Вечевой колокол. Исторический роман

Игра множилась, обрастая новыми, причудливыми и смертельно опасными ходами. А в сердце ее, в немой усадьбе над темным лесом, человек с пером в руке продолжал вести свой безмолвный, отчаянный диалог с призраком отца и собственной совестью, не ведая, что ставки в этой игре уже поднялись так высоко, что равны были цене всей русской души.

ГЛАВА 3: УРОК И ДВОЙНАЯ ИГРА

Изба, наскоро переоборудованная под школу, была похожа на ладью, тонущую в смоляных волнах невежества. Воздух, густой от испарений двадцати потных тел и мерзлой земли, что налипала на поршни, колыхался в такт монотонному, как стук метронома, голосу дьяка Силуана.

– «Буки»-«ерь» – «бер». Как «оберегать». Но оберегать должно не по-вашему, по-деревенски, а по указу. «Веди»-«ерь» – «вер». Веровать должно не как попало, а как в синодальной книге предписано.

Мел скрипел по крашеной доске, оставляя следы, белые и безжалостные, как кости на черной земле. Степан, сжавшись на задней лавке, чувствовал, как эти буквы впиваются в него, как клещи. Он не понимал их магии. Он понимал другой язык – язык борозды на пашне, язык звериного следа на рассвете. Он смотрел не на доску, а на тонкую, как тростник, шею Марьи, на выбившуюся из-под платка прядку волос цвета спелой ржи. Он знал, что для нее эти закорючки – как узоры ее вышивки, они слагаются в тайную песнь. Для него же – это пытка, унижение.

На перемене, когда другие, галдя, высыпали в хмурый двор гонять мяч из тряпья, Силуан, не повышая голоса, сказал:

–Степан. Останься.

Тень от его сухого, высокого тела упала на парня, как удар плетью. Дьяк подошел вплотную. От него пахло сургучом, дешевыми чернилами и чем-то холодным, металлическим.

– Ты неглуп, Степан. Но к грамоте душа не лежит. Вижу. – Он положил костлявую руку ему на плечо. Рука была тяжелой, как чугунная гиря. – Но я вижу и другое. Смуту в очах. Жажду… иного жребия. Тяжело, поди, на Иванову дочку засматриваться, зная, что ты для нее – пустое место. Мужик с заскорузлыми руками.

Степан молчал, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони.

– Мир должен быть устроен, Степан. По букве. По закону. А не по прихоти какого-нибудь лесного знателя, – Силуан наклонился, и его шепот стал вкрадчивым, как змеиное шипение. – Я могу сделать так, что Марья будет смотреть на тебя не как на деревенского дурака, а как на человека видавшего. Будешь служить мне – выучу тебя по-настоящему. Чином малым определю. Кафтан сошьем. И Марья… она будет твоей. Ибо какой чин без хорошей жены?

Степан поднял глаза. В них бушевали стыд, страх и пьянящая, подлая надежда.

– А что… делать-то? – просипел он, чувствуя, как горит лицо.

–Смотреть. Слушать. Иван, его дочь… они смуту сеют. С беглыми раскольниками водятся. Мне нужно знать, о чем говорят. Где их тайные тропы. – Пальцы на плече впились в кость. – Но помни: Марью тронуть нельзя. Она… не в своей памяти. Бес в нее вселился, от тех же раскольников. Мы ее… исцелим. Отдельно. Молитвой и… врачеванием.

Слово «исцелим» прозвучало страшнее всего. Оно пахло дымом сожженных книг и железом смирительной рубахи. Но Степан кивнул. Медленно, как бы против своей воли.

– Буду… смотреть.

Силуан отступил, и на его лице на миг проступило нечто вроде удовлетворения.

–Умный парень. Не пропадешь.

Когда Степан выбежал на крыльцо, его согнуло пополам. Горло сдавили спазмы, и он вырвал на заиндевевшие ступени скудной, горькой похлебкой. Он смотрел, как Марья у колодца, звонко смеясь, что-то говорит подруге, и чувствовал, как в его душе что-то чистое и твердое, вроде дедовского креста, с треском ломается, с тем самым сухим, безжалостным звуком, с каким мел Силуана выводил на доске буквы.

Баня по-черному, вросшая в землю на самом краю деревни, стояла, как древний жрец, погруженный в молчание. Из ее кривого дымохода валил густой, смолистый дым, пахнущий грехом и очищением. Внутри, в раскаленном мраке, резанном золотыми бликами от тлеющих поленьев, Иван-Знатель водил березовым веником по спине беглого каторжника по прозвищу Бергут. Тело его было картой былых сражений – шрамы от сабель, следы от кандалов. Но один шрам бросался в глаза – на груди, под ключицей. Старый, багровый, в виде двуглавого орла. Клеймо Тайной канцелярии, выжженное на живом мясе.

– Ну, купец заезжий, распаривайся, оттаивай, – глухо проговорил Иван, запаривая веник в деревянном ушате. – Какова ныне цена на правду-матку на большом тракте?

Бергут, человек с лицом, высеченным из гранита, и глазами потухшего костра, кряхтел, принимая удары веника.

–Цена, Иван?… Цена – жизнь. Твоя. Моя. Любого, кто вспомнит, что у власти, кроме кнута, должен быть и совестный суд. Ты про Колокол свой вечевой слышал… а я про тех, кто за ним охотится. Не дьяк этот, Силуан, – он щенок, приблудный пес. – Бергут резко обернулся, и в его глазах, как угли, тлевших в глазницах, вспыхнул отблеск давнего, леденящего ужаса. – Те, кто за ним… в Питере, в канцеляриях… они Россию, как падаль, на куски рвут. Одни – с Щербатовым – Колокол найти хотят, чтобы власть себе присвоить, выше царской. Другие – с Остерманом – чтобы навеки похоронить саму память о нем, чтоб и духу не осталось. А я… я был мелкой сошкой в этой мясорубке. Пока не понял, что следующую партию в Сибирь, может, моих же ребят повезут. За то, что не так дышат.

Он тяжело перевел дух, и пар вырвался из его легких клубком ярости.

–Они не вещь ищут, Иван. Они идею ищут. Чтобы вырвать ее с корнем и бросить псам. А корень-то – это ты. Твоя речь, где нет «собственности», а есть «то, что берегу». Твоя дочь с ее узорами-письменами. Для них вы – дикость, суеверие. Болячка на теле государства, которую надо выжечь каленым железом единого указа.

В этот момент скрипнула дверь. В облаке пара на пороге замер Степан. Парень остолбенел, увидев Бергута, его шрам-клеймо, встретился с ним взглядом. В его глазах вспыхнул не просто испуг, а животное, паническое узнавание. Ужас перед тем, что тайное и страшное стало явным.

– Я… пояс забыл… – пробормотал он, запинаясь, и выскочил назад, в колючий осенний холод.

Бергут медленно, как медведь, повернулся к Ивану.

–Видишь? Уже здесь. Уже средь нас. И первый камень преткновения – мальчишка, что продал душу за обещание кафтана. Из-за таких, Иван, и рушатся царства. Не из-за пушек и заговоров, а из-за дыр в совести человеческой.

Иван молча поднял деревянный ковш и плеснул воду на раскаленные камни-каменки. Шипение оглушительно взорвало тишину, заполнив баню едким, обжигающим паром, словно вздохом самого леса, увидевшего своего палача.

Салон Анны Григорьевны в ее московском особняке был полной противоположностью и бане, и школе. Здесь воздух был легок, пропитан ароматом пчелиного вока от свечей, дорогого табака и духов «фиалковый корень». Звучала негромкая музыка клавесина, и речи текли плавно, как шелк по паркету.

В центре гостиной, у камина из черного мрамора, шел диспут. Молодой щеголь, только что вернувшийся из Лондона, с горящими глазами размахивал стеком, как шпагой: