Дело объекта №17

На формуляре аккуратным девичьим почерком было выведено название: «Подшивка газеты „Ленинградская правда“ за 1944 год». А ниже стояла одна-единственная фамилия, вписанная вчерашней датой.

Филатов.

– Он был здесь вчера, – сказал Гуров, показывая карточку Сидоренко. – Зачем инженеру, специалисту по шифрованию, понадобилась подшивка газет тридцатилетней давности?

Сидоренко молча взял у него формуляр. Он долго смотрел на него, и его тонкие губы сжались в едва заметную линию.

– Хорошо, Гуров, – сказал он наконец, и в его голосе прозвучало нечто новое – не приказ, а скорее, признание. – Ваша версия имеет право на существование. Продолжайте. Найдите мне этого вашего «мясника». Найдите его быстро, пока он не наделал еще больше глупостей и не перерезал весь пансионат. Мои люди окажут вам полное содействие.

Он повернулся и вышел из подвала, оставив Гурова и Морозова наедине с мертвой девушкой и запахом крови. Гуров еще раз посмотрел на ее широко открытые, удивленные глаза. Второе эхо. Оно прозвучало фальшиво, но от этого не стало менее смертельным. Оно лишь подтвердило то, что он уже знал: враг не был монолитом. Это была сложная конструкция, и в ней появились первые трещины. И теперь его задача – бить в эти трещины, пока весь этот кровавый карточный домик не рухнет. Он подошел к стеллажу и сам потянулся за тяжелой, пыльной подшивкой старых газет. Где-то здесь, среди пожелтевших страниц, среди сводок с фронтов и статей о трудовых подвигах, был спрятан еще один ключ. Тот, который стоил жизни этой тихой девушке.

Чернильные вены

Тяжелая, обтянутая потрескавшимся ледерином подшивка лежала на его коленях, как надгробная плита. Воздух в книгохранилище был неподвижным и плотным, пропитанным запахом, который Гуров про себя называл запахом мертвого времени – сложная смесь из бумажного тлена, высохшего клея и той неистребимой пыли, что десятилетиями впитывала в себя человеческое дыхание, отчаяние и забвение. Тусклая лампочка, свисавшая с потолка на скрученном проводе, выливала на бетонный пол и ряды стеллажей неровный, болезненно-желтый свет. Он был недостаточным, чтобы развеять мрак в углах, где тени сгущались, словно паутина, но его хватало, чтобы разглядеть чернильные вены, проступавшие на хрупкой, пожелтевшей плоти газетных страниц.

«Ленинградская правда», номер от 17 января 1944 года. Гуров перелистывал страницы с предельной, почти хирургической осторожностью. Бумага была ломкой, как осенний лист, и норовила рассыпаться в прах от малейшего неосторожного движения. Он не читал статьи – он их сканировал. Его взгляд, натренированный годами изучения протоколов, фотографий с мест преступлений и лиц лжесвидетелей, скользил по столбцам текста, выхватывая не смысл, а аномалии. Он искал призрак инженера Филатова в этом бумажном мавзолее тридцатилетней давности. Искал его фамилию, фамилии его родственников, любой намек, любую случайную ниточку, которая могла бы объяснить, зачем человек, стоявший на острие научно-технического прогресса, спустился в этот склеп за ответом.

Сводки Совинформбюро. Статьи о прорыве блокады. Некрологи. Рассказы о героизме бойцов и тружеников тыла. Имена, имена, имена… тысячи имен, сливающихся в сплошной, монотонный гул истории. Он просмотрел всю подшивку за январь, затем за февраль. Ничего. Ни единой зацепки. Филатову в сорок четвертом было всего тринадцать лет. Он был подростком в эвакуации. Его не могло быть здесь, на этих страницах. Так что же он искал?

Гуров закрыл тяжелую подшивку. Глухой стук разнесся по подвалу, потревожив вековую тишину. Пыль, поднятая движением воздуха, затанцевала в луче света. Он потер уставшие глаза. Холод пробирал до костей. Сюда не доходило тепло от чугунных радиаторов пансионата. Здесь царила своя, особая температура – температура забвения. Он думал о мертвой девушке-библиотекаре. Она умерла здесь, на этом холодном полу, потому что знала, какую именно книгу искал Филатов. Это знание стало для нее смертным приговором. Значит, то, что скрывалось в этих газетах, было не просто важным. Оно было критически важным. Ключом ко всему.

Он уже собирался подняться наверх, чтобы выпить горячего чая и дать отдых глазам, когда его внимание привлекло нечто на внутренней стороне обложки подшивки. Это был почти неразличимый оттиск, оставленный, вероятно, карандашом на лежавшем сверху листке бумаги, который потом убрали. Как дети переводят монетки, подложив их под бумагу. Здесь кто-то с силой писал на листке, лежавшем на этой обложке, и слабый, призрачный след остался на картоне. Гуров поднес подшивку ближе к свету, наклонил ее под разными углами. Буквы и цифры едва проступали из шероховатой поверхности, словно утопленники, пытающиеся всплыть. Он различил несколько символов: «Л.Ф.», затем что-то похожее на «2-й Укр.» и цифры «8-14-21».

Л.Ф.? Ленинградский фронт? Второй Украинский? Что за цифры? Даты? Номера дивизий? Это было слишком зыбко, слишком туманно. Просто случайный отпечаток, оставленный кем-то много лет назад. Но Филатов держал в руках именно эту подшивку. Он мог заметить этот след. Мог понять его.

Сверху послышались шаги. Резкие, четкие, не похожие на шаркающую походку персонала пансионата. Дверь книгохранилища открылась, и на пороге выросла фигура одного из молчаливых людей Сидоренко. Свет из коридора ударил Гурову в глаза.

– Майор Гуров? Вас просят. Прибыл пакет.

Гуров молча кивнул, поставил тяжелую подшивку на место и вышел из промозглого подвала в относительно теплое пространство коридора. В библиотеке, на его столе, лежала тонкая, но тяжелая папка из серого картона, перевязанная бечевкой и опечатанная пятью сургучными печатями с гербом. Рядом с ней стоял Сидоренко, заложив руки за спину. Он смотрел на папку так, словно это было неразорвавшееся взрывное устройство.

– Из центра. Как вы и просили, – сказал он без предисловий, его голос был сухим, как треск сухого хвороста. – Личное дело. Полное. Форма допуска номер один. Внутри все, что государство считало нужным знать об инженере Филатове Анатолии Борисовиче. Изучайте. У вас два часа. Потом я забираю его обратно. Читать только здесь. Выносить запрещено.

Он не стал дожидаться ответа. Развернулся и вышел, оставив Гурова наедине с запечатанной жизнью мертвого человека. Морозова нигде не было видно; очевидно, его отослали заниматься рутинной работой, чтобы не мешался под ногами у профессионалов. Гуров был благодарен за это. Ему нужно было абсолютное молчание, чтобы услышать то, что шепчут эти бумаги.

Он срезал бечевку перочинным ножом, аккуратно сломал каждую из пяти печатей. Внутри лежала стопка листов разного качества и цвета: плотная гербовая бумага приказов о назначении, тонкая папиросная – копий характеристик, синеватая – анкетных данных, заполненных каллиграфическим почерком самого Филатова. От папки пахло не пылью, а стерильностью архива и чем-то еще, неуловимым – озоном от работающей аппаратуры, легким запахом машинного масла. Это была жизнь, препарированная и разложенная по полочкам, лишенная эмоций, страстей и сомнений. Биография, написанная на языке канцеляризмов.

Родился. Учился. Окончил с отличием Ленинградский политехнический институт, радиофизический факультет. Распределение в закрытый почтовый ящик, который позже станет НИИ «Кристалл». Женился. Рождение дочери. Беспартийный. Взысканий не имел. Поощрялся благодарностями. Выездов за границу не было. Гуров читал все это, и перед его глазами вставал образ идеального советского инженера – винтика огромной машины, который исправно крутился на своем месте, не задавая лишних вопросов. Но Гуров знал, что именно в таких тихих, безупречных механизмах чаще всего и заводятся трещины.

Он пропустил биографию и перешел к служебной характеристике, той, что была скрыта под грифом «Совершенно секретно». Язык здесь был еще более сухим, но за словами уже проступала суть. «…обладает нетривиальным аналитическим мышлением… способен к решению задач, выходящих за рамки стандартных методологий… склонен к индивидуальной работе… замкнут, в коллективе поддерживает ровные, сугубо деловые отношения…». Вот он, настоящий Филатов. Не тихий отдыхающий, не любитель оккультизма. Одиночка. Мыслитель. Человек, который жил не в мире людей, а в мире идей, формул и алгоритмов. Идеальный кандидат для вербовки. Ему не нужны были деньги или идеологические лозунги. Ему можно было предложить задачу, интеллектуальный вызов, который был бы для него интереснее, чем любая государственная тайна.

И вот, наконец, Гуров добрался до последнего раздела. «Перечень научно-исследовательских работ и проектов». Большинство названий были знакомыми по урезанной версии – бездушные индексы и кодовые имена. «Кварц», «Гамма-7». Но здесь, в полной версии, напротив каждого индекса стояло краткое, в одну строку, описание сути проекта.

«Тема „Кварц“ – разработка систем стабилизации частоты для загоризонтной радиолокации».

«Проект „Гамма-7“ – исследование помехоустойчивости каналов связи в условиях ядерного взрыва».

Это был передний край холодной войны, невидимый фронт, где сражения выигрывались не танками, а силой интеллекта. И Филатов был на этом фронте одним из лучших солдат.

Гуров перевернул последний лист. И увидел то, что искал.

Последняя запись, датированная восемью месяцами ранее. Название проекта было вымарано жирной черной тушью. Поверх стоял штамп: «Особой важности». Но описание осталось. Всего несколько слов, напечатанных на машинке, но от них по спине Гурова пробежал холод, не сравнимый с промозглой сыростью подвала.

«Разработка принципов построения адаптивных алгоритмов кодирования с нерегулярно изменяемым ключом».

Он перечитал строку еще раз. Адаптивные алгоритмы. Нерегулярно изменяемый ключ. Это не было просто развитием старых идей. Это был скачок в другое измерение. Это была та самая концепция «живого» шифра, о которой он говорил Морозову, но воплощенная в реальность. Шифр, который не имел постоянного ключа, потому что ключ сам был частью сообщения и менялся по законам, известным только отправителю и получателю. Шифр, который учился, приспосабливался, отращивал новые степени защиты, как мифическая гидра – новые головы. Это была технология, которая делала бессмысленным сам принцип взлома. Ее нельзя было взломать. Ее можно было только украсть. Украсть целиком – вместе с головой ее создателя.

И тут все встало на свои места с оглушительной, пугающей ясностью. Книга «Молот ведьм» с ее хаотичными пометками. Это не был просто одноразовый блокнот. Это была примитивная, аналоговая модель работы «Объекта №17». Демонстрация принципа. Убийцы заставили Филатова не просто передать им расчеты. Они заставили его доказать, что его теория работает, используя самый доступный и неприметный носитель – старую книгу. Каждая пометка на полях – это не просто ссылка на букву. Это элемент изменяющегося ключа, который менял сам алгоритм шифрования для следующего символа. Идеальная система, перенесенная на бумагу.

А руны… Руны на полу были не просто камуфляжем. Это была насмешка. Черный юмор гения-антагониста. Он использовал древние, примитивные символы, чтобы скрыть технологию будущего. Он противопоставил магию науке, зная, что на самом деле это одно и то же – способ управлять реальностью с помощью знаков, непонятных непосвященным.

Гуров закрыл папку. Два часа еще не истекли, но он уже взял отсюда все, что было нужно. Он нажал кнопку вызова на старом телефонном аппарате, стоявшем в углу библиотеки. Через минуту в дверях появился Сидоренко.

– Нашли что-нибудь, кроме моральной устойчивости? – в его голосе была привычная язвительность, но смотрел он внимательно, оценивающе.

– Я нашел название для того, что у нас украли, – Гуров постучал пальцем по серой папке. – Это не просто чертежи шифровальной машины. Это новый язык. Язык, на котором можно говорить так, что никто, кроме собеседника, тебя никогда не поймет. И Филатов был единственным, кто в полной мере владел этим языком.

Он поднялся и подошел к окну. Снег под лучами полуденного солнца искрился так ярко, что слепило глаза. Мир снаружи был чистым, ясным и обманчиво простым.

– Убийство Филатова и девушки-библиотекаря – это не два разных преступления, совершенные двумя разными людьми. Это части одного плана. Просто на разных этапах его реализации, – сказал он, глядя на свое отражение в стекле. – Первый этап – извлечение. Холодный, точный, интеллектуальный. Его выполнял «мозг». Он заставил Филатова подготовить материалы и, возможно, провести демонстрацию работоспособности системы на примере книги. Затем он его убрал, обставив все как ритуал. Идеальная операция.

Он повернулся к Сидоренко.

– Но потом что-то пошло не так. Второй этап – эвакуация. Исполнитель, «руки», должен был забрать материалы и исчезнуть. Но библиотекарша его увидела. Или увидела, как он забирает что-то из тайника. Возможно, Филатов спрятал результаты своей работы не у себя в номере, а где-то еще. Например, в книгохранилище, в той самой подшивке. И девушка стала нежелательным свидетелем. Исполнителю пришлось импровизировать. Он убрал ее, неумело скопировав почерк своего напарника, чтобы пустить нас по ложному следу сектантов. Он действовал грубо и нервно, потому что это не входило в его задачу. Он – солдат, а не шпион.

– Солдат? – Сидоренко чуть приподнял бровь. – С чего такие выводы?

– С того, – Гуров вернулся к столу и снова взял в руки листок, на котором выписал символы с обложки подшивки. – Филатов искал в газетах не человека. Он искал систему. Старую, фронтовую систему шифрования. Возможно, ту, которой пользовались связисты во время войны. Простую, надежную, не требующую сложной аппаратуры. «Л.Ф.» – Ленинградский фронт. «2-й Укр.» – Второй Украинский. А цифры… это может быть что угодно. Номера полков, даты ключевых операций. Он понял, с кем имеет дело. Он понял, что его противники – не просто иностранные агенты. Это люди с военным прошлым. Люди, которые мыслят категориями фронтовых операций. И он пытался найти ключ к их логике в хрониках той войны, которая сформировала их. Он искал их почерк там, в сорок четвертом. И, похоже, нашел. Но это его не спасло.

Сидоренко долго молчал. Он подошел к столу, взял папку с личным делом, проверил, все ли листы на месте. Его движения были медленными, задумчивыми.

– Фронтовики… – произнес он наконец, и в его голосе впервые послышалось что-то похожее на сомнение. – Это усложняет дело. Это меняет мотивацию.

– Это меняет все, – согласился Гуров. – Теперь мы ищем не просто шпионов. Мы ищем призраков. Призраков, которые решили, что война еще не окончена.

Он снова посмотрел в окно. На чистом снегу под соснами виднелась цепочка следов. Кто-то прошел здесь совсем недавно, направляясь вглубь леса, туда, где пансионат граничил с дикой, нетронутой природой. Следы были четкими, глубокими. Следы человека, который шел уверенно, зная, куда идет. И Гурову на мгновение показалось, что это не просто следы. Это была еще одна строка, вписанная в этот белый, безмолвный лист. Еще одно слово на языке, который ему только предстояло выучить.

Тени на стене

Комната была крошечной, скорее кладовой, чем кабинетом, и в ней навсегда поселился запах ее хозяйки. Не духи, а что-то более тонкое, въевшееся в деревянные полки и стопки бумаг – слабый аромат лаванды от саше, спрятанного где-то в ящике стола, смешанный с запахом дешевых чернил и прохладной чистоты выстиранного ситца. Кабинет библиотекаря, устроенный в бывшей подсобке за читальным залом, был миром абсолютного, почти болезненного порядка. Стопки каталожных карточек лежали идеально ровными прямоугольниками, карандаши в стаканчике были заточены до одинаковой, игольной остроты, а на краю стола стояла маленькая вазочка с сухой веточкой вереска. Это было убежище, герметично запечатанное пространство, в которое грубо и неотвратимо вторглась смерть.

Гуров двигался по этому островку чужой жизни медленно, с осторожностью сапера. Он не искал – он впитывал. Он прикасался к вещам не для того, чтобы найти отпечатки пальцев, а чтобы почувствовать тепло или холод, оставленный их владелицей. Он смотрел не на содержание бумаг, а на то, как они были сложены. Каждая деталь здесь была словом в ее последнем, неоконченном предложении. Морозов, вошедший следом, казался в этой комнатке неуклюжим и огромным, как медведь, забредший в кукольный домик. Он с шумом выдохнул и тут же почувствовал себя неловко, словно нарушил чей-то сон.

– Что ищем, Лев Николаевич? – прошептал он, будто боялся, что девушка, лежавшая сейчас внизу, в холоде подвала, может его услышать. – Люди Сидоренко тут уже все перевернули. Сказали – пусто.

– Они искали улики, – так же тихо ответил Гуров, проводя пальцем по корешку книги на полке. «Поэзия серебряного века». На закладке из простого картона была нарисована неумелая, но трогательная акварельная незабудка. – А мы ищем человека. Они смотрели на то, что здесь есть. А нам нужно увидеть то, чего здесь быть не должно. Или то, что спрятано слишком хорошо.

Он сел за маленький письменный стол, отодвинув стул так бесшумно, словно тот не имел веса. Он не стал открывать ящики. Вместо этого он просто сидел, положив руки на потертую клеенку столешницы, и смотрел. Смотрел на стопку формуляров, на пресс-папье из зеленоватого стекла с пузырьком воздуха внутри, на календарь, застывший на вчерашнем числе. Он реконструировал ее последний рабочий день. Вот она сидит здесь, в тишине, заполняет карточки своим аккуратным, бисерным почерком. Слышит шаги в коридоре. Поднимает глаза. Что она видит в дверном проеме? Чье лицо?

Морозов не выдержал молчания. Он начал беспокойно ходить по крошечной комнате, задевая плечом книжные полки.

– Может, записка какая-то? Может, она что-то писала перед смертью?

– Она не собиралась умирать, капитан, – не оборачиваясь, сказал Гуров. – Люди, которые собираются умирать, оставляют после себя беспорядок. А здесь… здесь все на своих местах. Словно она просто вышла на минуту и сейчас вернется.

Его взгляд остановился на книжной полке прямо перед столом. Несколько технических справочников по библиотечному делу, пара сборников стихов, несколько потрепанных романов. И среди них одна книга, выбивавшаяся из общего ряда. Толстый том в строгом коленкоровом переплете с тисненым названием: «Лекарственные травы средней полосы». Слишком утилитарная, слишком безликая для этой полки. Гуров протянул руку и взял ее. Книга была неожиданно легкой для своего объема. Он открыл ее. Страницы внутри были вырезаны, образуя аккуратную прямоугольную нишу. Тайник. Простой, почти детский, но именно поэтому такой надежный. Люди Сидоренко искали сейфы и двойное дно в ящиках. Они бы никогда не подумали заглянуть в справочник по ботанике.

Внутри, на бархатной подложке, вырезанной из какой-то старой коробки, лежала обычная школьная тетрадь в серой картонной обложке. Гуров осторожно извлек ее. Это не был рабочий журнал. На обложке не было никаких надписей. Он открыл первую страницу.

Почерк был тот же, что и на каталожных карточках, но здесь он был другим – живым, неровным, полным эмоций. Буквы то сбивались в кучу, то растягивались, словно хозяйка спешила или, наоборот, глубоко задумывалась над каждым словом. Это был личный дневник.

– Вот ты где, Катя, – прошептал Гуров, обращаясь не к Морозову, а к невидимому присутствию в этой комнате.

Он начал читать, и тихий, испуганный голос мертвой девушки зазвучал в мертвой тишине ее кабинета. Сначала шли обычные девичьи записи: о прочитанной книге, о неудачной прическе, о грубости заведующей столовой. Мелкие, незначительные события, из которых состояла ее тихая, незаметная жизнь. Но потом, примерно месяц назад, тональность изменилась. Появилась тревога, сначала слабая, как далекий гул, а потом все более отчетливая, навязчивая.

«…Они снова здесь. Все трое. Я не знаю их фамилий, они живут не у нас, приезжают откуда-то из города. Всегда вместе. Один высокий, с белым шрамом на шее, который он прячет под воротником свитера. Второй пониже, коренастый, почти не говорит, только смотрит. Глаза у него пустые, как будто он смотрит сквозь тебя. А третий… он кажется главным. Спокойный, седой, лет пятидесяти. Он никогда не повышает голоса, но когда он говорит, те двое слушают так, будто это приказ генерала. Они не похожи на обычных отдыхающих. Те шумят, смеются, играют в шахматы в холле. А эти всегда молчат. Они двигаются по-другому, ходят почти неслышно. Как волки в лесу. От них веет холодом и чем-то еще… опасностью. Я чувствую это кожей».

Гуров перевернул страницу. Морозов подошел ближе и заглядывал ему через плечо, его дыхание стало тяжелым и прерывистым.

«…Я поняла, где они встречаются. В котельной. Сегодня ночью я не могла уснуть и пошла на кухню за водой. Услышала голоса из подвала. Дверь в котельную была приоткрыта, и оттуда падал красный свет от топки. Я подошла ближе. Слышно было плохо, только обрывки фраз. Они говорили не о женщинах и не о рыбалке. Они говорили о „грузе“, об „объекте“, о „коридоре“. Голос у главного был тихий, но он резал тишину, как нож. Я испугалась и убежала. Весь оставшийся вечер оттуда пахло не только углем, но и дешевым табаком, и еще чем-то резким, как спирт. Кочегар, дядя Паша, вечно пьяный и сонный, наверное, и не замечает своих гостей. Или делает вид, что не замечает».

– Котельная… – выдохнул Морозов. – Так вот оно что… Они были прямо здесь, у нас под носом.

Гуров жестом приказал ему молчать и продолжил читать. Записи становились все короче, все тревожнее. Почерк срывался, буквы прыгали. Страх просачивался сквозь строки, как темная вода.

«…Сегодня высокий со шрамом смотрел на меня в столовой. Не просто смотрел, а изучал. Мне показалось, он знает, что я их слышала. Я уронила вилку, и она зазвенела на весь зал. Он даже не моргнул. У меня внутри все похолодело. Я чувствую себя мышью, за которой наблюдает сова. Они везде. Их молчание громче любого крика. Мне нужно кому-то рассказать. Но кому? Кто мне поверит? Скажут, начиталась детективов. Засмеют».

Гуров остановился. Он закрыл глаза на мгновение, представляя эту тихую, запуганную девушку, запертую в своей ловушке из страха и одиночества. Она видела то, чего не видел никто другой. Она чувствовала хищников. И у нее не было никого, кто мог бы ее защитить.

Последняя запись была сделана позавчерашним числом. Всего несколько строк, написанных дрожащей рукой. Чернила в одном месте расплылись, словно на страницу упала слеза.

«…Инженер из семнадцатого номера. Филатов. Он тоже за ними наблюдает. Я видела, как он смотрел им вслед, когда они уходили в сторону леса. А сегодня он подошел ко мне в библиотеке. Спросил про старые газеты, про войну. А потом спросил, не видела ли я здесь странных людей. Я испугалась и сказала, что нет. Я соврала. Он посмотрел на меня так… внимательно. Мне кажется, он мне не поверил. Он тоже что-то знает. Может быть, мне стоило ему рассказать? Может, он бы мне помог? Господи, как же страшно. Мне кажется, что стены этого пансионата сделаны не из кирпича, а из спрессованного молчания. И оно скоро обрушится».

Гуров медленно закрыл тетрадь. Все. Больше записей не было. Следующая страница была девственно чистой. Стена молчания обрушилась. Прямо на нее.

Он молча протянул дневник Морозову. Капитан взял его так, словно это была раскаленная вещь. Пока он читал, его лицо менялось, становилось жестким, скулы заострились. Молодецкая бравада окончательно слетела с него, оставив место для холодной, осмысленной ярости.

– Суки, – процедил он сквозь зубы, когда дочитал. – Они убили ее просто потому, что она их заметила. Затравили, как зайца.

– Они убили ее, потому что она стала угрозой для операции, – поправил Гуров. Его голос был спокоен, но в этом спокойствии было больше угрозы, чем в крике. – Филатов искал союзника. Он понял, что девушка тоже что-то видит, и попытался выйти на контакт. Это заметил «исполнитель». «Мясник». Тот, кто отвечал за безопасность. Он решил, что Филатов пытается оставить через нее какое-то сообщение. И когда операция была завершена, он убрал ее. Как убирают ненужный инструмент.

Он встал и подошел к маленькому, засиженному мухами окну, выходившему во внутренний двор. Отсюда была видна кирпичная труба котельной, из которой лениво тянулся в серое небо тонкий, грязноватый дымок. Там. Их логово. Их штаб. Место, где тени на стене от огня в топке скрывали лица убийц.

– Высокий со шрамом. Коренастый молчун. И седой командир, – Гуров перечислял их, словно зачитывал приговор. – Теперь у нас есть их портреты. Призраки обрели плоть.

– Нужно брать котельную! – Морозов вскочил, его рука инстинктивно легла на кобуру. – Прямо сейчас, пока они не ушли! Вызовем людей Сидоренко, устроим облаву!