РУССКИЙ РАЗГОВОР С «КРАСНОЙ ГРАФИНЕЙ»

Упрямо работать.

Пришло время и во дворце прусского имения Фридрихштайн под Кёнигсбергом появилась очаровательная крохотная девочка, которую звали графиня Марион Хедда Илзе Дёнхофф.

Роскошь на публике, аскетизм в быту и благочестие лютеран являлись стилем большой семьи Дёнхофф.

Отец Марион, дипломат и депутат рейхстага, был намного старше своей жены; когда родилась младшая дочь, ему было уже шестьдесят четыре года. Когда он умер, дочери не исполнилось и десяти лет.

Отцу нравилось быть лёгким на подъём путешественником, он служил дипломатом в германских посольствах – в Санкт-Петербурге и Вашингтоне, состоял членом не только наследственного Прусского сената, но и выборного германского Рейхстага. Родственник монарха, он профессионально интересовался искусством.

«Марион, ты очень страдала, когда ушёл из жизни твой отец? Переживала? Плакала?»

Отца своего я почти не знала. Когда он умер в возрасте семидесяти пяти лет, мне ещё не было и десяти. Тот день очень хорошо сохранился в моей памяти. Это был солнечный сентябрьский день: в доме царила непривычная атмосфера, все пребывали в каком-то угнетённом состоянии. Вижу себя, сидящей в полном одиночестве на стуле в большом зале; сижу, свесив ноги; паркет разрисован солнцем в причудливые узоры. И лишь жужжание осы нарушает мёртвую тишину вокруг меня.

«Детство в Восточной Пруссии»

Марион Дёнхофф, 1988

«А с отцом ты дружила? Была ли тебе интересна его жизнь? Он рассказывал о своих путешествиях?»

Когда днём я замечала отца бродившим по дому, я старалась быстренько куда-нибудь спрятаться – из боязни, как бы не пришлось читать ему вслух. У него было очень плохое зрение, и поскольку домашние следили за тем, чтобы не переутомлять секретаршу, а ему всегда не терпелось узнать, о чём пишут ещё две-три газеты, отцу буквально приходилось выслеживать детей, требуя от них помощи. И старшие дети не любили попадаться ему, поскольку у них находились более интересные занятия; для меня же, ещё и читать-то как следует не умевшей, было просто мучением, когда, не сумев улизнуть, я вынуждена была пробираться сквозь совершенно непонятные для меня тексты, произнося их чуть ли не по складам.

«Детство в Восточной Пруссии»

Марион Дёнхофф, 1988

«Дети обычно чем-то, даже самыми незначительными чертами и привычками, напоминают своих отцов. Ты, Марион, старалась быть похожей на него?»

Многому я могла бы научиться у отца, ведь он был объективным. Внимательным человеком, жадно впитывающим в себя окружающее. Друзья называли его, как говорил мне позднее один из них, «человеком, который хотел всё знать». На длинный узкий стол в его кабинете ежедневно складывались наряду с немецкими газетами, а их было предостаточно: от «Кройц-цайтунг» до «Франкфуртен», – ещё и «Таймс», «Ле Тан» и «Фигаро». Я всегда читала их отцу, он плохо видел. И я это дело ненавидела.

«Детство в Восточной Пруссии»

Марион Дёнхофф, 1988

Самая младшая из детей, она вовсе не была любимчиком в семье. Напротив, отношения Марион с родителями, особенно с матерью, были прохладными. Свои детские впечатления об отце девочка изменит гораздо позже, а поначалу она всячески избегала его.

Мать Марион, бывшая фрейлина императрицы, дома тоже придерживалась строгого этикета кайзеровского двора. Она требовала от слуг неукоснительно приветствовать её не иначе как: «Со всей покорностью, доброе утро, Ваше Превосходительство…»

«Легко ли было ребёнку, маленькой девочке, подчиняться старинным и уже странным в те времена условностям? Не возникало желания по-детски посмеяться над такими забавными в обычной жизни, в быту, сказочными словами, титулами и обращениями?»

Моя мать очень хорошо понимала своё положение. Её жизненное кредо состояло из двух принципов: как нужно поступать и, что ещё важнее, как не нужно поступать. Здесь она была очень непреклонной и действовала безошибочно. Утверждение «как не нужно поступать» было приговором, прекращающим любую дискуссию. После этого ничего другого уже и быть не могло. А «как нужно поступать» или «как не нужно поступать» – это всё были светские правила игры, или, выражаясь точнее, правили привилегированной касты, выработанные в течение жизни многих поколений. Разумеется, за привилегии нужно было платить, следуя определённому кодексу поведения. Тот, кто ему не соответствовал, кто не придерживался кодекса, автоматически отвергался светом или, образно говоря, «посылался в Америку», где исчезал из поля зрения всех участников игры.

Периодически в разговорах мать утверждала, что женщины не способны спорить с мужчинами…

Такие понятия, как условность, на которые последующие поколения обрушилось с такой силой, стали символами пустого, поверхностного, бессмысленного, но являлись для моей матери и её времени своего рода мерилом всех вещей. И хотя мне казалось, что форма, в смысле стиля поведения, имеет важное значение, но против условности, традиции я восставала уже с ранних лет. Ценить это начинаешь только тогда, когда видишь, какими беспомощными оказываются люди, не знающие традиций.

Центральное место в тех правилах игры занимала честь, как наследие рыцарских времён. За честь служить королю, оказаться достойным своих предков, защищать отечество – за это поступались многим. Честь, так сказать, была как бы нагрузкой, привилегией. Ничто не даётся даром ни в одной системе.

«Детство в Восточной Пруссии»

Марион Дёнхофф, 1988

Первые упоминания о Фридрихштайне относятся к семнадцатому веку; с самого начала это знаменитое лесное имение было известно, как «Медвежий угол».

Дворец, построенный в стиле классицизма, приравнивался к наиболее известным архитектурным шедеврам Пруссии, вошедшими по художественной выразительности в классику германской архитектуры.

Через столетие Фридрихштайн сгорел.

Главной причиной трагического пожара называли «огненных духов», в которых очень верили жители Восточной Пруссии. Но, скорее всего, причина крылась в другом: слишком уж гордые представители рода Дёнхофф, имевшего многовековую историю, держали себя с соседями очень надменно. У кого-то из обиженных могло возникнуть желание навредить чопорному графскому семейству.

Спустя пять лет Фридрихштайн отстроили заново. Архитектор, который восстанавливал здание, был очень талантлив – и дворец, выдержанный в духе французского позднего классицизма, вновь оказался настоящим шедевром.

Возрождённый Фридрихштайн стоял на возвышении – величественный, но лёгкий, воздушный, как бы невесомый. А здания для путешественников, гостиницы, жильё для работников, хозяйственные помещения – всё это располагалось подчёркнуто на “нижнем уровне”. Так архитектор воплотил идею сословной иерархии, столь любезную сердцу статусного заказчика.

Помимо дворца, в поместье возвели конюшни, мельницу, дом управляющего. В начале двадцатого века появился и музей-гараж, в котором хранились всякие диковинные машины и механизмы.

Во дворцовом ландшафтном парке были установлены многочисленные скульптуры, устроены декоративные цветники, беседки, гроты, искусственные водопады. А дальше, за деревьями парка, миновав уютные пешеходные тропинки, укромные беседки, дорожки для скаковой езды, конюшни, старинную мельницу, можно было видеть леса, луга и поля с крестьянскими хозяйствами, тенистые лабиринты оврагов, заросшие вековыми буками «альпийские горки» и обширные поля площадью в несколько десятков тысяч гектаров.

И всё это являлось собственностью рода Дёнхофф.

Перед главным фасадом дворца Фридрихштайн красовались экзотические декоративные деревья – в огромных дубовых бочках, стянутых массивными металлическими обручами.

Позже во дворце появилась мансарда, отделанная в стиле рококо – ещё один архитектурный шедевр, удачно вписавшийся в ансамбль Фридрихштайна, а на озере соорудили даже маленькую электростанцию и во владениях очередного графа Дёнхофф появилось электричество.

Но, несмотря на технический прогресс, в имении, казалось, по-прежнему сохранялся средневековый феодализм. Крестьяне, работавшие на графа, были людьми свободными, но ощущали себя графской собственностью. И очень этим гордились, ибо графский род был настоящим, и время от времени давал Восточной Пруссии известных героев.

Иногда во дворце Фридрихштайн собирались министры и короли Пруссии, чтобы в неофициальной обстановке обсудить важнейшие государственные вопросы.

Знаменитый немецкий писатель, одно время гостивший там, восхищался: «В имении Фридрихштайн находится дворец, являющийся шедевром зодчества и построенный по повелению государственного министра генерал-лейтенанта фон Дёнхофф. Находящиеся там достопримечательности, а также парк для гуляний, зоосад, фазаний двор и другие принадлежащие имению земельные участки превращают этот чудный уголок в одно из самых великолепных мест на земле, а с галереи и верхнего этажа открывается настолько живописный вид, что лучшего невозможно себе вообразить».

Строители и архитекторы, размещая дворец в таком удивительном месте, рассчитывали на неожиданность зрительного восприятия архитектурного творения для посетителей, подъезжающих к Фридрихштайну по однообразной лесной дороге.

Вход в главное здание имения был устроен через портик-галерею, образуемую четырьмя ионическими колоннами. Такие портики с изящными древнегреческими пропорциями были чрезвычайно модными в архитектуре тех времён.

«Но ведь не всё то, что может восхитить взрослого человека, может понравиться ребёнку. Твоя детская память, маленькая Марион, сохранила какие-то значительные впечатления и воспоминания о семейном дворце?»

Когда открывались тяжелые двери, то был виден большой холл, и над тремя дверями – картина, подаренная Фридрихом Великим, где он изображен со своей собакой. Слева и справа – два шкафа из Данцига. Средняя дверь вела в светлый, богато украшенный зимний сад. Когда в доме были знатные гости, все двери открывались, и тяжелая дверь в зал, и высокая, ведущая на балкон, с которого был великолепный вид на площадку, поросшую густой зеленой травой с живой изгородью. И оттуда начинались две параллельно идущие аллеи, устремленные к зеленым лугам Прегеля. Реакцией посетителей было потрясение: «Прекраснее, чем в Версале!»

«Детство в Восточной Пруссии»

Марион Дёнхофф, 1988

Архитектурные достоинства имел не только сам дворец, но и многочисленные хозяйственные и вспомогательные постройки: каретный двор, конюшни, мельница, дом управляющего и даже гидротехнические сооружения.

Теперь он и засыпал с именем Марион, и просыпался с улыбкой, зная, что она рядом.

В очередной раз, с утра, едва умывшись, он бросился к компьютеру за ответами, еле остановил себя, убедив, что это преждевременно, поэтому смешно.

Но вместо этого издалека пришла другая новость.

В слишком горькие минуты своей жизни он писал рассказы.

Книги для него были итогами долгих размышлений, попытками сделать серьёзный рывок, каждый раз говорить о главном, а вот рассказы рождались вспышками.

Часто, не в силах сдержаться перед каким-то внезапным, чувственным образом или важным размышлением, и упрекая затем себя за поспешность, он придумывал тему.

Так в его блокнотах появлялись рассказы – стремительные и точные, как японские сюрикены; в строчках которых даже и не могло присутствовать ни пылинки лжи.

Отвлекаясь на малое, он всегда помнил о главном – о книге, над которой работал в эти дни.

Краткой мыслью каждого из своих рассказов он пытался что-то объяснить, в чём-то упрекнуть невнимательных и нелюбопытных людей, из которых, по его непреклонному убеждению, и состоял весь окружающий мир. Он не хотел никого учить или укорять в скудости их жизни, он просто говорил, что можно жить не так.

Пришло письмо из редакции.

Уважаемый автор, Ваши рассказы напечатаны в таком-то номере…

Он уважал толстые литературные журналы, они казались ему такими солидными, меланхоличными, медленными.

В этом знаменитом столичном издании почти год размышляли, какой же из его рассказов напечатать. Он ждал, что из милости возьмут только один текст, но коллеги сделали из нескольких рассказов незнакомого им автора подборку под общим названием "Чужая жизнь».

Но это же была его жизнь!

Он ждал – и вот пришла новость. На сайте уважаемого журнала – долгожданная публикация.

И деньги!!!

Всё пошло так, как он и предполагал.

Денег за рассказы, по точным расчётам, должно было хватить на месяц.

Наметил, кроме необходимой еды, и свою первую будущую покупку.

Он знал уголок, где на городском рынке старички продавали самодельные вязаные мочалки из разноцветных капроновых ниток.

Так, мочалка, – и сразу же помыться!

Неприятно было чесаться, однажды заметил, как в жарком автобусе от него стараются отодвинуться люди. Пенсионерки морщатся, молодые принюхиваются и смотрят с жалостью.

Мочалка.

Время такое пришло, что главным в его жизни стало желание купить мочалку

Съездил в город, зашёл на рынок и купил заветную мочалку.

Несколько преждевременно почувствовал себя розовым и чистым, чистым…

Страшно голодный, не сдержался, купил ещё и пирожок, прямо на городской площади, у магазина начал с жадностью рвать его зубами.

Запрыгали у ног голуби, рассчитывая на случайные крошки.

– Даже не думайте!

Полвечера отчищал ванну, изловчился, подлез, отвинтил забитый сифон.

Прочистил устройство, поставил на место.

Битый, с трещинами зелёный пластмассовый тазик оставил в ванне, пригодится бельё стирать.

Полы в ванной комнатухе сохранились ещё немецкие, деревянные, но погнили везде, куда десятками лет попадала случайная вода. Поверх досок был брошен неровный лист линолеума, пол скрипел, прогибался, ванна шаталась, рискуя своей кирпичной ножкой.

Для гигиены протёр линолеум мокрой тряпкой.

Вымыл стеклянную полочку, поставил на неё стакан с зубной щёткой и пастой.

Вроде всё?

Принёс из комнаты своё полотенце, чистую майку. Новенькую мочалку. Мыло.

Из угла на стену зачем-то выскочил маленький паучок.

– Привет, приятель!

Горячая вода.

Ч-чёрт!

Выпрыгнул из ванны, босиком, с мокрыми ногами, голый добежал до кухни и выключил там водонагреватель. Даже неподключенной ёмкости должно было хвать на его банные процедуры.

Верить, что в этом странном доме есть исправные электрические заземления, – глупо.

Во всём остальном, техническом, он не разбирался, да и не хотел.

Просто однажды представил, какого его найдут через несколько дней – сваренного в чудовищно грязной ванне.

Мочалка оправдала все надежды.

Он намыливался, тёр себя шершавым вязаным произведением, смывал пену; снова намыливался, тёр и так миллион раз подряд.

Порядок.

Вытерся, переоделся в чистое.

Впервые после того, как…

С удовольствием выпил горячего сладкого кипятка с круглым овсяным печеньем, купленными в городе. Две штучки – не больше!

За компьютер.

Под окном его комнаты – большая ель с густыми лапами, в которых всегда прячется какая-то небольшая птичка.

Тишина. Главное – тишина…

Не получилось.

Хозяин, хитро ухмыляясь, предложил выкопать на заброшенном огороде за домом картошку.

– Скоро дожди, она всё равно вымокнет, пропадёт. Там немного. Делим поровну. Моё ведро поставь в коридоре. А я пойду, полежу пока, книжку почитаю.

Картошки получилось добыть три ведра.

Два из них он поставил у дверей Хозяина.

Сразу же принялся готовить свою добычу, ожидая горячий обед.

Картофелинки были так себе, мелкие, с частыми чёрными протыками каких-то тонких корешков.

Помыть, в ковшик – и на огонь!

Вспомнил, что к варёной картошке в приличных домах полагается подавать какой-нибудь салат.

Сбегал ещё раз в огород, выдернул две свеколки с ботвой и две морковки.

А как?

Визуальная память не подвела и на этот раз.

Во время первых спешных осмотров своего нового жилища он видел где-то в неожиданном месте тёрку, обыкновенную кухонную тёрку.

Внимательно прошёлся по комнатам примерно тем же путём.

Точно!

Под ножкой холодильника, очевидно для равновесия или чтобы не гудел, торчала ржавая тёрка. Заменил её сложенной вчетверо картонкой, а тёрку уже привычными движениями отмыл и отчистил до приличного состояния.

Салат из свежей морковки и свёклы, с мелко порезанной ботвой!

С солью.

Поспела картошка, которую он почти всю успел нетерпеливо истыкать ножом.

Обед состоялся на природе, с видом на ласточек и роскошную буковую аллею

Он вытащил на улицу, под навес, ковшик с картошкой и стеклянную банку с салатом. Удобно устроился на скамейке.

Ничего. К свеколке, конечно, не хватало растительного масла, но и без него было вполне сытно.

Понемногу привыкая к новой, неожиданной жизни, он стал замечать, что получает честное удовольствие от выполнения самых простых, примитивных действий: постирать носки; вечером размять пачку быстрой лапши, засыпать её в кипяток.

Даже отметив мельком, что надо бы поднять упавший на пол карандаш или вымыть ложку после еды, он не откладывал такое пустяшное дело, а немедленно поднимал карандаш, мыл ложку и был рад сделанному.

Испугался – деградация?!

Нет, свобода!

Он всегда ненавидел слова «хочу», «не хочу». Знал – «надо»!

Сейчас, даже делая что-то, он отдыхал.

Раньше – бесился от приказов и от чьей-то воли. Теперь – от вынужденной необходимости.

Дожди шли всё чаще, единственные башмаки случайно намокли, когда утром в лесу несколько минут он ждал автобус. Стало неприятно сыро, холодно ногам.

Обувь нужно было беречь, старые башмаки могли не пережить постоянно мокрую осень.

И болеть ему никак нельзя.

Обсудил сам с собой проблему, начал думать.

Покупка крема для обуви никак не была предусмотрена его бюджетом.

По деньгам – это хлеб на два дня. Серьёзно.

Заметил в мусорке около дома банку из-под шпрот, которые накануне скушал Хозяин. Ничуть не смущаясь, выбрал тряпкой все остатки растительного масла из банки, обильно и тщательно смазал им башмаки.

Стал постоянно искать такую возможность.

На исходе дождливого месяца выдернул на огороде последние крохотные морковки и пять свеколок.

Хватило на три раза.

Свеколки он бережно отваривал, чистил, вместе с свежими морковками протирал на тёрке. Добавлял свекольную ботву.

После долгих раздумий и подсчётов решился купить бюджетную баночку кусочков селёдки в масле.

Рыбу резал мелко-мелко, добавлял в салат, а оставшееся в банке масло несколько раз вымакивал тряпочкой и протирал ей каждое утро свои рабочие башмаки. Получалось очень даже непромокаемо и блестяще.

Иногда, когда случалась поездка, молча хохотал, замечая, что встречные городские коты с внимательным уважением подходят ближе, принюхиваются к его башмакам с удовольствием и надеждой.

В один из солнечных дней он собрался за добычей.

Обрезал пластиковую бутылку до нужного размера, привязал к ней прочную верёвочку, повесил на шею.

Вытащил из вещевого рюкзака кожаные перчатки, прочные, удобные, купленные когда-то по случаю в дорогом магазинчике столичного аэропорта.

С самого первого дня, по дороге на автобус и возвращаясь, он каждый раз терпеливо отмечал на обочинах дороги кусты шиповника, богато и красиво удивлявшего его, и ждал возможности приступить к сбору созревших ягод.

Через час загудела шея.

Руки стонали от страшных, острых и длинных шипов.

Но ёмкость была полна!

Он уже предусмотрел, как будет сушить урожай.

На зиму хватит.

В другой свободный день решил просто побродить вокруг озера, пожечь костёр, спокойно поразмышлять. Всё получилось, а на обратном пути, на повороте старой буковой аллеи он заметил под деревьями, среди жесткой листвы россыпь орешков.

Земля под буками почему-то никогда не держала траву, на ровной, прибитой частыми дождями поверхности, под редкими медными листьями, почти сметёнными ветрами, орешки были видны как на ладони.

Вспомнил, как в ботаническом саду они собирали их яркими осенями, тут же доставали из скорлупок крупные ядрышки, делились ими. Сладкими, ароматными…

За полчаса набил буковыми орешками все свободные карманы.

Наелся досыта и, как приличная белочка, приготовил запас на зиму.

Раннее детство Марион не отличалось особо яркими событиями, ведь воспитание детей и их обучение в устоявшихся веками феодальных условиях Фридрихштайна были всегда бессистемными.

Родители прочили ей обычное будущее девушки из высшего общества, то есть блестящую партию и дальнейшую счастливую семейную жизнь. Благ, знатности и богатства роду Дёнхофф хватало всегда – маленькая Марион в детстве частенько запросто общалась с самим кайзером, а среди гостей замка Фридрихштайн бывали именитые аристократы, военные, дипломаты, деятели искусств, учёные.

Но Марион эти глупости интересовали мало, она принципиально не признавала никаких девических ухищрений, кроме разве что красивой одежды и обуви.

Как и любому ребёнку ей было интересно ранней весной беззаботно протаптывать канавки в снегу так, чтобы вода, скопившаяся в глубоких колеях от телег на деревенских дорогах, стекала в огромные прозрачные лужи, а в канун Рождества бегать в сельский приходской дом рассматривать декорации вертепа, наслаждаться запахами праздничных коврижек и пряников, слушать звуки непременного контрабаса и по-детски пугаться многочисленных ряженых – медведей и аистов.

Марион привлекали верховая езда, охота, спорт.

Лучшими её друзьями были двоюродные брат и сестра, жившие в имении неподалёку от Фридрихштайна. Иногда они вместе занимались с домашними учителями, а потом проводили свободное время. Марион любила рисовать забавные шаржи на людей, вызывавших у неё интерес. Например, на своего дядю, чудаковатого холостяка, устраивавшего для своих племянников соревнования по приготовлению еды из яиц чаек, или на главного кучера, которого дети подкупали стащенной из дома сигарой, чтобы тот разрешил им покататься верхом.

С братом Марион часто совершали длительные верховые поездки и с азартом участвовали в загонной охоте.

Добрые отношения у Марион сложились и с сестрой-инвалидом.

Ребёнок рос практически в раю, в деревне, где все были ей друзьями – от кучера до привратника, где в конюшнях приветливо ржали любимые лошадки, где рядом была надёжная семья, где не было ни опасных широких дорог, ни больших перекрёстков…

В годы, когда в стране бушевала гиперинфляции, деньги совершенно обесценились и один доллар стоил больше четырех миллиардов немецких марок, они с детьми работников имения, не зная обо всех этих взрослых проблемах, любили сворачивать в рулончики миллионные и миллиардные банкноты, заталкивать их в бутылки и закапывать в придуманные секретные места.

Марион, дисциплинированная, остроумная, до мозга костей прусская девочка, постепенно отчуждалась от остальных домочадцев, в знак протеста превращаясь в своенравного сорванца и непоседу, считая благородную чопорность и напыщенный этикет излишними. Она предпочитала проводить время на конюшне, в столярных мастерских или в саду, учиться у конюха ухаживать за лошадьми, у водителя – ремонтировать машины, а у кучера – свистеть в два пальца.

С раннего детства Марион отличалась редким умом и силой характера. Но врождённая независимость сочеталась в ней с чертами, приобретёнными благодаря домашнему воспитанию: прусской дисциплинированности и ответственности.

Марион всегда гордилась своей фамилией, осознавая себя представительницей древнейшего рода.

После Первой мировой войны германские дворяне утратили все свои звания и титулы. Прежние геральдические обозначения стали выглядеть как обычные, но очень громоздкие двойные фамилии. Официально дворяне по-прежнему принадлежали к знати, но при новом государственном устройстве это не имело особого смысла.

Несмотря на такие радикальные демократические изменения родители тщательно и педантично наставляли Марион, её братьев и сестёр, в том, что семейную историю необходимо знать. Без подробного познания столетий европейской жизни невозможно было в достаточной мере понимать историю своей собственной семьи. И это было для очень интересным: изучая обычные школьные предметы, дети в семье Дёнхофф чувствовали едва ли не личную связь со многими значительными событиями, потому что за прошедшие века их предки успели поучаствовать во многих грандиозных битвах и походах.

«Дети столь важных родителей рано узнавали роскошь, семейное величие? Или знатное происхождение доставляло тебе, маленькая Марион, какое-то неудобство в общении с простыми детьми?»

Нам, детям, были отведены маленькие, поистине убогие комнатки. Своим появлением эти комнатки были обязаны тому, что когда-то в верхнем этаже решили соорудить междуэтажное перекрытие. Поскольку в помещениях для приёма гостей потолки достигали семи метров, увеличить количество комнат труда не составило. Братья получили по тесной каморке на самом верху, под крышей. Вместо целых там были только половинки окон, из-за перекрытия они находились на одном уровне с полом. Сёстры также занимали по отдельной комнате. Они находились в более привилегированном положении, поскольку их комнатки располагались в нижнем этаже и были значительно светлее.