Кому достанется венок утопленницы?

По берегу гудели голоса, женский хор вытягивал протяжную мелодию, а парни вторили низом, так что звуки складывались в одно широкое дыхание. Казалось, что и сам огонь поддаётся этой песне, качается и вздымается вместе с ней.

Старики стояли чуть поодаль, переговаривались негромко и не отводили взгляда от пламени костра.

– Эх, молодые, – пробормотал дед Гаврила, втянув в себя дым и сплюнув в сторону. – Всё бы им прыгать, всё бы смеяться.

– Да ладно тебе, старый, – отмахнулся дядя Степан, усмехнувшись в седые усы. – Кто костёр перепрыгнет – тому счастья прибавится.

– А и то верно, – подтвердила баба Нюра, поправляя платок. – Пусть огонь дурь выжигает, не худо будет.

Гаврила хмыкнул, но всё равно не отвёл глаз от огня, будто ждал, не выскочит ли из него что-то ещё, помимо искр.

И вдруг из толпы донёсся громкий крик:

– Ну, пошли! Пора!

Гул сразу поднялся, загудело со всех сторон, смех и свист слились в один поток. Первой парой вырвались две девчонки – взялись за руки, разбежались и легко перемахнули через костёр. Пламя рванулось вверх, и над огнём заклубился густой дым, осыпая искрами темнеющее небо. Я сильнее сжал ладонь Оли, чувствуя дрожь её пальцев в своей руке. Она не отстранилась, только крепче вцепилась в меня. Мы стояли у самой линии, так близко к костру, что жар обжигал лицо, а искры летели прямо в глаза.

Оля подалась вперёд и тихо, почти шепотом, но твёрдо сказала:

– Ну что, герой? На счёт три.

– На счёт три, – отозвался я.

Сбоку качнула головой баба Нюра, не сводя взгляда от костра:

– Подол придержи, девка.

– А то косы вспыхнут – кто ж такую замуж возьмёт! – подхватила соседка, и по кругу прокатился смешок.

– Раз! – выдохнул я, вглядываясь в раскалённые языки огня.

– Два! – откликнулась она, и мы шагнули враз, словно одно целое.

– Три! – крикнули сразу со всех сторон, и оглушительный хлопок ладоней толкнул нас.

Мы рванулись вперёд. Песок под ногами скрипнул, провалился и тут же оттолкнул нас вверх. Жар костра хлестнул по голеням, обжёг лицо, и в следующее мгновение мы оказались в воздухе. Под подошвами мелькнули искры, треснуло полено, и на долю секунды показалось, что огонь задел пятки. Мы опустились на землю, пробежали ещё несколько шагов и остановились – всё ещё держась за руки так крепко, что пальцы онемели.

Сзади поднялся общий гул: кто-то свистнул, кто-то крикнул:

– Ай да молодцы!

Мы стояли ещё мгновение, переводя дыхание. Оля первой отняла руку, всё так же улыбаясь, но уже спокойнее. Она шагнула чуть ближе, оглянулась на круг у костра и склонилась ко мне:

– Я к подружкам, – сказала она тише. – Ты потом меня не потеряй, ладно? Когда венки пускать будем.

– Не потеряю, – ответил я. – Я тебя сам найду.

Оля улыбнулась коротко, почти по-детски, и юркнула обратно в круг. Ленты её венка мелькнули в отблеске пламени и растворились среди других девчонок, чьи голоса уже подхватывали новую песню. Огонь шумел, дыхание толпы росло, парни снова брали разбег к костру, искры сыпались на песок.

– Ну что, герой, – сказала Ангелина, её лицо светилось в отблеске пламени. – Пойдём к еде. Всё равно один остался, чего тут киснуть.

Она ухватила меня за рукав и потянула к лавкам. Там уже тянулись запахи пирогов и печёной рыбы, смех перемежался с гулом песен, в кружках пенился квас. У длинной лавки на траве разложили угощение: пузатые пироги – с капустой, с яйцом и луком, с брусникой. На деревянной доске – вяленая рыба, плотная и пахучая. В мисках – картошка, только что вынутая из золы, ещё тёмная снаружи, но внутри горячая и белая. Рядом стояли огурцы, пучки зелёного лука, мёд в глиняном блюдце и ломти ржаного хлеба. Всё это пахло дымом, свежими травами и хлебной коркой, и живот предательски заурчал.

Ангелина ухватила горячую картошку, посолила крупной щепоткой и ловко разломила пополам – от золотистой кожуры пошёл густой белый пар. Она подула на половинку и протянула мне.

– Держи, пока горячая.

Я осторожно взял половину картошки, подул, но толку было мало – горячая кожура всё равно обжигала пальцы. Морщась, я всё же откусил и почувствовал, как во рту разошлась мягкая, рассыпчатая мякоть, пропитанная дымом и солью. Я поспешно сделал глоток кваса. Холодная, пенистая жидкость ударила в горло, сбивая жар, и я облегчённо выдохнул:

– У мамы всё равно вкуснее.

– Вечно ты ворчишь, – усмехнулась Ангелина, придерживая пирог обеими руками, чтобы начинка не вывалилась.

Я только пожал плечами, обжигаясь снова и снова, но не выпуская картошку, и тут рядом опустился Петрович. Он сел прямо на траву, шумно вздохнул, вытянул ноги и, немного поёрзав, устроился поудобнее. Из-за пазухи дядя достал ломоть ржаного хлеба, густо намазанный мёдом, откусил смачно и, жуя, покосился на миску с картошкой. Не раздумывая, ухватил один клубень, ловко разломил его пополам прямо пальцами, щедро посолил и сунул кусок в рот.

– Эх, – протянул он, жмурясь от горячего и кивая. – Вот это сила! Лучше, чем у вашей мамки на печи.

Ангелина возмущённо вздохнула, но улыбка всё равно прорвалась сквозь слова:

– Да ну! Мама всё равно вкуснее готовит.

– Может, и вкуснее, – согласился Петрович, откидываясь на локоть, – но тут вкус другой. Дымком пропахло, золой прихватило, а корочка на картошке хрустит так, что зубам радость. Такое дома не сделаешь.

Я только кивнул, жуя, и в этот момент к костру вынесли широкий медный таз, наполненный холодной речной водой. В нёмнём покачивались стебли мяты и василька, наполняя воздух лёгкой свежестью над водой. Девушки подхватили таз, опустили его прямо на песок, и вокруг сразу собрались ребята.

– Умываться надо, – сказала старшая из девушек, подбоченившись. – На красоту и чтоб дурной сон не лип. Ну, кто первый?

– Я! – вызвалась Ангелина и, зачерпнув ладонями, плеснула себе в лицо. Потом хитро сверкнула глазами и, не раздумывая, метнула горсть воды прямо в меня.

– Эй! – я вскрикнул, отшатнувшись, а мокрые капли побежали по шее. – Ты что творишь?

– На красоту! – хохотнула она и снова зачерпнула. – Будешь у нас красавцем!

Я уже шагнул, чтобы схватить сестру за руки, как рядом появилась Оля с подружками. Её венок чуть сполз набок, глаза блестели в свете костра. Она посмотрела на меня и, улыбнувшись, сказала мягко, но с задором:

– Пусти её, пусть играет. Праздник ведь.

С этими словами Оля зачерпнула ладонью воды, провела по лицу и отряхнула пальцы.

– Видишь, ничего страшного, – сказала она вполголоса, улыбнувшись.

Я выдохнул, и шум праздника отошёл в сторону. Собственное сердце стучало в висках настойчивым барабаном, и я уже не различал, от ночной прохлады по коже бегут мурашки или от пристального её взгляда. В этот момент над поляной потянулась новая песня. Люди начали сходиться к реке, костры оставались позади, их красные отблески гасли в темноте, а впереди всё ярче мерцала вода. У самой кромки реки уже горели свечи, тонкие и жёлтые, вставленные в середину венков. Девушки несли их обеими ладонями, держа осторожно, чтобы огонь не погас. Эти огоньки трепетали, дробились в чёрной воде и уплывали по течению – целая россыпь золотых бликов, унесённая в ночь вместе с травами и развевающимися лентами.

– Пойдём? – Оля оказалась рядом. Венок в её руках светился мягким огнём, ленты едва колыхались. Она подняла глаза, и во взгляде было и волнение, и решимость.

Я кивнул и шагнул за ней. Песок у самой воды был прохладный, чуть влажный от самой реки. Мы наклонились вместе, и Оля осторожно опустила венок на гладь воды. Лента с её косы коснулась поверхности, свеча качнулась, на миг пригасла от ветра, но снова загорелась ровно.

Она задержала руки, словно проверяя, что венок держится.

– Видишь, – прошептала она, улыбаясь, – плывёт. Значит, всё будет хорошо.

Я смотрел, как её пальцы медленно разжимались, и не удержался:

– А если потонет?

Оля чуть пожала плечами, и в глазах её по-прежнему светилась тёплая уверенность.

– Значит, так и должно быть, – сказала она негромко. – Но ведь он не потонет… правда?

Она разжала ладони. Венок, покачиваясь, лёг на воду и поплыл по струе. Свеча горела ровным, невозмутимым огнём, и сама река, казалось, бережно приняла его в свои объятия и понесла в тёмную даль. Вслед за нами к воде вышли и другие девушки. Катя прижимала венок так крепко, что пальцы у неё заметно дрожали. Лида же двигалась с отстранённым, почти отсутствующим видом: её спокойствие было таким полным, что граничило с равнодушием. Венки один за другим опускались на воду, сходились и расходились, сталкивались краями и снова уплывали в сторону, покачиваясь.

Дети толпились ближе к кромке, тянулись к воде и шептались взволнованно, не скрывая восторга.

– Смотри, только не трогай!

– Ой, свечка погасла!

– Нет, снова загорелась, видишь!

– Вон у той прямо на корягу пошёл, – вздохнула Марфа и покачала головой. – Спорный год выйдет.

– Вон тот далеко ушёл, – сказал Гаврила, глядя на венок, унесённый течением к середине. – Гляди, как легла на воду. Только бы свечу ветром не задуло.

Мы стояли у кромки, когда венки разом потянуло к середине, и вода вспыхнула десятками крошечных огней.

– Пойдём к огню? – спросила Оля, глядя на меня.

Я замялся и покачал головой.

– Ты иди. Я ещё немного посижу.

Она прищурилась, словно хотела возразить, но только улыбнулась и слегка кивнула.

– Ладно. Только не задерживайся.

Оля развернулась и пошла обратно. Девчонки двинулись следом, переговариваясь вполголоса, и вскоре их силуэты растворились в пёстром шуме у костров. Там снова трещали сучья, песни тянулись звеньями – то вспыхивая громче, то уходя в гул.

Я остался у берега один, и вода колыхалась светом, словно в ней отражались не костры, а россыпь небесных огней. Венки плыли плотной грядой, прижимались друг к другу, качались на течении. Одни были свежие и тугие, с тяжёлыми стеблями трав, другие держались легче – за ними тянулись длинные ленты, распускаясь в воде. Свечи горели ровно, потрескивали и осыпали на поверхность капли воска.

Я шёл вдоль берега, чувствуя под ногами холодный влажный песок. Праздничный шум постепенно растворился позади, и впереди осталась тишина, в которой слышалось лишь ровное плескание воды да редкий треск фитиля в плывущих венках. Среди венков мой взгляд зацепился за один, не похожий на остальные. Он не держался вровень с ними, а медленно уходил в сторону. Листья на нём были уже не свежие, а потемневшие, с ломкой тяжестью прожитых дней. Лента потускнела, разлохматилась и тянулась за венком рваными коричневыми нитями. В центре чернело пустое пятно, там когда-то горела свеча, но её давно задуло.

Я остановился и, чувствуя, как по спине пробежал холодок, прошептал самому себе:

– Чей же он?

Венок проплыл совсем близко, скользнув мимо моих ног и оставив на песке зыбкую тень.

Вода тихо плеснула о берег, и в этот миг я услышал:

– Саша…

Я вздрогнул и резко повернул голову. На песке метнулась тень, девочка отпрыгнула к матери, и та увела её прочь. Выше, у костров, по-прежнему трещали факелы, раздавался смех, там жизнь шла обычным ходом.

И вдруг снова:

– Саша…

Голос прозвучал не поверх водного плеска, а поднялся из самой темной глубины – приглушённый, едва рождённый, отчего его реальность не вызывала сомнений. Звук коснулся затылка, и по коже побежали ледяные мурашки, сжимая виски холодным обручем.

Я сглотнул комок в горле, сделал неглубокий выдох и прошептал в пустоту, пытаясь заглушить собственное напряжение:

– Показалось… Наверное.

За полосой венков река уходила в темноту. Там, где низкие ветви ивы тянулись к воде, всегда было глубже, и отражения костров ломались и расползались по поверхности длинными тёмными полосами. Я сначала смотрел рассеянно, не задерживаясь, но взгляд всё же цеплялся за ту часть берега, и вскоре я уже вглядывался туда всё внимательнее, сам не понимая, что именно хочу разглядеть.

Постепенно в этом месте проступил силуэт. На границе света и тени стояла женская фигура. Она не двигалась, и не шевелилась, сливаясь с рекой. Высокий тонкий силуэт, уходил в полумрак и холодно светился на фоне воды. Длинные мокрые волосы стекали по плечам тяжёлыми прядями, уходили вниз, теряясь в темноте. Лицо было скрыто, проступал только ровный, чёткий контур. В этом молчаливом образе сплетались красота и ледяная отчуждённость, от которой перехватывало дыхание.

Я моргнул, и видение исчезло. На воде осталась лишь рябь, которая тянулась к тёмным ветвям ивы. Я провёл ладонью по лицу, пытаясь снять внутренний озноб, пробившийся на поверхность кожи, и тяжело выдохнул.

– Эй, – услышал я сбоку. Петрович спустился по склону, держась за колышек, чтобы не соскользнуть. – Ты чего тут застыл?

– Да так, – ответил я и сам удивился, как глухо прозвучал мой голос. – Смотрю, как плывут.

– Смотри меньше, – проворчал он, но в словах не было злости. – Пошли.

Он задержал взгляд на том старом венке, усмехнулся себе под нос:

– Откуда тебя принесло… – а вслух добавил ровнее: Чужое – пущай уходит вниз по реке

Мы пошли обратно к костру. Там снова гремели песни, трещали сучья, и жаркий воздух был густ от дыма и голосов. Я только успел ступить в круг света, как ко мне почти бегом выскочила Оля.

– Ты где пропал? – её голос прозвучал с упрёком, но глаза смягчала улыбка. – Я уж думала сама за тобой идти.

– Да так, дым в глаза набился, – ответил я. – Да ещё на песке скользко.

– Угу, – она чуть склонила голову. – А лицо у тебя как будто лешего увидел.

– Просто… устал, да и домой уже тянет.

Оля посмотрела сначала на меня, потом на реку и снова встретилась со мной взглядом.

– Проводишь? – спросила она почти шёпотом.

– Провожу, – кивнул я. – Только маму с сестрой отыщу.

Я пошёл к лавке. Мать сидела на скамье рядом с соседками, поправляла на коленях платок и тихо переговаривалась. Ангелина, разрумяненная и взъерошенная, вертелась неподалёку, спорила с ребятами и смеялась так, будто и не думала расходиться.

– Мам, – сказал я, наклоняясь ближе, – я Олю провожу до дома.

Мать кивнула, поправила платок на коленях и устало сказала:

– Иди уж, только не шляйся долго.

Ангелина тут же вскинула на меня глаза, прищурилась хитро и, будто нарочно громче, чтобы соседки услышали, протянула:

– Ну-ну, провожай, кавалер… Смотри, не заблудись там!

Я скосил на неё взгляд, хотел буркнуть что-то в ответ, но махнул рукой и пошёл обратно к Оле. Она стояла чуть в стороне, на краю света костра. Увидев меня, шагнула ближе, и мы вместе двинулись прочь. Дорога тянулась мимо тёмных хат. Над крышами глухо скрипели колодезные журавли, в воздухе тянуло дымом, смешанным с прохладой мяты и прелой травы. Земля ещё держала остатки дневного тепла, но сверху её уже прихватила ночная прохлада, и шаги звучали мягко, приглушённо.

Оля вздохнула, коснулась виска пальцами и тихо сказала:

– Голова раскалывается, ноги гудят… не ведаю, как завтра вставать-то буду.

Я глянул на неё, усмехнулся уголком губ:

– А чего ж ты думала? То плясала, то с девками смеху задавала без продыху. Тут и самый крепкий завалится!

Оля усмехнулась, поправила волосы и сказала:

– Зато девок повидала. Лиза весь вечер всё про Ивана шептала, одно и то же талдычила. Мол, свадьбу скоро играть будут.

– Да ну, – сказал я. – А он, что ж, согласен?

Оля хмыкнула, поправила волосы и ответила с усмешкой:

– Да Ивану всё едино. Кто первая прижмёт к себе, за ту и пойдёт, без лишних дум.

Она замолчала на несколько шагов, смотрела под ноги, потом вздохнула:

– А я ж тоже замуж хочу… только вот.

Я глянул на неё, но она не договорила. Пришлось спросить самому:

– Только вот что?

– Да жениха нет, – ответила она тихо, – а если и найдётся, так мать не отпустит. Скажет, рано ещё.

Мы прошли мимо забора, где в тени пахло полынью, и она снова заговорила, чуть тише:

– А сестра твоя смелая. Её хоть в воду, хоть в огонь – всегда первая.

– Это да, – согласился я. – Только языком бы поменьше плела.

Оля прыснула, прикрыв рот ладонью.

– Да что ты, она ещё дитя совсем.

Я усмехнулся.

– Дитя-то дитя, а спору от неё – что от торговки на ярмарке.

Оля покачала головой, пытаясь скрыть улыбку, но та вопреки воле проступила в уголках её губ. Мы молча прошли ещё несколько шагов, и в тишине были слышны лишь наши шаги, скрип щебня под подошвами и густой, сладковатый запах преющей травы, доносившийся из-за плетня. У самой калитки Оля остановилась. Её ладонь легла на шершавую перекладину, и в этой простой позе возникла глубокая, сосредоточенная пауза. Она прикусила губу, обдумывая свои слова, а затем медленно, почти торжественно, повернулась ко мне.

– Саша… – тихо сказала она, подняв глаза. – Я хотела тебе кое-что сказать…

Я наклонился ближе, боясь пропустить её слова, но в тот же миг дверь сеней распахнулась, и на крыльце показалась её мать. В темноте виднелся только строгий силуэт, а голос прозвучал твёрдо и ясно:

– Оля, домой. Хватит, нагулялась.

Оля вздрогнула, но почти сразу улыбнулась – виновато и вместе с тем по-доброму.

– Иду, мам, – отозвалась она.

Оля посмотрела ещё раз на меня, будто собиралась всё-таки договорить, но лишь коротко качнула головой.

– Спасибо, что проводил.

– Всегда, – тихо ответил я, стараясь удержать её взгляд хоть на секунду дольше.

Оля скрылась за калиткой, и щеколда мягко звякнула в тишине. Я остался снаружи, один, среди ночи. Воздух ещё хранил запах дыма, трав и растаявшего воска, откуда-то в стороне тянуло углями – догорал костёр. Я двинулся обратно по знакомой улице, думая о том, что видел у реки, и о том, чего так и не успела сказать Оля.