Дурная кровь…

Виктор Новиков

Дурная кровь…

ДУРНАЯ КРОВЬ…

Надеюсь, все помнят ту семейную атмосферу, семейный уют, когда вы действительно чувствуете себя нужным – значимой частью чего-то бесспорно значимого, цельного, единого? Сильно ли вы отличаетесь от тех людей, с которыми делите хлеб, которых по праву любите и ненавидите? Не думаю, ведь институт семьи уже определил вашу суть: вы – лишь дитя вашей матери, а потому – лишь преломление света семейного очага. Попросту нет никаких «вас» без вашей же семьи, и вам не отречься от предопределённого темперамента – наследственность определяет вас. К слову, семейный очаг – этот особый уют – всё же есть в нём некоторое непередаваемое, иллюзорное единение с теми, кто породил вас… Как по мне, человека можно понять лишь в контексте его семьи. И если (просто предположим) человек является откровенно испорченной породы ублюдком, ведомым самым естественным из потребностей размножаться и множится, и захочет притом ребёнка, то их дурная кровь лишь преумножится, а созависимых выродков станет куда больше, что, в свою очередь, является простейшей функцией семьи – дурная репродукция. Это и есть то, что мы с извечной теплотою называем и будем ласково называть семьёй.

Могу поспорить – у вас дурная кровь…

Четыре часа до полуночи…

Так, в канун теплейшего семейной натуре праздника, несмотря на беспощадную стужу вокруг, когда близким принято обмениваться взаимными радостью, наслаждением и желанием; когда на обеденном столе можно застать любимую птицу, любвеобильно сваренную в кипящем бульоне, – когда дедушка неизменно преподносит особый подарок внуку…

Я уже говорил, что тогда снег падал не переставая? Не помню, чтобы когда-то было столько же… Да, детьми мы любили снег – мы обожали его, ведь снегопад был весьма редким явлением в тех краях: это был край пригорода края города крайнего юга – край света, кажется… То были абсолютно обезлюдевшие эволюционным путём улицы с торжественнейшими стаями иссохших вековых деревьев вокруг, к тому же – полные снега, а мы этому действительно сильно радовались в то забытое время! Но это так – обрывочные воспоминания о доме, коим это место и являлось в уютнейшем из моих воспоминаний.

Весьма важно понимать, что какими бы сладостными не были последующие воспоминания ребёнка, что я и зову этим же рассказом, они весьма субъективны и, играя блеском детского мировосприятия, куда более красочны, но никак не истины…

Всегда рассматривал жилые дома в качестве слаженно работающего человеческого (или нет) организма. В том домашнем доме хозяйничал лишь следуемый простейшей потребности желудок, голодающий любовью близкого, а потому и готовый переварить всё, что придётся по прихоти хозяйки. Прародитель всего организма, бесспорное начало – почки, разумеется, полные топических подводных камней. Прокуренные лёгкие и вовсе были вне дома – на давно забытых садах заднего двора – дышали свежим дымом. Репродуктивный орган – опора всей семьи – нежно покоился в спальне дедушки с неистовым самолюбованием. Амигдала расположилась в детской и задавала, ревниво всматриваясь в дома соседских семей, много лишних вопросов, ответы на которые знать никогда не хотела. Лимбическая система детского головного мозга, усердно пытающаяся не думать о будущем, не вспоминать о прошлом и тем более не переживать настоящее… мозг? … разве он имеет место быть в этом организме, включая во внимание вышеперечисленное? И, наконец, при рассмотрении структуры дома и семьи как целостного (или нет) организма, очевидно, что его многочисленные коридоры и лестничные пролёты – тромбофлебитные вены, полные грязной, смешанной – дурной крови.

Кто вообще сказал, что вышеприведённые люди как-то ей связаны? Ведь все же поняли, что тромбофлебит передаётся наследственно?

Но я отвлёкся, несмотря даже на то, что мне это нравится куда больше последующего повествования, ведь в нём столько правил и нюансов, необходимо соблюдать заданный ритм и какую-никакую логику, рассуждение же характеризуется полнейшей метафоричностью, философией и свободой моей мысли – вот, где и кроется настоящий сюжет! Однако тогда, в канун семейнейшего и единственно, прошу заметить, любимого в рассказе праздника, дети сидели на ковре полупустой, хоть и весьма объёмной, комнаты (надо полагать – в детской) и занимали себя обычными детскими разговорами в ожидании традиционной праздничной полуночи:

– … И я действительно всегда любил перья, потому что они очень лёгкие и ими можно было писать. А т-ты? – неспешно, будто еле прохрипел (или прокашлял) мальчик лет девяти на первый взгляд, который и впрямь более походил на жертву кризиса среднего возраста, чем на ребёнка внешне, как ему неоднократно говорил Дедушка, не скрывая очевидно нездравого удовольствия.

– .... Ты будешь очень уродливым, когда вырастешь… – так настойчиво и рационально ответила любимая Сестра, нарушив длительное молчание. – Ты уже очень уродлив: ты полностью лысый, ты похож на жертву кризиса среднего возраста (очевидно, так говорил не только Дедушка) – на поношенного ребёнка-старика, и тебе совсем не идут эти густые имперские усы, – признаться, тогда детский мальчик от вновь нахлынувшей беспощадной истины не мог не прикусить губу и тихонько заплакать, но по-детски – тайно.

– П…почему ты не веришь мне? – всхлипнул он в попытке сменить тему. – Я нашёл настоящую перепёлку. Я буду кормить его сырым картофелем – к-кажется, он любит соланин…

– Зачем кому-то вообще нужна перепёлка? Почему у меня нет перепёлки!? – раздражённо продолжала она. – Я ни разу не видела её – у тебя нет никакой перепёлки.

– Есть! Он обязательно вернётся. Просто я не могу найти его уже второй день…

– Зачем ты ищешь её? Кто вообще ищет перепёлок? Не будь настолько бестолковым, насколько выглядишь… Снаружи -25°C – она определённо мертва снаружи в снегу. Твоя птица давно уже лежит мёртвая в снегу.

– Нет! – видели бы вы то более детское лицо, уже не скрывающее бестолковых слёз ужасающей правды. – Не говори так! Он бы не б-бросил меня здесь одного…

– Почему?! Неужели это так трудно принять? Тебе нужно это услышать: у тебя больше нет перепёлки, по крайней мере, теперь, – усмехнулась любимая Сестра.

– Не говори так… П-пожалуйста!?

– Она давно уже мертва снаружи. Она же лежит в снегу уже два дня. Твоя птица замёрзла на смерть! – безжалостный, беспощадный детский возглас перешёл на резонирующий крик, отражающийся от не менее безжалостных стен беспощадного большого дома. Вслушайтесь в него с должным упоением! – ОНА УМЕРЛА! ОНА ЛЕЖИТ В СНЕГУ! ОНА МЕРТВА В СНЕГУ! ОНА УЖЕ ДАВНО ЗАМЁРЗЛА НАСМЕРТЬ! … ОНА УМЕРЛА! ..... ОНА МЕРТВÁ! … ОНА УМЕРЛА СНАРУЖИ В СНЕГУ! …

Очевидно, обоюдная, хоть и столь разносторонняя, истерика ещё бы долго не утихала в огромной, пустой и детской комнате, если бы не спасительный материнский голос, доносившийся эхом с первого этажа, – нежный голос, голос Матери.

Только сирота не знает, что матери больше любят сыновей.

Три часа и двадцать минут до полуночи…

Спустившись на первый этаж, вы бы, разумеется, почувствовали, что такое -25°C на самом краю пригорода края города крайнего юга, потому что Мать, будучи одетой лишь в вечернее платье «кокетка» глубокого бардового оттенка, именно какое носила ваша мама, как и все другие матери, у которых есть семья на стороне, дожидалась своих любимых (или нет) детей у распахнутой входной двери, за которой бушевала тёплая сердцу метель; но давайте не переходить допустимые границы и не отвлекаться от заданного вектора повествования, ведь на первый этаж спустились не вы, а дети… С искрящимся счастьем, бьющимся неподдельно отцовской любовью сердцем и действительно предпраздничным настроением (моё уважение) она столь радостно сообщила детям, что, наконец, уходит от них; дети же останутся с Бабушкой по отцовской линии и двоюродным Дедушкой – так констатировала Мать. Всматриваясь в бушующей метелью пустоту за входной дверью, она, как и положено при такой погоде, ничего внятного видеть не могла – лишь предвкушала желанное и долгожданное, ведь куда лучше было шагнуть в эту необузданную неизвестность зимних кварталов, чем оставаться в этом по-настоящему холодном большом доме (это же очевидно, по крайней мере, для детей). Однако, при застывшей на материнском лице улыбке, промелькнуло и несколько слёз чистейшего, искреннейшего, простого женского счастья со словами: «Это будет так … радостно! Увидимся через несколько месяцев!». В пору вспомнить и бедного странного мальчика без перепёлки, лишь и успевшего жалобно протянуть вслед матери: «Мамочка … п-пожалуйста!?», на что счастливейшая из матерей лишь свободно пропела: «С наступающим!».