Свидетель Пустоты. Книга 2. Эхо Алого Пламени

Dante OUR

Свидетель Пустоты. Книга 2. Эхо Алого Пламени

Вы хотели порядка? Получите порох и сталь!

Пока вы спали, я переписывал правила…

Глава 1

Старый охотник

Этот мир. Это шов. Гниющая, разошедшаяся нитка на ткани мироздания, куда сочится гной из незаживающих ран реальности. Место, лишённое имени, сотканное из эха и забвения.

Мир Пустоты.

Здесь не было солнца. Не было луны. Не было неба в привычном понимании. Над всем существовал лишь бесконечный, удушающий купол тьмы, пульсирующий с ленивой частотой гигантского спящего сердца. Свет – или его жалкая, больная пародия – исходил от самих предметов: тусклое свечение старых обоев, мерцание треснувшей плитки, словно изнутри подёрнутой плесенью, болезненный отсвет от искажённых и покрытых липкой плёнкой хромированных поверхностей. Этот бледный свет не рассеивал мрак, а лишь подчёркивал его густоту, отбрасывая неверные, пляшущие тени, которые жили своей собственной, зловещей жизнью.

Воздух был густым и спёртым, пах, как улица после бури, что бушевала неизвестно где и неизвестно когда, пылью заброшенных чердаков, хранящих память о давно умерших жильцах, и сладковато-приторным, тошнотворным запахом разложения, источник которого невозможно было найти. Он не двигался, не колыхал призрачные шторы в пустых окнах. Он висел неподвижной, тяжёлой пеленой, обволакивая всё и вся саваном вечного затхлого угара.

Пространство насмехалось над законами физики. Длинные коридоры закольцовывались сами на себя, приводя путника к той же самой, узнаваемой по царапинам двери, от которой он ушёл, казалось, час назад. Лестницы вели в немую, беззвёздную пропасть или упирались в глухие потолки, с которых сочилась чёрная смола.

Комнаты, казавшиеся безопасными, на глазах превращались в ловушки, медленно сжимаясь, их стены начинали дышать, источая зловоние. Здания были лишь декорациями, жалкими фасадами без наполнения, за которыми зияла абсолютная, всепоглощающая пустота, манящая и ужасающая одновременно. Всё здесь было кривым зеркалом, уродливой и злобной карикатурой на реальный мир.

Это место не для живых.

Сюда попадали те, кто застрял навеки. Грешники, чьи души слишком черны для покоя, но слишком жалки для окончательного уничтожения. Призраки, не нашедшие пути к успокоению. Монстры, изгнанные из всех миров. И очень, очень редко – обычные люди, случайно прикоснувшиеся к иному и занёсшие его частицу в своё сердце, как заносят смертельный вирус.

Их здесь ждал не палач с топором, а бесконечно длящаяся, изощрённая пытка. Пустота не убивала быстро. Она вскрывала душу. Она находила самое тёмное, самое спрятанное воспоминание, самый невыносимый страх, самый чудовищный поступок – и делала его единственной реальностью. Заставляла переживать снова и снова, каждый раз добавляя новые, шлифующие боль детали. Она шептала голосами любимых людей, показывала искажённые образы былых ошибок, материализовывала самые глубинные кошмары, придавая им плоть и дыхание.

Для тех, чей разум слаб, это заканчивалось быстро. Они ломались, их сознание растворялось в общем хоре безумного шёпота, что наполнял Пустоту – вечный, рвущий душу фон из стонов, бессильного плача и бессвязного лепета. Они становились частью декораций, вечными, безликими страдальцами в этом аду без дьявола, где мучителем было само пространство.

Сильные духом держались дольше. Их личный ад был более изощрён и точен. Пустота скрупулёзно копировала их дома, их улицы, их прошлое, подменяя ключевые детали, выворачивая всё наизнанку. Она заставляла их сомневаться в реальности собственных воспоминаний, в своей невиновности, в своём рассудке. Она была идеальным следователем и палачом в одном лице, и её приговор – вечное, безжалостное повторение самого ужасного момента жизни.

И где-то в этой бесконечной, изломанной бездне, за зеркальными стенами, которые отражали лишь боль, теперь блуждали двое. Одна – древняя Кицунэ, чьи грехи и милости исчислялись веками. Другой – человек, Свидетель, чья виза в этот ад была оплачена самой сильной из возможных валют – готовностью к самопожертвованию.

Но Пустоте было всё равно. Для неё они были просто новым питательным веществом. Ещё одним клейким слоем краски на её бесконечных, шепчущих стенах.

Ли Джехён не понимал, сколько он уже здесь находился. Границы времени стёрлись, расплылись, как чёрные чернила на мокрой от слёз бумаге. Сначала он пытался вести счёт – отмерял промежутки между приступами леденящего, животного страха, и редкими, тревожными провалами в нечто, лишь отдалённо напоминающее сон. Но вскоре сбился, запутался в собственных подсчётах. Дни? Недели? Внутренние часы, опираясь на истощение тела и души, упрямо твердили, что проходили именно дни.

Он спал урывками, в странных, не предназначенных для этого местах: в ванной брошенной квартиры с разбитой сантехникой, откуда доносилось навязчивое капанье. За прилавком пустующего магазина, где с полок на него смотрели пустые глазницы пыльных манекенов. В лифте, застрявшем между этажами, в металлической утробе которого слышался далёкий скрежет шестерёнок.

Сон не приносил отдыха – лишь короткие, обманчивые передышки, после которых он просыпался с ещё более тяжёлой, туманной головой и ощущением, что за его спиной кто-то только что стоял.

Основное, что оставалось от времени, он использовал для поисков. Поисков Юкари. Это была единственная цель, якорь, не дававший его сознанию уплыть в безумный, многоголосый шёпот Пустоты. Он блуждал по окрестностям, которые до жути, до тошнотворного головокружения напоминали ему Инчхон – его Инчхон, но пропущенный через мясорубку безумия и отчаяния. Узнаваемые очертания домов искажались кривыми перспективами, улицы замыкались в петли, ведущие в никуда, а знакомые вывески были испещрены нечитаемыми, словно извивающимися червями, символами.

Он был методичен, движимый отчаянием, превращавшимся в упрямую решимость. Он шёл от здания к зданию, пытаясь помечать в памяти уже проверенные места, чтобы не сбиться. Но мир Пустоты сопротивлялся – иногда он отворачивался всего на минуту, чтобы заглянуть в соседний подъезд, а оборачивался назад и видел, что предыдущий дом будто испарился, и на его месте зияла бездонная пропасть, из которой доносился ветер, пахнущий остывшим пеплом.

Или же на знакомом месте стояло совсем иное, чуждое строение, которого раньше не было, с окнами, похожими на слепые глаза. Это сводило с ума, рождало в горле ком паники, но Джехён заставлял себя дышать глубже, сжимать кулаки до боли и идти вперёд. Он вспоминал тренировки с Юкари, её жёсткие, почти безжалостные уроки. «Глазами смотри, щеночек, но не забывай про инстинкт, – говорила она, поправляя его неуклюжую стойку своим изящным пальцем. – Разум обманет, а нутро – никогда».

Он искал не только глазами. Он пытался почувствовать её – ту самую тонкую, невидимую нить, что связала их после передачи энергии, после того как он отдал ей часть своей души. Иногда, в редкие секунды предельной концентрации, когда ему удавалось заглушить внутренний ужас, ему чудился слабый, далёкий отголосок – всплеск чужого страха, отзвук ярости, доносившийся будто сквозь толстую, мутную стену стекла. Этого было мучительно мало, капля воды в пустыне, но это давало надежду.

Она была жива…

Она боролась…

Где-то здесь…

И вот, обойдя очередной искажённый квартал, он добрался до последнего здания, которое ещё не осматривал – небоскрёб Торговой башни. В мире людей это было высокое, стремительное здание из стекла и стали, символ делового, неспящего Инчхона. Здесь же оно выглядело как гигантская надгробная плита, вонзённая в самое сердце и без того мёртвого города. Его стеклянный фасад не отражал унылое, больное свечение Пустоты, а поглощал свет, будучи матовым и угольно-тёмным, словно покрытым слоем вулканического пепла или окаменевшей сажи. Башня уходила ввысь, её вершина терялась в пульсирующей черноте, и от неё веяло таким холодным, безжизненным величием, что Джехён почувствовал, как по его спине пробежали мурашки.

Это было чьё-то логово. Он чувствовал это так же уверенно, как то, что его собственное сердце бьётся в груди. Не обязательно логово Ногицунэ, но точно место силы, тёмный узел в этой гниющей ткани мироздания. Если Юкари и была где-то поблизости, то её могли удерживать в таком месте. Или она сама, израненная, пришла сюда как в последнее убежище, в самое пекло, чтобы спрятаться у всех на виду.

Подойдя ближе, он увидел, что парадные стеклянные двери были разбиты. Осколки, похожие на обломки обсидиана, валялись на земле, неестественно чёрные и не отражающие ничего. Внутри зияла непроглядная тьма, более густая и плотная, чем в окружающем мире, словно башня пожирала сам свет. Джехён замедлил шаг, инстинктивно пригнувшись, его слух напрягся до предела. Шёпот Пустоты здесь был громче, навязчивее, он складывался в подобие фраз. Он различал обрывки на языках, которых не знал – надрывный плач ребёнка, хриплые проклятия старика, бессвязный, безумный лепет. Воздух у входа был ещё более спёртым, им было тяжело дышать, словно он состоял из праха.

Джехён переступил порог.

Темнота сгустилась вокруг него, физически давя на глаза и кожу. Через несколько секунд, которые показались вечностью, его зрение начало медленно, нехотя адаптироваться. Он стоял в огромном, просторном холле. В реальном мире здесь должны были сиять блестящие полы, стоять стойки ресепшен из полированного дерева, мягко гудеть лифты.

Здесь же пол был покрыт толстым, упругим слоем грязи и какого-то тёмного, отслаивающегося налёта. С потолка свисали похожие на корни чёрных деревьев, жилистые образования, слабо шевелящиеся в неподвижном воздухе. Стойка ресепшен была опрокинута и разломана пополам, а вместо лифтов зияли чёрные, бездонные шахты, откуда доносился глухой, мерный гул, похожий на скрежет шестерней какого-то гигантского, подземного механизма.

Джехён двинулся вглубь холла, стараясь ступать как можно тише, на цыпочках. Каждый его шаг отдавался глухим шлепком, эхо которого, однако, быстро поглощалось зловещей тишиной. Он осмотрелся. Кроме входа, из холла вели несколько тёмных, словно зевающих пастей, коридоров и единственная, полуоткрытая дверь в лестничную клетку. Лестница, несмотря на свою мрачность, казалась ему наиболее надёжным и предсказуемым вариантом. Лифты в этом месте были верной дорогой в преисподнюю.

Дверь в лестничную клетку была тяжёлой, металлической, покрытой ржавыми подтёками. Она с низким, скрипучим стоном поддалась его усилиям, и Джехёна окутал едкий запах ржавчины и влажного бетона. Лестница была узкой, крутой, уходящей вверх и вниз в абсолютную, непроглядную тьму. Свет, исходящий от стен, здесь был почти незаметен. Джехён, подавив сжимавший горло страх, решил подниматься. Идти вниз, в подземные уровни, где тьма была ещё гуще, а запах тления – сильнее, казалось ему чистым самоубийством.

Подъём давался мучительно тяжело. Ступени были неровными, некоторые проваливались под ногой с тихим хрустом, другие были липкими из-за неизвестной субстанции. Перила, за которые он инстинктивно пытался схватиться, были холодными и склизкими, словно покрытыми плёнкой разложившейся органики. Он шёл медленно, прислушиваясь к каждому звуку, к каждому шороху. Скрип его собственных шагов, его же учащённое, сдавленное дыхание – больше ничего. Казалось, он поднялся уже на пятый или шестой этаж, его ноги горели, а в груди колотилось сердце, когда он услышал нечто, от чего кровь застыла в жилах.

Сверху, из-за поворота лестничного марша, донёсся тихий, жалобный плач.

Это был детский плач – высокий, прерывистый, полный настоящего, неподдельного горя и страха. Джехён замер, вжавшись в стену. Весь его разум, всё его существо кричало ему, что это ловушка, обман, что в этом месте скорби и смерти не может быть ничего живого и настоящего. Но звук был настолько живым, настолько пронзительным и одиноким, что что-то в самой глубине его души, в том месте, где жила память о собственном детстве, сжалось от боли. Он вспомнил Юкари, её раненую гордость, её скрытую нежность. А если это какая-то другая душа, застрявшая здесь? Невинный ребёнок, затянутый в этот кошмар? Он просто не мог, не имел права пройти мимо.

Осторожно, почти не дыша, он поднялся ещё на несколько ступеней, каждая из которых казалась ему горой, и медленно, с опаской, заглянул за поворот.

На площадке между этажами, подогнув ножки, сидела маленькая девочка в белом, когда-то нарядном платьице, теперь запачканном и порванном. Она уткнулась лицом в колени, и её тонкие плечики отчаянно вздрагивали в такт рыданиям. Рядом с ней, на сером бетоне, лежала потрёпанная, когда-то мягкая плюшевая собака с одним стеклянным глазом.

– Эй, – тихо, почти шёпотом позвал Джехён, не решаясь сделать ни шага вперёд. Его голос прозвучал хрипло и неестественно громко в давящей тишине. – Ты… Ты в порядке?

Девочка медленно подняла голову. Её лицо было бледным, испачкано слезами и грязью, но совершенно нормальным, человеческим. Большие тёмные глаза, подёрнутые влажной пеленой, смотрели на него с таким доверчивым отчаянием, что в его душе что-то ёкнуло. В них не было и тени безумия или обмана, лишь чистое, детское, всепоглощающее горе.

– Я потерялась, – прошептала она, и её голосок дрожал. – Не могу найти маму. Здесь так темно и страшно… Я боюсь.

– Я тоже потерялся, – честно признался Джехён, и его собственный голос на мгновение дрогнул. – Как тебя зовут?

– Сохэ, – ответила девочка, всхлипывая.

Лёд, острый и безжалостный, пробежал по жилам Джехёна. Сохэ. Имя девушки в красном шарфе. Имя-призрак, которое он искал с самого начала, имя, связанное с легендой о «Ткачихе теней». Но та Сохэ была взрослой, она погибла, по всем легендам, давно. Это… Это было невозможно. Это была иллюзия. Грубая, жестокая, расчетливая ловушка, вытащенная из самых потаённых уголков его памяти.

– Парень! Отойди от неё! Немедленно! – раздался резкий, прорезающий тишину крик, идущий откуда-то снизу, из темноты лестничного пролёта. Голос был старческим, не лишённым хрипоты, но в нём звучала такая непререкаемая власть и сила, что Джехён инстинктивно отпрянул.

Лицо девочки исказилось мгновенно, с пугающей, неестественной скоростью, будто на него плеснули кислотой. Нежная кожа на её щеках поползла вниз, как тающий на жаре воск, обнажая нечто серое, жилистое и бесформенное. Милые, детские черты расплылись, слились в невыразительную, злобную маску, на которой не осталось ничего человеческого. Глаза превратились в две узкие, светящиеся жёлтым светом щели.

– Старик! – её голос превратился в громкий, пронзительный, визгливый скрежет, в котором слышались нотки, никогда не принадлежавшие ребёнку. – Вечно ты всё портишь! Вечно суешь свой нос, где не надо!

Существо поднялось на ноги. Его форма колебалась, менялась, пульсировала, будто не в силах удержать выбранный облик. То это была ещё подобие девочки, то её силуэт вытягивался, неестественно скрючивался, превращаясь в высокую, худую, сгорбленную фигуру с длинными, костлявыми руками, достающими почти до пола. Белое платье сползло, превратившись в грязные, истрёпанные лохмотья, от которых исходил тяжёлый запах тления и старой крови.

– Ты же знаешь, Бактуль-гви, у меня такая работа, – произнёс тот же старческий голос, но теперь уже с места, и в его интонациях слышалась не усталость, а скорее, привычная, давно наскучившая досада. И это имя – «Бактуль-гви», Дух-Прилипала, – прозвучало как отвратительное, сухое щёлканье хитиновых крыльев. Оно идеально подходило для этой отвратительной сущности, питавшейся привязанностью, состраданием и страхом потерявшихся душ.

Джехён почувствовал, как знакомый, ледяной холодок страха, гораздо более сильный, чем прежде, пополз по его спине, сковывая мышцы. Он был абсолютно безоружен. Его «Меч Против Духов», тот самый, что он получил по совету Юкари, остался где-то там, за пределами этой иллюзии, в том слое Пустоты, где он впервые столкнулся с Ногицунэ. Мысли метались, бессвязные и панические, как перепуганные птицы в клетке: «Что делать? Бежать? Куда? Атаковать? Чем? Руками? Глупо!» Он замер, парализованный неопределённостью и леденящим душу ужасом.

Но Бактуль-гви, отвлечённое и раздражённое появлением старика, зашипело, издавая звук, похожий на кипение смолы. Его контуры задрожали, стали прозрачными, как дым, теряя плотность. Оно питалось испуганным состраданием Джехёна, его готовностью помочь, но теперь, столкнувшись с кем-то, кто его не боялся и видел насквозь, лишилось этой подпитки и начало стремительно таять на глазах, словно кусок сахара в стакане.

– Ещё увидимся, Свидетель… – прошипело оно, и этот шёпот был полон бездонной, древней злобы и обещания новой встречи, прежде чем существо окончательно распалось на клубы серого, зловонного, жирного тумана. Тут же тьма лестничной клетки с жадностью поглотила их, не оставив и следа.

Только тогда Джехён, всё ещё дрожа, смог полностью повернуться к своему неожиданному спасителю.

На ступенях чуть ниже, в полусотне шагов, стоял мужчина. Лет пятидесяти, возможно, шестидесяти – в этом месте возраст мог быть таким же обманчивым, как и всё остальное. Его лицо было изрезано глубокими морщинами – не столько от старости, сколько от постоянного напряжения, от взгляда в самые тёмные бездны. Но в глазах, глубоко посаженных под нависающими седыми бровями, горел ясный, проницательный и, что самое поразительное, живой и добрый огонёк.

Он был одет в какие-то серые, потрёпанные, многослойные одежды, больше похожие на лохмотья, но сидели они на нём с неким странным достоинством, словно это были боевые доспехи. Во всей его позе, в твёрдом взгляде и спокойно сложенных руках чувствовалась непоколебимая уверенность человека, давно и навсегда привыкшего к окружающему его ужасу и научившегося в нём выживать.

– Свидетель, значит?! – произнёс старик, больше констатируя факт, чем задавая вопрос. Его взгляд, быстрый и цепкий, как у хищной птицы, скользнул по Джехёну с головы до ног, оценивающе и безжалостно.

– Кто вы? – выдохнул Джехён, всё ещё не пришедший в себя от скоротечного, но оставившего глубокий шрам столкновения. Его голос звучал сдавленно и слабо.

На что старик лишь рассмеялся. Смех его был неожиданно лёгким, почти беззаботным и удивительно тёплым, он странно контрастировал с мрачным, давящим окружением лестничной клетки.

– Пойдём, парень, найдём безопасное место для начала. А там и поговорим, – сказал он, уже поворачиваясь к спуску и делая короткий, уверенный знак рукой Джехёну следовать за собой. – Здесь долго оставаться не стоит. Запах твоей крови и страха уже разнесли.

Они вышли обратно на улицу, в вечные, безвременные сумерки Пустоты. Джехён, не говоря ни слова, покорно пошёл следом, его разум лихорадочно работал, анализируя каждую деталь. Он наблюдал за стариком, за его движениями. Тот шёл не спеша, с какой-то почти ленивой неторопливостью, но при этом удивительно уверенно и плавно.

Он точно знал не только куда, но и «как» идти. Старик обходил определённые, ничем не примечательные трещины в асфальте, делал необъяснимые, на первый взгляд, крюки по, казалось бы, чистой территории, но при этом ни разу не вызвал ни малейшего шороха или внимания из тёмных, подозрительных углов. Он не оглядывался, не проверял, идёт ли Джехён, но тот чувствовал – старик полностью контролирует ситуацию, он видел и слышал всё вокруг.

Эта проворность, это осознанное, экономичное движение заставляли усомниться в первом впечатлении о возрасте. Если бы Джехён не видел его лица, а только наблюдал за походкой и осанкой, он бы ни за что не назвал его стариком.

– Давненько сюда не попадал кто-то из наших, – подметил мужчина, не оборачиваясь, его голос был ровным и спокойным, будто они прогуливались по мирному, солнечному парку.

– Из наших? – переспросил Джехён, насторожившись, его пальцы инстинктивно сжались в кулаки.

– Из охотников, – так же спокойно ответил старик. – Существо назвало тебя Свидетелем. Так в моё время называли особый, очень редкий тип охотников. Настолько редкий, что даже я, прожив долгую жизнь, только и слышал о них в легендах. Тип охотников, опасный для самих себя, по большей части.

У Джехёна в голове роилась целая туча вопросов, жужжащих и требующих немедленных ответов. Кто этот человек? Что он знает о Свидетелях? Кто такие эти «охотники»? Как он оказался здесь, в этом аду, и почему всё выглядит… Как дома? Но он сжал зубы и силой воли заставил себя подождать. Инстинкт, тот самый, о котором говорила Юкари, настойчиво подсказывал, что сейчас главное – молча и послушно следовать за этим проводником. Разговоры, громкие вопросы в этом гиблом месте могли привлечь внимание существ куда более страшнее, чем Бактуль-гви.

– Нам осталось пройти пару кварталов, и мы будем на месте, – констатировал старик, словно угадав его нетерпение и внутреннюю борьбу.

Путь их был недолог, но Джехён заметил, что они шли по какой-то невидимой, извилистой тропе, известной только его проводнику. Местные духи – бледные, бесформенные тени, издающие тихие стоны, – бродили буквально в десятке метров, иногда почти касаясь их своими размытыми контурами, но ни один не обратил на них ни малейшего внимания. Они проходили сквозь них, будто те были частью пейзажа, или же сами путники были защищены невидимым, но непробиваемым барьером.

Вскоре они подошли к невзрачному скальному выходу, больше похожему на груду булыжников, хаотично нагромождённых между искажёнными, кривыми стенами зданий. Снаружи это выглядело как обычная, ничем не примечательная расщелина, чёрный провал в основании мира, куда вряд ли кто-то добровольно сунулся бы.

– Ну вот и добрались. Добро пожаловать, – довольно произнёс старик и, не раздумывая, первым юркнул внутрь, словно в свою собственную квартиру.

Джехён, на мгновение замешкавшись, сжался в комок и последовал за ним, ожидая худшего. И то, что он увидел внутри, заставило его замереть на пороге в немом изумлении. Снаружи – убогая, тесная пещера, внушающая лишь отвращение и страх. Внутри же… Удивительно уютное, обжитое убежище.

Небольшое, но высокое пространство было тщательно очищено и обустроено с поразительной для этого места аккуратностью и даже неким изяществом. Воздух здесь был чище, в нём почти не чувствовалось того запаха разложения, вместо него пахло сухим мхом, дымком и чем-то травяным.

В углу лежала аккуратная, толстая подстилка из чего-то, напоминающего высохший, но мягкий мох и сложенные в стопку тряпки. На своеобразной полке, искусно выдолбленной в стене, стояли несколько глиняных кружек и деревянная миска. Но главное – здесь горел слабый, но настоящий, живой огонёк. Маленькая, самодельная лампада, в которой тлело какое-то масло, отгоняя мрак и наполняя пространство тёплым, дрожащим светом.

Это был островок.

Островок порядка, тепла и спокойствия в бескрайнем, бушующем море хаоса и отчаяния. Место, где можно было, наконец, выдохнуть, отдохнуть, поесть, собраться с силами. Джехён почувствовал, как напряжение последних часов, дней, недель – он сам не знал, сколько – начало понемногу отступать, сменяясь щемящей, почти болезненной благодарностью.

– Садись, – Старик указал жестом на плоский, гладкий камень у стены, служивший сиденьем и застеленный куском грубой, но чистой ткани. – Сейчас принесу поесть, а там и буду готов ответить на твои вопросы. Наверняка, их у тебя накопилось, как пыли в старой библиотеке.

Джехён молча, почти машинально опустился на указанное место, чувствуя, как его уставшие мышцы наконец-то расслабляются. Он сидел и просто смотрел на огонёк лампы, позволяя его теплу согревать своё онемевшее сердце.

Через несколько минут старик вернулся с двумя глиняными кружками с чистой, прохладной водой и плоской, поджаренной лепёшкой из какого-то зерна, от которой исходил лёгкий, питательный запах. Еда была простой, даже аскетичной, но Джехён с жадностью, которую давно не испытывал, отломил кусок – он не помнил, когда ел в последний раз. Вкус был грубым, земляным, но для него он показался пиром богов.

Мужчина уселся напротив, на подобный же камень-сиденье, отпил глоток воды из своей кружки и внимательно, изучающе посмотрел на юношу. Его взгляд был тёплым, но проницательным, видящим насквозь.

– Начнём с простого. Меня зовут Пэк Ин Хёк. А как тебя зовут, парень?

– Меня зовут Ли Джехён, – ответил он, отложив недоеденную лепёшку.

– Ли Джехён… – старик медленно, вдумчиво повторил его имя, словно пробуя его на вкус, сверяя с чем-то в своей памяти. – Ну, Джехён, теперь задавай свой вопрос. Тот, что тебя больше всего жжёт изнутри. Самый главный.