. Его большие, треугольные уши двигались независимо друг от друга, улавливая самые тихие звуки: шуршание мыши в подполе, жужжание пчелы за окном, далекий стук дятла. Он мог сложить их домиком, когда дремал, вытянуть в струнку, услышав зов хозяйки, или забавно повернуть одно ухо назад, а другое оставить вперед, словно слушая одновременно прошлое и будущее. Это было его особенностью, его языком. Анна Васильевна понимала его без слов. Он был ее тихим, пушистым другом, хранителем ее одиночества.

Их дни текли медленно и плавно, как мед с ложки. Утро начиналось с того, что Ухо, сидя на подоконнике, следил, как первые лучи солнца золотили верхушки елей за окном. Он поводил ушами, ловя щебет воробьев и скрип колодца во дворе соседа. Анна Васильевна, проснувшись, первым делом звала его: —Ушко, а где же ты, мой слухач? Он подбегал к кровати, запрыгивал на стеганое одеяло и тыкался холодным носом в ее морщинистую ладонь, отвечая громким, довольным мурлыканьем. Это мурлыканье было их общим языком, песней, полной покоя и взаимопонимания.

Днем он сопровождал ее повсюду. Сидел рядышком, свернувшись калачиком, пока она возилась на огороде, выдергивая сорняки и бормоча что-то под нос своим растениям. Он следил за бабочками, и его уши дергались в такт их порханию. Иногда он приносил ей «подарок» – пойманного кузнечика или яркий осенний лист, и она всегда благодарила его с полной серьезностью, как дорогого гостя.

Вечера были самыми лучшими. Анна Васильевна садилась в свое старое кресло-качалку, брала на колени вязание, а Ухо устраивался у её ног на теплой вязаной подстилке. Треск поленьев в печи, мерный стук спиц и тихий, грудной голос хозяйки, рассказывающей ему сказки, которые он, казалось, и правда понимал, – вот из чего состояло его счастье. —Жил-был на свете кот, – начинала она, а Ухо поднимал голову и замирал, его уши были повернуты к ней, впитывая каждое слово. – И были у него уши не простые, а волшебные. Слышал он ими не только то, что говорят, но и то, что думают. Слышал, где добро таится, а где зло притаилось…

Он засыпал под эти сказки, чувствуя себя тем самым волшебным котом, защищенным и любимым. Его мир был маленьким, уютным и абсолютно безопасным. Он знал каждую щель в полу, каждую теплую плитку у печки, каждый луч света, падающий в определенный час. Он знал, что его любят. И он любил в ответ своей кошачьей, но безграничной преданностью.

Он не мог знать, что такие миры хрупки. Что они могут рухнуть в одно мгновение, оставив после себя лишь тишину, которая звенит в ушах громче любого грома.

Но однажды утром Ухо проснулся от непривычной тишины. В доме не пахло кашей, не слышалось размеренное покашливание хозяйки. Он подошел к кровати и тронул лапой ее неподвижную руку. Она была холодной. Он долго мурлыкал, терся о ее ладонь, шевелил ушами, пытаясь уловить знакомое дыхание. Но тишина была густой и абсолютной. Так Ухо впервые познакомился со смертью. Она пахла пустотой и одиночеством.

Он тыкался мордахой в ее холодные пальцы, пытаясь разбудить лаской, от которого всегда просыпалась она – с тихим смешком и ласковым почёсыванием уха. Но на этот раз ничего не происходило. Его мурлыканье, обычно такое громкое и радостное, затихало в горле, натыкаясь на ледяную стену молчания. Он лег рядом, свернулся калачиком, прижавшись к ее боку, все еще надеясь согреть ее своим теплом. Так он пролежал весь день, не шевелясь, лишь изредка тревожно поводя ушами, пытаясь уловить хоть малейший признак жизни.

Вечер подкрался незаметно. За окном сгустились сумерки, и в них тени деревьев казались выше и тревожнее, чем обычно. Ухо поднял голову, прислушиваясь: за стенами дома шуршали листья, где-то далеко каркала ворона, а в соседнем дворе завыла собака. Эти звуки раньше были частью привычной деревенской симфонии, но теперь, без теплого голоса Анны Васильевны, они звучали чуждо и пусто.

Ночью он покинул ее постель и уселся на подоконник. Луна, яркая и холодная, серебрила мох на крыше и рисовала бледные дорожки на полу. Ухо внимательно вслушивался в темноту – вдруг где-то, в тишине, прозвучит ее шаг или тихий зов. Но слышались только эхо собственного дыхания да редкое потрескивание дерева в печи.

Наутро дверь в дом скрипнула. Это зашла соседка, Мария Петровна. Она ахнула, увидев неподвижную фигуру в постели, и, заметив кота у ног хозяйки, присела рядом. – Ах, Ушко… – прошептала она и осторожно провела рукой по его спине. Он не отпрянул. Лишь закрыл глаза, будто понимая, что сейчас произойдет что-то, что изменит его жизнь.

Через несколько часов в доме стало шумно: люди приходили, говорили вполголоса, плакали. Ухо прятался в уголке, его уши шевелились при каждом новом голосе. И все же он не уходил далеко – он хотел быть рядом, хранить ее, пока можно.

А вечером, когда дом опустел, он снова сел на подоконник и смотрел на дорогу, по которой уехала телега, увозящая его хозяйку навсегда. Мир изменился. Он остался один – но в его ушах, чутких и верных, все еще жила ее тихая, ласковая речь, и пока он помнил этот звук, он знал: она с ним. Всегда.

Часть вторая. Тень человеческой Жестокости

На третий день в дом пришли люди. Чужие, громкие, пахнущие потом, настойкой и чем-то чужим, горьким. Они ходили по комнатам, громко разговаривали, переставляли мебель. Ухо в ужасе забился в угол за печкой, откуда видел только их грубые сапоги и слышал обрывки фраз: «…Анна Васильевна… царство небесное… надо же, в тихий то час…»

Дверь захлопнулась. В доме воцарилась пустота. Гробовая, звонкая тишина, в которой лишь тикали часы на стене, отсчитывая время, которое теперь потеряло всякий смысл.

Сначала он ждал. Сидел у двери и смотрел на щель внизу, в ожидании знакомой тени, знакомого скрипа половицы. Он прислушивался, выворачивая уши наизнанку, стараясь услышать в далеком шуме деревни ее шаги. Но их не было.

Голод заставил его подойти к его миске. Она была пуста. Он тронул ее лапой – пусто. Он подошел к кухонному столу и жалобно мяукнул, глядя на то место, где обычно стоял кувшин с молоком. Но молока ему никто не налил.

Прошло несколько дней. Дом стоял пустой и холодный. Пахло теперь пылью, одиночеством и слезами, которых никто не видел. Ухо бегал из комнаты в комнату, от окна к двери, не находя себе места. Его мир, такой надежный и маленький, рухнул. Он был абсолютно один.

А потом в дом пришел Он. Племянник Анны Васильевны, угрюмый мужчина с налитыми кровью глазами и тяжелыми руками, от которых пахло водкой и табаком. Он пришел не хоронить, а делить. Вернее, забирать.

Он грубо перебирал вещи покойной, ворча себе под нос: «Старье… Хлам… Ничего путного…» Ухо, заслышав шаги, выскочил ему навстречу – может, этот человек знает, где хозяйка? Может, он сейчас позовет ее?

Но мужчина лишь брезгливо отшвырнул его сапогом. —Фу, нечисть! – прохрипел он. – Накаркала, наверное, старухе смерть-то.

Боль, резкая и унизительная, всколыхнула в Ухо не страх, а первую, дикую обиду. Он спрятался под шкаф, откуда наблюдал, как этот человек выбрасывает в большой мешок платки Анны Васильевны, ее старые фотографии в рамочках, ее засаленную поваренную книгу. Выбрасывал ее жизнь, ее память. А потом взял его собственную, Ухо, миску и швырнул ее в тот же мешок.

– Чтобы духу твоего тут не было, – бросил мужчина в сторону шкафа, закончив обыск.

С этого дня для черного кота началась жизнь вне закона. Дом больше не был его домом. Дверь была заколочена. Его вселенная сузилась до старого сарая, куста сирени под окном и голодного, вечно пустого желудка.

Именно тогда его заметили. Деревенские мальчишки, словно гончие, почуяв слабину и безнаказанность. Их внимание привлекли его необычные уши, которые так выразительно двигались, выдавая каждый его испуг, каждое волнение.

– Смотри-ка, Ухо-ушастик! – крикнул как-то раз самый заводила, Климка, указывая пальцем на кота, жмущегося у забора. Ухо насторожился, его уши нервно дернулись, повернулись в сторону голоса, пытаясь оценить угрозу. Реакция лишь раззадорила мальчишек. —О, видишь? Он понимает! Эй, Несчастье черное, поди сюда!

С этого пошло-поехало. Его стали травить. Сначала просто кричали ему вслед, кидали комья земли. Потом – камни. Острый осколок кирпича однажды угодил ему в бок, и он, вскрикнув от боли, три дня хромал, зализывая рану.

Его травили собаками, и он, дикий от ужаса, забирался на самые тонкие ветки деревьев, откуда не мог слезть до самой ночи, пока псы не уходили, слюняво облаивая его снизу.

Его обзывали «нечистью», «ведьмовским отродьем», суеверные старухи крестились при его виде, а матери запрещали детям с ним играть. Его особенность, которую так любила добрая старушка, стала его клеймом, поводом для насмешек и жестокости.

Он голодал. Рылся в помойках, но и там его прогоняли, охая и причитая. Он стал тощим, облезлым, вечно испуганным существом, чья жизнь превратилась в один сплошной побег. Его черная шерсть, когда-то такая лоснящаяся и густая, стала тусклой, в ней застревали репьи и колючки.

Но самое страшное было не это. Самое страшное было – одиночество. По ночам он забирался на крыльцо заколоченного дома, ложился на холодные, знакомые дощечки и смотрел на звезды, которые когда-то видел вместе с ней. И тихо, очень тихо мурлыкал. Мурлыкал от боли, от тоски, пытаясь воссоздать ту песню, что когда-то означала покой, уют и любовь. Но теперь это был всего лишь горький звук, который никто не слышал.

Его сердце, такое большое и преданное, медленно умирало, сжимаемое ледяными пальцами голода, страха и людской ненависти. И он уже почти смирился с этой участью. Почти.

Но однажды вечером чаша терпения переполнилась. Климка и его друзья, раздразненные его постоянными побегами, устроили настоящую облаву. Они загнали его к старому колодцу, отрезав все пути к отступлению. Ухо прижался к земле, его сердце бешено колотилось, а уши, прижатые к голове, все же предательски вздрагивали от каждого хруста ветки под ногами палачей.

– Держи его! – кричал Климка. – Дай-ка я постригу эти его уши-локаторы! Надоело, шевелятся! В его руке блеснули ржавые ножницы. В глазах Ухо отразился этот блеск – холодный, острый, несущий боль. И в этот миг что-то в нем перещелкнулось. Не просто страх. Не животный ужас. Это была ярость. Ярость загнанного, отчаявшегося существа, у которого отняли все, даже право на грусть.

Он издал звук, которого от него никто никогда не слышал. Не шипение, не рык, а нечто среднее – низкий, горловой, полный чистой, безраздельной ненависти вопль. И он бросился. Не от них. А на них. Прямо в лицо Климе, вцепившись когтями в его грубую куртку.

Послышался визг, крики, мат. Ухо не видел ничего, он был слеп от ярости и отчаяния. Он рвал, цеплялся, кусался, пока кто-то сильной рукой не сдернул его и не отшвырнул в сторону. Он кувыркнулся, вскочил на лапы и… побежал. Бежал, не разбирая дороги, не чувствуя под собой земли, гонимый одним-единственным инстинктом – бежать прочь. Прочь от людей. Прочь от боли. Прочь от этого места, которое когда-то было домом.

Он бежал, пока в груди не стало жечь, а лапы не начали подламываться. Лес принял его в свои тени, шурша листвой, скрывая от лунного света. Каждый звук – треск сучка, шелест крыльев ночной птицы – отзывался в его натянутых, дрожащих от усталости ушах. Но за ним никто не гнался. Только отдалённый, постепенно стихавший смех и крики мальчишек тянулись из деревни, словно грязный шлейф ненависти.

Он остановился у поваленного дерева, сел, тяжело дыша. Сердце все ещё гнало в кровь яд страха и гнева. В нос ударил запах сырости и гниющей коры, но в нём вдруг мелькнула нота, давно забытая – запах дикой мяты. Такой же, какая когда-то росла у крыльца Анны Васильевны. На миг перед внутренним взором возник её образ: ласковые глаза, мягкие руки, тихое "Ушко…". Это воспоминание обожгло сильнее, чем голод.

Ночь он провёл, свернувшись клубком под корнями старого вяза, и впервые за долгое время его не мучили сны – только пустота. Утром, ободранный, грязный, с боком, где всё ещё ныла давняя рана, он двинулся вперёд. Лес становился гуще, и в нём таились запахи, которых он не знал: пряный дух звериной тропы, терпкий след лисы, тёплый аромат грибов, спрятавшихся под мхом.

Часть третья. Лес: царство страха и надежды

Прямо перед ним, чернея, стоял Лес. Старый, дремучий, полный неизвестных звуков и запахов. Незнакомый. Страшный. Но в тот момент он был не страшнее, чем то, что осталось позади. И Ухо, не сбавляя скорости, нырнул в его спасительную, темную прохладу.

Ветки хлестали его по морде, корни цеплялись за лапы, но он бежал все дальше и дальше, вглубь, в самую чащу, где его черная шерсть слилась с тенями, став частью этого нового, пугающего мира.

Легко было броситься в объятия неизвестности, гонимому страхом. Гораздо сложнее было в этих объятиях остаться.

Первое, что обрушилось на Ухо после адреналинового всплеска – оглушительная, давящая тишина. Но это была не та тишина пустого дома, звонкая и мертвая. Это была живая, дышащая тишина Леса. Она была наполнена тысячами звуков, каждый из которых был незнаком и потому страшен.

Треск сучка где-то справа заставлял его вздрагивать и прижиматься к земле, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Шелест листьев над головой означал не сквозняк из открытой форточки, а возможную угрозу. Его уши, его главный дар, сейчас работали против него. Они улавливали все сразу: писк летучей мыши, далекий вой – может быть, волка? – неуловимый шорох в траве. Мозг не успевал обрабатывать эту информацию, она сливалась в один сплошной, угрожающий гул.

Он забрался под корни огромной, вывороченной бурей ели. Земля под ними была сухой и пахла грибами и прелыми листьями. Здесь, в этом темном, тесном убежище, он наконец позволил себе дрожать. Дрожь шла изнутри, мелкая, неконтролируемая. Он вылизывал свою шерсть – единственное знакомое действие, которое хоть как-то успокаивало. Лапа, которую он отдавил, убегая, ныла. Живот сводило от голода.

Ночь показалась бесконечной. Каждый звук казался крадущимся хищником. Глаза, привыкшие к мягкому свету ночника в комнате Анны Васильевны, напряженно вглядывались в непроглядную тьму, рисуя в ней чудовищ. Он не сомкнул глаз ни на секунду.

С рассветом лес не стал дружелюбнее. Он стал видимым, а значит, еще более пугающим. Гигантские деревья, поросшие мхом, казались древними исполинами, равнодушными к его маленькой кошачьей драме. Кусты цеплялись за его шерсть колючками. Сырая земля была холодной и непривычной под лапами.

Голод заставил его выбраться из укрытия. Он помнил, как ловил мышей в бабушкином подполе, и решил, что здесь это должно быть проще. Но деревенские мыши были глупее и медленнее. Лесная же мышь была искрой: мелькнула – и нет ее. Он сидел в засаде, замирая, как его учил инстинкт, но его терпения хватало ненадолго. Голод и нетерпение заставляли его делать резкий бросок слишком рано, и он промахивался, врезаясь мордой в землю.

Над ним насмешливо стрекотали сороки, перелетая с ветки на ветку. —Гляди-ка, какой неумеха! – доносилось до него. – Двуногие хоть охотятся толково, а этот и вовсе бестолочь!

Ухо прижал уши от стыда и обиды. Он был чужим. Неудачником. И все вокруг только и ждали, чтобы он окончательно провалился.

Он пытался жевать траву, но не знал, какая съедобна, а какая горька или ядовита. Он пил росу с листьев, но это не утоляло голод. Отчаяние накатывало с новой силой. Бежать обратно? Но там – палки, камни, ненависть. Здесь – голод и страх. Выбора не было.

К вечеру второго дня он был уже совсем слаб. Он нашел небольшую лужицу и жадно лакал из нее воду, когда сзади раздался мягкий, крадущийся шаг. Очень тихий, но его уши, даже прижатые к голове, уловили его.

Ухо обернулся. Из-за зарослей папоротника на него смотрели узкие, хищные глаза. Рыжая шерсть, острая морда, голодный, заинтересованный взгляд. Лиса.

Ухо замер. Это был не мальчишка с палкой. Это был настоящий, взрослый хищник. И в его взгляде читался простой, понятный расчет.

– Ну что у нас тут? – просипела лиса, делая шаг вперед. Ее голос был скрипучим, полным зловещей веселости. – Мягкая, черная закуска сама пришла на ужин. Иди сюда, малютка, не бойся.

Ухо отступал, спина его уперлась в ствол дерева. Отступать было некуда. Он ощетинился, выгнул спину дугой и зашипел, выказывая всю свою ярость и страх. Но он знал, что это не сработает. Лиса была больше, сильнее и опытнее.

Лиса усмехнулась, видя его жалкие попытки казаться грозным. – Ну и лапочка, – сказала она и приготовилась к прыжку.

Ухо закрыл глаза, поджав хвост. Он мысленно прощался с Анной Васильевной, с теплым домом, с солнцем на полу. Он ждал боли.

Но боль не пришла. Вместо этого над его головой раздался резкий, свистящий звук, и что-то большое и темное бесшумно спикировало с дерева, едва не задев лису крылом.

Лиса отпрыгнула назад с удивленным вскриком. На пень перед ней приземлилась огромная сова. Она была величественной и спокойной. Ее огромные, круглые глаза, ярко-желтые и пронзительные, были неподвижны на лисе. Перья вокруг ее клюва складывались в подобие строгого, мудрого лица.

– Уходи, рыжая плутовка, – раздался голос. Он был низким, вибрирующим, и казалось, исходил не из клюва, а отовсюду сразу, из самого леса. – Эта добыча не для тебя.

Лиса оправилась от испуга и оскалилась. – Сова, не мешай! Это мой ужин! —Твой ужин бегает в поле, – невозмутимо ответила сова. – А это создание – под моей защитой. У него в глазах не вкус, а история. И мне она интересна. Уходи.

Они стояли неподвижно, измеряя друг друга взглядами. Но авторитет совы был непререкаем. Лиса поняла, что добыча ей не достанется. Она фыркнула, брезгливо повернулась и скрылась в кустах.

Ухо, все еще прижавшись к дереву, не мог пошевелиться. Он смотрел на сову, ожидая, что теперь она повернется к нему. Что она спасла его просто чтобы съесть самой.

Но сова повернула к нему свою большую голову. Ее взгляд был не голодным, а изучающим. Глубоким и проницательным. —Ну что, детеныш дома, – произнесла она, и в ее голосе не было угрозы. – Расскажи, что за ветер занес тебя в самые дебри, куда и то свои не все заглядывают?

Ухо не мог говорить. Но он посмотрел на нее, и в его зеленых глазах, полных непролитых слез, была вся его боль: смерть хозяйки, жестокость людей, побег, голод, страх. И он медленно, очень медленно сложил свои израненные уши в тот самый, особенный домик – жест, который всегда означал для него одно: «Я не опасен. Я нуждаюсь в помощи. Спасибо».

Мудрая сова, видевшая на своем веку многое, прочла этот жест. Она видела не просто кота. Она видела изгнанника. Сироту. Раненую душу.

– Понятно, – тихо ухнула она. – Пойдем. Силы тебе нужно набраться, прежде чем истории свои рассказывать.

И она, не оглядываясь, пошла вглубь леса. Ухо, после мгновения колебаний, поплелся за ней, подбирая лапки по колючей хвое. Он не знал, куда и зачем идет. Но впервые за долгое время он шел за кем-то. И это не было бегством.

Сова вела его сквозь переплетение корней и мха, туда, где лес менял свой запах. Здесь не пахло сырой гнилью и страхом – воздух был насыщен смолой, мятой и чем‑то тёплым, как летние вечера у печи. Лучи заходящего солнца пробивались сквозь листву тонкими золотыми нитями, ложились на её широкие крылья, и казалось, что она несёт их с собой, освещая дорогу.

Они вышли к старой поляне, утонувшей в зарослях ежевики и папоротников. В центре, у пня с дуплом, журчал крошечный ручей. Его вода была прозрачной до самой глубины, и Ухо, опустив морду, пил долго, до последней капли жажды. Он почувствовал, как дрожь в лапах постепенно стихает.

– Здесь тебя никто не тронет, – сказала Сова, усаживаясь на низкую ветку. – Лес жесток к тем, кто слаб, но он помнит тех, кто умеет слушать. Уши твои – не проклятье, а ключ. Научись пользоваться им.

Она махнула крылом в сторону кустов, и оттуда, как из воздуха, появилась небольшая серая тень – мышь, но не дикая, а словно приручённая её голосом. Ухо бросился, на этот раз выждав нужный миг, и схватил добычу. Сытость пришла маленькими глотками, но с ней пришло и странное чувство: он всё ещё нужен миру.

Ночь в новом месте была другой. Тишина здесь не давила – она обнимала. В ней слышались отдалённые капли дождя на листьях, шелест крыльев ночных мотыльков, сонное бормотание воды. Сова осталась неподалёку, полузакрыв глаза, но всё так же наблюдая.

– Завтра я покажу тебе тропы, по которым ходят только те, кто знает цену жизни, – произнесла она на прощание.

Ухо свернулся клубком у корней, а его уши, теперь не дрожащие от страха, ловили дыхание леса. Страх остался – но рядом с ним впервые за многие месяцы тёплой искрой жила надежда.

Часть четвертая. Язык доверия

Они шли недолго. Сова, которую звали Береза, двигалась бесшумно, перелетая с дерева на дерево короткими, точными бросками, а затем терпеливо ожидала, пока кот, спотыкаясь и путаясь в корнях, догонял ее. Наконец, они вышли на небольшую поляну, посреди которой возвышалась величественная, исполинская ель. Она была настоящей царицей этого уголка леса. Ее ветви, густые и пушистые, напоминали огромные зеленые руки, готовые укрыть от любой непогоды.

– Старожил, – обратилась сова к дереву, садясь на нижнюю, толстую, как бревно, ветвь. – Вот новый гость. Ему нужен кров.

Ветви ели чуть качнулись, и послышался глухой, древесный шорох, будто старое дерево вздохнуло. Одна из средних ветвей, густо поросшая хвоей, плавно опустилась ниже, образовав уютный, скрытый от посторонних глаз шатер.

– Здесь, – сказала Береза, указывая клювом. – Здесь тебя не найдет ни дождь, ни ветер, ни любопытные глаза.

Ухо робко подошел и втянул носом воздух. Пахло смолой, хвоей и древним покоем. Он сделал шаг внутрь этого зеленого убежища. Хвоя под лапами была мягкой и пружинистой. Это место было надежным. Оно чувствовалось каждой клеточкой его измученного тела. Он свернулся калачиком, закрыл глаза и впервые за многие дни погрузился не в тревожную дремоту, а в глубокий, исцеляющий сон.

Его новую жизнь можно было бы назвать спокойной, если бы не постоянная необходимость выживать. Береза стала его наставником. Она была суровой, но справедливой учительницей.

– Слушай не только ушами, но и кожей, – говорила она, когда Ухо в очередной раз промахивался, охотясь на полевку. – Мышь не кричит о своем присутствии. Она дышит. Она шепчет лапками о земле. Услышь этот шёпот.

Она учила его разбираться в травах: какая снимет воспаление с пораненной лапы, какая утолит голод, а какую обходить стороной. Показывала ему скрытые тропы и безопасные места у водопоя, куда ходит осторожный зверь, а не голодный хищник.

Ухо учился. Он был прилежным учеником. Его главный дар – чуткие уши – постепенно из источника паники превращался в главное оружие. Он научился фильтровать звуки: отсекать фоновый шум леса и вычленять нужный – осторожный перебежек мыши под слоем прошлогодней листвы, шуршание жука под корой. Его черная шерсть стала не помехой, а преимуществом, сливаясь с тенями и позволяя подкрадываться невидимо.