Полезное прошлое. История в сталинском СССР

В 1935 году была запущена кампания «дружбы народов», нацеленная на сплочение этносов, населяющих Советский Союз. Постепенно в ходе ее реализации отчетливо обозначилось выпячивание роли русского народа, особенно пролетариата. Это еще отчетливее обозначило новый идеологический вектор.

Немалое влияние на трансформацию официальной исторической политики оказали репрессии. Накануне 1937 года официальная пропаганда пыталась сформировать пантеон значимых исторических личностей советской страны. Помимо уже умерших большевиков, сюда вошли, в частности, М. Н. Тухачевский и Н. И. Ежов. Но последовавшие в годы Большого террора аресты показали, что строить героическую пропаганду на фигурах современников крайне сложно, поскольку нередко вчерашние герои попадали в маховик репрессий и становились «врагами народа». Советское руководство вынуждено было обратиться к прошлому, найдя героев именно там. Система, которую ряд исследователей определяет как «национал-большевизм», сложилась именно к 1937 году.

Важным триггером являлась международная обстановка. Внешний мир воспринимался двояко: как объект экспорта мировой революции и одновременно как угроза самой Стране Советов. Руководство боялось реальных и мнимых актов агрессии со стороны недружественных стран (к таким относились почти все), особенно нарастал страх перед мифической внутренней пятой колонной, способной ударить в спину во время решающей битвы. Если в 1920‐е и начале 1930‐х годов активной критике подвергалась колониальная политика царизма и критиковался великорусский шовинизм, то со второй половины 1930‐х все чаще высказывались опасения, что этим воспользуются немецкие, японские и даже финские враги. Теперь необходимо было подчеркивать то, что исторически связывает русский и другие народы СССР. Перед лицом угрозы ставка делалась на идеологическую консолидацию.

Произошла своеобразная реабилитация многих исторических событий. Так, стал активно изучаться опыт Первой мировой войны. Гораздо интенсивнее шло формирование нового, позитивного образа войны 1812 года и ее героев. Определенной реабилитации подверглось даже христианство: теперь его принятие считалось прогрессивным шагом по отношению к язычеству. Примеры можно множить. Ясно одно: уже тогда советское общество идеологически готовилось к мировой войне, и в этой подготовке история играла одну из ключевых ролей.

Во многом это было реакцией на идеологический вызов германского нацизма. В Третьем рейхе история имела структурообразующее значение. Исторические образы являлись фундаментом довольно иррациональной идеологии. Как следствие, внешнеполитическая доктрина нацизма делала особый акцент на мифологизированном прошлом. Советская сторона должна была дать адекватный ответ, в том числе исторический. Отсюда сборник статей «Против фашистской фальсификации истории» (1939). Впрочем, после заключения советско-германского пакта о ненападении антигерманская историческая пропаганда была сведена на нет.

Ключевым событием в идеологической жизни страны стала публикация нового курса истории ВКП(б). Осенью 1938 года в газете «Правда» начала выходить «История ВКП(б). Краткий курс», вскоре появившаяся отдельным изданием и затем многократно переиздававшаяся многомиллионными тиражами.

На фоне идеологической и методологической перестройки советской исторической науки прошел ряд ключевых дискуссий по узловым историческим проблемам. Центральное место среди них занял спор о характере социально-экономического строя Киевской Руси. В ходе дискуссии вырабатывались критерии классового подхода, ставился вопрос о взаимоотношениях базиса и надстройки, обсуждались проблемы становления и развития формаций применительно к русской истории. В 1933 году Б. Д. Греков в ГАИМК представил доклад «Рабство и феодализм в Киевской Руси», в котором отстаивал положение, согласно которому славяне, подобно германцам, перешли к феодализму, минуя рабовладельческую стадию. Тогда это утверждение вызвало активную полемику, в ходе которой выделились две основные группы: сторонники грековской схемы ранней феодализации древнерусского общества и поборники обязательного рабовладельческого этапа в отечественной истории (П. П. Смирнов, И. И. Смирнов и др.). Второй этап дискуссии прошел в 1939–1940 годах и был связан с выступлениями А. В. Шестакова и Б. И. Сыромятникова, ратовавших за признание рабовладельческим социально-экономического строя Киевской Руси.

В дискуссии была и идеологическая подоплека. Дело в том, что синхронизация исторического развития России и Западной Европы рассматривалась как научное обоснование неизбежности социалистических революций в Европе. Отталкиваясь от постулата об универсальности формационной теории, советские лидеры рассматривали победу большевизма в Советском Союзе как первую ласточку в череде глобального формационного обновления при переходе от капитализма к социализму. Наконец, играли важную роль и сугубо патриотические соображения. Построение социализма «в отдельно взятой стране» требовало культивирования идеи о том, что русская история развивалась в одном русле с общеевропейской. Поэтому мнение о том, что в Древней Руси господствовало рабовладение, в то время как на Западе установился классический феодализм, могло расцениваться как утверждение об отсталости Руси. В то же время сторонники трактовки социально-экономического строя Древней Руси как рабовладельческого стремились представить себя борцами за сохранение чистоты марксистско-ленинского учения и доказать, что формационная теория является универсальной и никакие отклонения от этой исторической схемы невозможны. Концепция Б. Д. Грекова победила – просто потому, что лучше соответствовала духу времени.

Другой сотрудник ГАИМК, В. В. Струве, сформулировал теорию рабовладельческого характера обществ Древнего мира: государств Месопотамии, Египта и др. Принято было говорить и о рабовладельческом характере Античности.

На протяжении всего десятилетия накануне Великой Отечественной войны шла трансформация исторической политики сталинского режима. Она становилась все более популистской и интегрирующей различные идеологические компоненты. Д. Бранденбергер писал:

Отмежевываясь от строгого использования идеалистических и утопических лозунгов, Сталин и его соратники постепенно перекроили себя под государственников и начали выборочно реабилитировать известные личности и общепризнанные символы из русского национального прошлого. Ранние марксистские лозунги были интегрированы в реконцептуализированную историю СССР, делавшую значительный акцент на русских аспектах советского прошлого. В то же самое время главный нарратив был упрощен и популяризирован, чтобы максимально увеличить его привлекательность даже для самых малообразованных граждан СССР.

Война на короткое время заставила оставить противоречия в среде историков. Перестройка на «военные рельсы» исторической науки наглядно демонстрирует деятельность Института истории АН СССР. В качестве приоритетных были намечены две задачи: концентрация усилий на разгроме врага и воспитание советского патриотизма. Исследования велись в следующих направлениях:

1. Проблемы, связанные с разоблачением фашизма. 2. Проблемы, посвященные героическому прошлому нашей страны. 3. Проблемы, посвященные истории русской культуры. 4. Проблемы, посвященные истории славянских стран. 5. Проблемы, связанные с разъяснением роли антигитлеровской коалиции и отдельных ее участников как наших союзников и друзей по осуществлению исторической задачи разгрома гитлеровской Германии.

Естественный рост патриотических настроений в годы войны стал питательной почвой для все более решительного поворота исторической науки в сторону патриотизма и своеобразного национал-большевизма. 31 марта 1944 года в Управлении агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) прошло совещание, посвященное положению на идеологическом фронте. Несмотря на высокую интенсивность идеологической работы, было признано, что сделано недостаточно. Начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александров обозначил организационные планы на будущее. В частности, он предлагал организовать Академию общественных наук для подготовки кадров. В этот же день Александров отправил письмо на имя начальника Главного политического управления РККА А. С. Щербакова с подробными предложениями по улучшению пропагандистской работы. Заметное место в нем уделялось вопросам исторической науки и преподаванию истории в вузах. Признавалось, что преподаватели недостаточно освещают студентам героическое прошлое Родины. Среди некоторых преподавателей «появилась в последнее время тенденция поменьше говорить о классовой борьбе в истории СССР и рассматривать деятельность всех царей, как деятельность прогрессивную». Некоторые из них, утверждалось в письме, увлеклись буржуазной историографией и игнорируют марксистскую.

Несмотря на это, в военное время произошло относительное ослабление идеологического давления на историческую науку в том смысле, что быстрое изменение идеологии еще накануне войны, поворот к традиционным ценностям, который тем не менее не отменял коммунистической риторики, привели к некоторой идеологической неопределенности. Многие историки по-своему трактовали сложившуюся ситуацию. Например, Е. В. Тарле прочел лекцию, в которой утверждал, что нельзя рассматривать завоевания Российской империи с негативной точки зрения, поскольку именно большая территория, приобретенная в ходе экспансии, теперь позволяет успешно воевать Советскому государству. В принципе, историк в значительной мере развивал мысли Сталина, высказанные им в статье, критиковавшей позицию Ф. Энгельса. Но его лекция вызвала протест А. М. Панкратовой, которая усмотрела в ней отход от марксизма.

Апогеем конфликта стало совещание историков в ЦК ВКП(б) в 1944 году. Формально инициатором встречи была А. М. Панкратова, написавшая письмо в ЦК с просьбой разобраться с возмутительными, по ее мнению, случаями апологетики царской России и неверными трактовками отдельных событий. Она писала, что в исторической науке все громче звучат требования о пересмотре марксистского понимания истории, что эти требования главным образом исходят от представителей «школы Ключевского», которые «теперь открыто гордятся своей принадлежностью к этой школе». Инициатива Панкратовой пришлась кстати: во властных кругах давно зрела идея созыва собрания историков, на котором можно бы было обсудить ключевые идеологические проблемы.

Была сформирована комиссия в составе председателя А. С. Щербакова и секретарей ЦК ВКП(б) А. А. Андреева и Г. М. Маленкова. Совещание началось 29 мая 1944 года и продолжалось 1, 5, 10, 22 июня и 8 июля. На мероприятие были приглашены ведущие историки со всего Советского Союза.

На совещании ярко проявился идейный раскол в среде историков. На нем ярко выделилось несколько групп. Следующие можно назвать основными: 1) историки-марксисты, в массе своей ученики М. Н. Покровского, которые отстаивали принципы классового подхода к оценке русской истории; 2) историки «старой школы» и примкнувшие к ним ученые, следующие новой конъюнктуре, которые считали, что русское прошлое должно рассматриваться в позитивном ключе; 3) историки, предложившие придерживаться «золотой середины», что более соответствовало официальной позиции. Последние призывали не искать в истории только негативные черты, но подчеркивать и положительные стороны.

На совещании зримым образом проявилась борьба с «немецким засильем». В особенности досталось труду Н. Л. Рубинштейна «Русская историография». Уже первый выступавший, С. К. Бушуев, возмущенно говорил о том, что в книге не показана непримиримая борьба русских и немецких историографов. Слишком выпячивается фигура А. Л. Шлёцера, который, по описанию Рубинштейна, был ученым мирового уровня. «Как немец – так на уровне, как русский – так ученик!» – гневно восклицал выступавший. Он предлагал расширить хронологию «Дранг нах Остен», которая в советских учебниках ограничивалась только XII–XV веками. С его точки зрения, немцы продолжали строить козни против России вплоть до современности, стремясь захватить земли славян.

Сам Рубинштейн вынужден был защищаться и указал, что нельзя судить о национальности по фамилии, а своей книгой, в которой показан органический процесс развития русской историографии, он опроверг представления об определяющем влиянии немецких ученых на становление отечественной исторической науки.

О немецком засилье говорил и Е. Н. Городецкий. Он сказал, что немецкие историки приезжали в Россию с намерениями «иногда довольно темными». Называл их «хищниками, которые проникали в Россию для того, чтобы на легком поприще заработать, схватить, что можно, из исторических документов, опубликовать, превратить в деньги, в славу». Он указал, что роль этих историков, несомненно, реакционная. Мнение Рубинштейна о том, что судить надо не по немецким фамилиям, выступавший поддержал в том смысле, что судить необходимо по их идеологии. А она была антирусской.

Процессы, проходившие в сфере идеологии, и их влияние на историческую науку, важны для оценки ситуации, сложившейся в этой сфере в последнее сталинское десятилетие. Во-первых, понимание важности исторического знания для поддержания идеологической системы заметно возросло. Во-вторых, военное время заставило пересмотреть национальную политику, что, в свою очередь, сыграло определяющую роль в пересмотре национальных нарративов в дальнейшем. В-третьих, изменение международного статуса подвигло власть к переоценке места, в том числе исторического, народов СССР. Это стало основой для ультрапатриотической концепции, сформулированной идеологами и историками в послевоенное десятилетие. Национал-патриотические идеи, заполонившие историческую литературу военного времени, оказались не менее актуальны и в дальнейшем.

Уже в военные годы шло активное формирование будущей политики партии по отношению к гуманитарным наукам. Озабоченность настроениями интеллигенции появилась еще в 1943–1944 годах. Многое из того, что будет агрессивно реализовываться спустя годы, стало предметом беспокойства и обсуждения идеологов.

Еще одним явлением, обозначившимся в годы войны, стало распространение номенклатурного и бытового антисемитизма. Такая политика начала оформляться еще в довоенное время, но на начальных этапах войны была свернута. После того как военное положение выправилось, в СССР вновь стала нарастать тенденция к дискриминации лиц еврейской национальности. Стало заметно, что при приеме в университеты, на престижные рабочие места и т. д. все большее значение приобретало национальное происхождение. Евреев старались не брать. Коснулось это и историков.

Как видим, многие явления, ставшие печально известными в ходе послевоенных идеологических кампаний, обозначились еще в предвоенные и военные годы. Они латентно присутствовали в общественно-политической жизни страны, идеологам требовалось только активизировать их.

Не только эволюция насаждаемой сверху идеологии оказала колоссальное влияние на историческую науку. Чрезвычайно важным фактором стала трансформация самой социально-культурной среды, начавшаяся еще во второй половине 1930‐х годов и ускорившаяся в военное время.

Победа в войне сыграла колоссальную роль в укреплении режима. Огромное впечатление победа произвела и на элиту советской исторической науки. Целый ряд профессиональных историков искренне преклонялись перед действующей властью, даже в репрессиях стараясь найти логическое зерно. Сыграло свою роль впечатление от грандиозности происходивших в Советском Союзе преобразований, попытки строительства нового общества. Успехи персонифицировались в личности Сталина. Литературовед и историк Ю. М. Тынянов признавался К. Чуковскому, зафиксировавшему его мысли в своем дневнике: «Я восхищаюсь Сталиным как историк. В историческом аспекте Сталин как автор колхозов, величайший из гениев, перестроивших мир. Если бы он ничего кроме колхозов не сделал, он и тогда был бы достоин называться гениальнейшим человеком эпохи». Востоковед И. М. Дьяконов уже в 1990‐е годы вспоминал: «Все советское общество, вся интеллигенция старались осмыслить происходившие события, верить в их логичность, понять, научиться».

Достижения Советского Союза, и особенно победа в Великой Отечественной войне, примирили с существующей действительностью и такого заметного историка, как С. В. Бахрушин. По свидетельству археолога А. А. Формозова, Бахрушин считал Сталина деятелем, равным Петру I, приведшим страну к величию и победе во Второй мировой войне. В. М. Хвостов, выходец из русской дореволюционной интеллигенции, воспитанный в семье, где сильны были антибольшевистские настроения, в 1942 году вступил в партию. Его дочь К. В. Хвостова вспоминает: «…Его восхищала мощь государства, достигнутая особенно в послевоенные годы. Он не раз говорил мне, что никогда ранее Россия не обладала таким военным и политическим влиянием и авторитетом». С. О. Шмидт в 1990‐е годы отмечал: «Нам была присуща, особенно по окончании войны, также государственно-патриотическая гордость». А. П. Каждан в конце жизни (умер в 1997‐м), осмысливая прожитые годы, утверждал: «Сталинизм не был просто грубой одеждой, наброшенной на наше нежное тело, мы срослись с ним и не могли его сбросить одним небрежным движением».

Однако иллюзий насчет окружающей реальности было немного. В 1947 году М. В. Нечкина, рассуждая об особенностях советских выборов, признавала, что «наши выборы – это утверждение народом кандидата, предложенного диктатурой». Тем не менее она считала, что такая система, оформившаяся, по ее мнению, с 1937 года, существует в силу сложных исторических условий и с согласия народа: «Мы живем в военном лагере, мир расколот на два мира, и форма, держащаяся десять лет, очевидно, имеет корни и исторически целесообразна, как форма волеизъявления народа».

Впрочем, неприятие действующей власти оставалось у ряда историков. Критического взгляда продолжал придерживаться непримиримый С. Б. Веселовский.

К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? – писал он в дневнике 20 января 1944 года. – Немецкий и коричневый фашизм – против красного. Омерзительная форма фашизма – в союзе с гордым и честным англосаксом против немецкого национал-фашизма.

Как видим, никаких симпатий к советскому строю, в отличие от многих своих коллег, он не испытывал.

СТАЛИН ЧИТАЕТ ИСТОРИЧЕСКИЕ ТРУДЫ И СМОТРИТ ИСТОРИЧЕСКОЕ КИНО

СТАЛИН ЧИТАЕТ ИСТОРИЧЕСКИЕ ТРУДЫ

Обычно диктаторы любят историю, потому что любят себя в истории. Им мерещатся собственные памятники, пухлые тома биографий с золотым тиснением, шелестящие страницы учебников с их портретами, города и улицы, названные в их честь, и прочие символы исторического величия. Диктаторы почти всегда уверены, что всё делают в интересах граждан своих стран, поэтому благодарные потомки их не забудут. Никогда.

Маленький Иосиф Джугашвили, разумеется, в детстве к роли диктатора не готовился и вряд ли мог представить, что станет властителем огромной страны, занимающей 1/6 часть суши планеты Земля, достигшей к концу его правления статуса одной из мировых сверхдержав. Однако историей он, судя по всему, интересовался с юных лет. Будучи семинаристом в Гори, он хорошо учился на первых курсах и имел отличные оценки по церковной истории. Круг чтения молодого семинариста Джугашвили точно реконструировать невозможно. Можно лишь предположить, что он соответствовал тому набору литературы, который был характерен для этой среды. А там были и историки: иностранные – Генри Бокль, Франсуа Гизо, Фридрих Шлоссер, Томас Маколей, и отечественные – Сергей Михайлович Соловьев, Василий Осипович Ключевский.

Но больше, чем скучные труды по богословию и истории, молодого человека увлекала романтическая литература. Известно, что большое впечатление на него произвел роман грузинского классика Александра Казбеги «Отцеубийца» (1882), в котором рассказывалось о приключениях юноши Яго и благородного разбойника Кобы, разворачивающихся на фоне пейзажей родной Грузии и всего Кавказа середины XIX века. Грузия к тому времени уже стала частью Российской империи, но русская администрация и ее ставленник, главный антагонист героев – Григола, влюбленный в ту же девушку, что и Яго, изображены в романе негативно, чего не скажешь о лидере восстания кавказских горцев Шамиле, к которому бегут герои книги. По сюжету Григола убивает Яго, а Коба мстит ему, добиваясь тем самым справедливости. Иосиф был пленен книгой, и имя Коба стало его первым революционным псевдонимом. Читал Джугашвили и запрещенного Виктора Гюго, в чем был уличен властями семинарии.

Трудно сказать, интересовался ли тогда будущий вождь народов историей родной Грузии. По мнению современного историка Б. С. Илизарова, Сталин, будучи уже на вершине власти, скорее всего, не очень хорошо знал грузинскую историю, но стремился заполнить этот пробел в знаниях и с жадностью читал исторические труды, раскрывавшие прошлое его исторической родины.

Однако систематического исторического образования (как и какого-либо другого) Сталин не получил, его увлекала революционная деятельность, но на протяжении всей своей жизни он активно занимался самообразованием, в том числе в исторической сфере, к которой питал особую слабость. Книги он любил и читал очень много. Существует расхожее представление, что вождь читал по 400–500 страниц в день. В этом заставляет усомниться плотный график его работы, да и важной частью его досуга являлись многочасовые просмотры кинофильмов, театральных постановок и ночные застолья. Трудно представить, чтобы человек был способен выдерживать такой темп и выкраивать время для чтения огромных объемов литературы. Тем более это справедливо в отношении послевоенного времени, когда стареющему Сталину становилось все труднее поддерживать работоспособность. Многие отмечали его хорошую память. Однако после войны и она стала его подводить. Какие-то вещи он помнил прекрасно, но мог забыть фамилию разговаривающего с ним в данный момент человека.

Сталин имел прекрасные библиотеки (как в Кремле, так и на своих дачах). Когда в 1926 году он поручил своему помощнику Ивану Товстухе создать ему рабочую библиотеку, он хотел, чтобы книги были классифицированы по его собственной системе: не по фамилиям авторов, а по затрагиваемым в них вопросам. Нельзя сказать, что история занимала в этой классификации первенствующее место. Сначала шли философия, психология, социология, политэкономия, финансы, промышленность, сельское хозяйство, кооперация и, под особыми литерами, – русская история (И) и история зарубежных стран (К). Тематические разделы шли и дальше: под литерой У всплывает история революционного движения в других странах, а история РКП – только под литерой Ш. Особое внимание все же уделялось отдельным персоналиям: Ленину, Марксу, Энгельсу, Каутскому и т. д. Таким образом, история здесь – далеко не царица наук. Возможно, если бы классификацию составляли в 1930‐е годы, когда обозначился отчетливый поворот советской политики и культуры в сторону консервативной и пропитанной историей великодержавности, позиции Клио были бы прочнее, а пока пальма первенства отдавалась актуальным дисциплинам, напрямую связанным с построением нового общества и восстановлением экономики.

По требованию Сталина книги для него брали и в главной библиотеке страны – Ленинской. После смерти диктатора, в феврале 1956 года, тогдашний директор библиотеки Павел Богачев попросил вернуть книги, которые были взяты на имя Сталина и осели на его «ближней даче» в Кунцеве. В списке на возврат было 72 наименования, среди которых немало исторической литературы: Геродот, Ксенофонт, П. Виноградов, Р. Виппер, И. Вельяминов, Д. Иловайский, К. А. Иванов, Гереро, Н. Кареев, двенадцать томов «Истории государства Российского» Карамзина и второе издание шеститомной «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева (СПб., 1896), пятый том «Истории русской армии и флота» (СПб., 1912), «Очерки истории естествознания в отрывках из подлинных работ д-ра Ф. Даннемана» (СПб., 1897), «Мемуары князя Бисмарка. (Мысли и воспоминания)» (СПб., 1899) и другие.

В 1930‐е годы интерес к истории Сталина, победившего к тому времени всех политических противников и прочно утвердившегося на олимпе власти, возрастает. Видимо, он все чаще задумывался и о своем месте в истории. В 1934 году он говорил английскому писателю Герберту Уэллсу: «Конечно, только история сможет показать, насколько значителен тот или иной крупный деятель…»

В 1938 году, читая только что переизданную книгу Г. В. Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» (написана в 1884 году), Сталин подчеркнул и даже пометил крестиком следующую мысль: «Будущее способен предвидеть только тот, кто понял прошедшее». Как истинный марксист, он смотрел на науку, в том числе на историческое знание, как на источник практических свершений, инструмент переустройства мира. Известно, что К. Маркс называл себя историком, а на исторических факультетах Страны Советов часто висели размашистые транспаранты с цитатой основателя марксизма: «Мы знаем только одну-единственную науку, науку истории».