Истлевшая магия

Ася Фокс

Истлевшая магия

Пролог. Сейдра

Весть пришла на рассвете со взмыленным всадником, загнавшим коня. Он несся от самых сторожевых ворот прямо ко мне, не разбирая дороги и свалился в ноги, задыхаясь и протягивая кожаный сверток. Кровь на печати еще не успела высохнуть. Я разломила ее надвое, раскрыв свиток, и бегло пробежалась глазами по содержанию.

Два дня без вестей из крепости и вот теперь тревожный зов – в долине местные жители видели дракона исполинских размеров. Сердце сжалось до боли, когда я представила что там могло твориться. Я не ждала приказа. Села в седло и гнала лошадь, пока воздух не стал пахнуть гарью.

Кровавый Перевал встретил меня столбами дыма и оглушительной тишиной. Ветер нещадно трепал уныло повисшие флаги, ворота были распахнуты настежь, двор на первый взгляд казался пустым. Солдаты у стен стояли, будто застыв во сне: глаза распахнуты в немом ужасе, рты изломаны в крике.

Я прошла мимо, стараясь не касаться и не смотреть. Несмотря на мой внушительный военный опыт, я никогда не могла хладнокровно смотреть, как гибнут мои собратья по оружию. Не раз я получала неприкрытые смешки в свой адрес из-за этого: “Что за военачальница, не умеющая обуздать эмоции? Ты же эльфийка, а не человеческая жэнщина!” Но на это у меня не было ответа. Я не могла разделять эмоции людей и эльфов, когда видела смерть близких товарищей.

Соль хрустела под сапогами, воздух был густой, будто живой. Тела, всюду тела. Окровавленные, растерзанные, изломанные. Я поднималась по ступеням шаг за шагом, чувствуя каждой клеточкой тела металлический запах запекшейся крови. Нил, Алекс, Дерек, Кристайн…

Я старалась не вглядываться в ужасающую картину, но краем взгляда замечала мертвых друзей, которых на смерть отправила я сама, своими руками. Гнев постепенно сменялся шоком, а затем меня накрыло парализующей волной страха, когда я осознала, что не вижу ни одного чужого тела. Только мой отряд, который я отправила на помощь два дня назад.

Шаг – и под сапогом хрустнула кость.

Шаг – и эхо отозвалось слишком громко.

В голове стучала мысль, вытесняя ужас от осознания масштабов кровавого побоища, мимо которого проходило мое молчаливое шествие.

Дамьен, живи!

Звонкая тишина стекала по стенам. Я слышала, как бьётся моё сердце, и чуяла, как где-то в глубине башни капает кровь. Каждый удар сердца приближал одно имя, один ритм, одну мольбу.

На лестнице лежала девушка, совсем юная – она пришла в отряд месяц назад. Её белокурые ангельские волосы прилипли к камню, припечатанные кровавым месивом, а глаза еще не успели померкнуть. Я переступила через неё, и мир пошатнулся.

Дамьен, живи!

Я дошла до галереи. Подо мной раскинулся длинный коридор и море тел, словно кистью спятившего художника исполосанных кровавыми красками. На стенах блестела чёрная слизь, тугие жилы ползли вверх, будто замок дышал. Воздух пах железом и гарью.

– Дамьен… – позвала я. Голос дрогнул, почти сорвался.

Ответа не было. Только лёгкое шевеление в глубине. На миг показалось – там кто-то есть. Я шагнула вперёд, пальцы сжались на рукояти меча. Дойдя до конца коридора, я замерла, привыкая к кромешной неестественной темноте. Даже эльфийское зрение не помогало рассмотреть то, что пряталось в тени, как я ни старалась. Шорох над головой заставил меня вздернуть голову и в этот момент что-то теплое, густое капнуло с потолка на плечо. В тусклом свете слабо мерцало что-то золотое, манящее.

Проследив за свечением, я разглядела любимый высокий сводчатый потолок, иссеченный узорами и рельефами. Сияние медленно спускалось по стенам, словно жидкое золото затягивая арку в непроходимую клетку. Я сделала последний шаг и наконец увидела откуда шло свечение: стену пронзала чёрная блестящая жила, словно камень кровоточил. Из-под трещины в самом центре жилы тянулся пар – горячий, с запахом серы.

Я осознала, что взорвалась диким криком, полным боли и отчаяния, когда дрогнули стены многовековой крепости, строившейся моими предками.

Дамьен, живи… Только живи, молю! Я отдам все, что у меня есть, только живи!

Всё стихло. Я стояла посреди залы, где даже тени казались мертвыми, и не чувствовала ничего. Только пустоту – тяжёлую, как пепел на языке.

Глава 1. Сейдра.

По обнаженной спине Дамьена крупными градинами струился пот. Мускулы перекатывались под кожей, и на каждом движении вспыхивали чернильные кляксы гнили – будто кто-то пролил на него густые тени и они въелись в кожу навсегда. Влажные черные кудри льнули ко лбу, скрывая часть лица. Дамьен дышал часто и прерывисто, но не сдавался. Адрианн же как всегда смеялся – светло, дерзко, с той легкомысленной ухмылкой, что доводила притворно благонравных придворных дам до белого каления.

Последние три часа я провела во дворцовой аллее, наблюдая за тем, как Адрианн выжимает последние соки из Дамьена. Они носились между яблонями, яростно нападая друг на друга, атакуя с разных сторон и стараясь достать противника. Сталь клинков издавала дикие вопли, от которых прислуга вздрагивала и осеняла себя святым знаком. Пыль липла к коже, солнце жгло камень, и казалось, сам день вот-вот раскрошится в порошок.

Мягкие вельветовые штаны, туго перехваченные поясами, давно пропитались потом и выглядели неприглядно, особенно учитывая, что каждый из соперников то и дело оказывался на земле. Свободные льняные рубашки для тренировок давно были сняты и отброшены в сторону, что для меня было несомненным плюсом: открывался потрясающий вид на крепкие мужские тела, разгоряченные сражением.

Я стояла в тени, считая их шаги, вдохи, промахи. Это была моя привычка – слушать бой, как музыку, чтобы вовремя вмешаться или, наоборот, не помешать.

– Левее, – бросила я, когда Адрианн слишком широко открылся.

Он словно только этого и ждал: качнул плечом, ушел от удара и, провернувшись, выбил меч у Дамьена. Сталь звякнула о гальку, а принц, потеряв равновесие, рухнул на колено и уперся ладонью в землю. Черные пятна на его боку дрогнули, будто дышали сами по себе.

– Хватит, – сказала я. – На сегодня достаточно.

– Еще, – отрезал он, поднялся и пошел на Адрианна с голыми руками, как на врага.

– О боги, – простонал Адрианн, но улыбнулся еще шире. – Его высочество по горло сыт нашей дружбой.

Я не двинулась. Иногда ярость надо выжечь движением, иначе она найдет себе другой выход. Адрианн легко встретил бросок, захватил руку, развернул корпус – и уже сидел у принца на груди, прижав того к пыли всем весом.

– Слезь! – прохрипел Дамьен, брыкаясь, как раненый жеребец.

– А я говорил, – протянул Адрианн лениво. – Жар в голове не к добру. К холодному рассудку ведут не кулаки, а вода и тень.

– Сейдра, – Дамьен метнул в мою сторону взгляд – темный, злой, режущий. – Скажи ему.

Я встретила этот взгляд и почувствовала, как под ребрами меняют ритм сердце и дыхание. Он ненавидел меня. Так по крайней мере это выглядело для всех. Ненависть – удобная маска. Ее можно выставить на показ и не объяснять, что внутри. Я знала почему выбрана именно эта маска и ненавидела за это себя.

– Встаньте оба, – сказала я ровно. – Вы не будете калечить друг друга из-за чужих решений.

Адрианн вздохнул и лениво поднялся, Дамьен же даже не двинулся. Он закрыл глаза на миг, и по лицу прошла тень – не от кудрей, не от ветвей, а от той самой черноты под кожей. Я сделала шаг, чтобы подать ему руку, но он резко поднялся сам, оттолкнув мою ладонь, будто обжегся.

– Я – не вещь, – бросил он в воздух. – И не уздечка для чужой воли.

Дамьен ушел, даже не обернувшись. Адрианн приподнял бровь и с шумом выдохнул, закатив глаза.

– Миледи командир, – произнес он, отряхивая штаны, – наш сиятельный друг сегодня особенно прекрасен в своем нраве. Держу пари, на вечернем пиру он ослепит всех не только своим обаянием.

– Следи за ним, – сказала я и подняла меч Дамьена. Металл был горячим, словно живой. – Если почувствуешь… это, – кивнула на черные пятна, – отведи в тень. Соль в оружейной, под полкой.

– Есть, командир, – он легко приложил кулак к груди и подмигнул. – И, если позволите, присмотрю за прекрасными гостьями тоже. Во имя дипломатии.

Внутри замка меня настигла долгожданная темнота и прохлада. Влажный камень отдавал медью, широкие полосы света падали из высоких окон на пол, где в рисунках из мрамора прятались древние символы – по ним ступали веками, пока они не истерлись, как и память о старых клятвах.

Я шла быстро, почти не глядя по сторонам, когда из бокового коридора тихо вынырнула Мирель. Она всегда двигалась так, будто боялась потревожить воздух. При виде меня она остановилась, опустила взгляд и присела, сложив руки на переднике.

– Миледи, – сказала она, – его высочество просил передать, чтобы вы были на пиру к первому звону колоколов.

Я остановилась на полушаге. Вежливый голос, ровные слова – и все равно я услышала там другое: не просьбу, а приказ, озвученный чужими губами. Он снова позвал меня к себе через нее. Снова не напрямую.

– Поняла, – ответила я. – Еще что-нибудь?

– Король велел сообщить, что решение совета – окончательное, – она проглотила слог, едва заметно понурив голову. – Говорят, его величество объявил о помолвке перед всеми без предупреждения.

– Говорят, – повторила я, и металл в моем голосе был удивлением для меня самой.

Мирель подняла взгляд – коротко, почти нечаянно. У нее были ореховые глаза, мягкие, как теплый шоколад, и от этого мне становилось хуже. Такими глазами ей удавалось по-настоящему заглядывать в людские души. Он позволял ей быть рядом в те минуты, когда мне нельзя. Это была ревность не к телу – к чужому месту, которое мне не занять никогда.

– Его высочество… – Мирель запнулась, подбирая слово, – был в ярости.

– Он часто в ярости, – ответила устало я. – Иди. Дела важнее пересудов.

Она кивнула и растворилась в тени. Я осталась одна и впервые за утро позволила себе вдохнуть глубже. Когда воздух ударил в грудь, стало ясно – сегодняшний день как нож, заточенный донельзя на кухне, полной детей: рано или поздно о него кто-то поранится.

В оружейной я нашла чашу с солью и помолилась на ходу – привычка, за которую жрецы меня когда-то осудили бы, а теперь благословили бы только за то, что я вообще вспомнила слова. Пополнив запасы соли в моем медальоне, я почувствовала, как белые крупицы обожгли порез на ладони. Боль была простой и честной. Ее я понимала, в отличии от того, что происходило порой вокруг.

К парадному залу все шли как на праздник. На улице еще пахло солнцем, а внутри гостей принимала блаженная прохлада. Всюду было светло как в полдень, хотя солнце за окнами клонилось к закату. Факелы полыхали ярко, задуваемые невидимым сквозняком, вино плескалось в кубках тяжелыми жидкими рубинами а на серебре бликовал огонь.

Всюду сновали слуги, музыка брала высокие ноты, то тут, то там раздавался задорный смех. Все это наблюдали чужие глаза: жизнь, богатство, порядок. Я же видела другое – как трескается позолота на колонне, как в углу коптит фитиль, как у мясника на рукаве пятна, не успевшие отстираться. Иллюзии всегда выдают мелочи.

Адрианн вошел первым из наших, сияющий, как монета только с чекана. Плащ сидел на нем как влитой. на шее – вырез, чуть более смелый, чем подобает, до блеска начищенные доспехи, а волосы растрепаны ровно настолько, чтобы создать иллюзию хаоса на голове. На самом же деле, зная друга, я могла поклясться, что он потратил на прическу не меньше часа и извел из-за этого половину слуг. Мирель уж точно натерпелась от него капризов.

Я улыбнулась этой мысли. Не то, чтобы я недолюбливала служанку за какую-то провинность. Просто с самого ее появления в замке я не могла спокойно терпеть ее присутствие рядом со мной.

Заходя в зал, Адрианн уже на лету подхватывал чью-то перчатку и целовал край ладони какой-то баронессы, от чего та смеялась громче положенного приличиями.

– Леди и господа, – расплылся он в улыбке, – в этот важный для Коронверна час дипломатия ложится на мои плечи. Прошу вас оценить мой подвиг.

– Мы ценим, – прошептала я ему мимоходом, – особенно твой сугубо политический интерес к баронессе. Соблюдай приличия, ради всех святых!

Адрианн моргнул, а потом расхохотался еще громче и утонул в вихре кружев и масла для волос.

Король Альбрехт де Росшарт появился под звон лат стражи. Он был высоким и статным, седина легла на его виски серебряной каймой, а лицо будто вырубили из камня – ни одной лишней линии. От него веяло властью и решимостью и одна только усталость во взгляде отражала истинные эмоции, однако в глаза ему никто не любил смотреть: там жило то, что живет в глазах людей, переживших конец мира и взваливших его на свои плечи, потому что не нашлось другого кандидата.

Я видела, как король обвел коротким отточенным взглядом зал: столы, свита, гости. В этом взгляде не было ни доверия, ни подозрений – один холодный расчет. Он всегда считал – людей, зерно, войска, дни до следующего неурожая.

Коронверн голодал. Это знали все от мала до велика, но мало кто понимал как именно голод сдвигает стены и крошит кости. Альбрехт понимал, поэтому он решил все сам. Поэтому не сказал сыну и осознанно воздвиг между ними еще большую пропасть. Такова цена за выживание его народа.

Дамьен опоздал. Когда он вошел – резко остановился, словно уперся в невидимую стену. На нем был черный камзол, гладкий, как ночная гладь озера. Ворот небрежно распахнут, смоляные кудри влажные, будто он только что сунул голову в бадью. На шее – свежая царапина, не прикрытая маскирующей пудрой.

Я почувствовала спиной, как напряглись рядом люди – вежливо, незаметно, но все же: многие боялись его не меньше, чем любили.

Мирель мелькнула за его левым плечом: подала кубок, опустив ресницы, и отступила так тихо, будто ее здесь и не было. Он даже не притронулся к напитку. Пальцы до скрипа сжали кубок, суставы побелели.

Шум стал гуще. От ворот, где подняли гобелены, вплыла делегация Виридии. Их цвета – зелень изумрудов и полированная медь, казались слишком яркими для нашей каменной залы. Они принесли подарки: крохотные статуэтки драконов из нефрита, яства с терпким запахом сухих трав, тонкие кинжалы, на которых свет плясал, как живой.

Я сбилась на полшага – к трону поднесли деревянную резную шкатулку, которая была старше и ценнее самой большой реликвии во дворце. Я видела такие узоры на старых полотнах в Эливаэле, где эльфы и люди еще сидели за одним столом и клялись общими богами. Со временем клятвы стерлись, но шкатулка осталась.

– Народ Коронверна пережил то, что убило бы слабых. – голос Альбрехта перелетел через шепот зала и опустился на мраморный пол, как сталь на наковальню. – Мы видели, как рушатся города и чернеют поля, как гниль пожирает все живое – не только тела, но и память. Мы хоронили тех, кто должен был хоронить нас. Мы стояли на стенах, когда под ногами дрожала земля, и все же не упали духом и выстояли.

Он сделал паузу, будто давал каждому время вспомнить, как пахнет пепел.

– Но чудеса кончаются, если их не вскармливать. Силой воли не насытишь желудки, а верой не вспашешь землю. Мы выстояли, но живые тоже нуждаются в хлебе, в тепле, в будущем. Мир, который мы удержали, тоньше соломинки, и любой порыв ветра может его разорвать. Я не позволю этому случиться.

Его взгляд прошел по рядам – ровный и твердый, как лучший клинок Коронвернской армии.

– Время мечей прошло. Теперь нас будут спасать не клинки, а клятвы. Не кровь на поле брани, а кровь на брачном договоре. Мы должны связать наши судьбы воедино, иначе гниль разделит нас по кускам, как когда-то разделила целые континенты.

Он возложил руку на трон – не как на опору, а как на символ.

– Король Виридии потерял в гнили возродившейся магии четырех сыновей, но сохранил мудрость. Его дочь – последняя живая ветвь рода, в чьих венах все еще течет сила, способная противостоять тьме. Наш союз с Виридией – это не просто договор. Это клятва жизни. Мы даем им защиту и имя, они дают нам хлеб, воду и надежду. Вместе мы удержим мир, пока остальные королевства тонут в смраде собственных амбиций.

Альбрехт ненадолго умолк, впитывая удивленные взгляды присутствующих.

– Я знаю, что у каждого из нас в сердце своя рана. Я знаю, что мы устали. Но пока я стою перед вами – Коронверн тоже будет стоять. Я не позволю, чтобы то, что мы построили из костей и соли, рассыпалось из-за гордости или страха. Пусть сегодня начнется новая эпоха – не войн, а единства. Пусть этот пир будет не праздником, а присягой.

Он медленно поднял кубок, и отблеск пламени прошел по золоту.

– За Коронверн, который еще силен! За процветающую Виридию! И за всех нас – чтобы не забыли, ради чего живы.

От делегации Виридии отделилась маленькая фигурка, укрытая белоснежной вуалью. Она робко подошла к Альбрехту и тот снял вуаль с ее лица. Зал дружно ахнул.

– Выпьем же за моего сына, Дамьена де Росшарта, кронпринца Коронверна! За прекрасную принцессу Виридии Элианор де Виридис, что проделала долгий путь и почтила нас сегодня своим присутствием. И за их союз, который принесет новую жизнь.

Я смотрела на Дамьена. Он стоял неподвижно, будто мраморное изваяние очутилось в зале, полном людей. И только кожа на скулах едва заметно ходила, когда он сжимал зубы.

Альбрехт подал знак поднять кубки. Дамьен выглядел так, будто ему предложили пригубить яд, а не вино. И все же не умер – стоял, выдерживал, не давал никому увидеть, как от сдерживаемой ярости под камзолом черные жилы гнили покрывают чистые участки кожи.

– Союз будет скреплен браком через месяц, – объявил Альбрехт, словно подвинул фигуру на доске. – Выпьем за это!

Пир начался.

Аплодисменты взорвались слишком дружно, слишком быстро, чтобы быть искренними. Музыка снова взяла высокий тон, и кто-то тотчас рассмеялся, как будто ничего не произошло.

Я поймала взгляд Адрианна – он, как всегда, успевал одновременно танцевать с рыжеволосой дочерью графа и строить глазки какой-то бедной даме в зеленом из прибывшей делегации. Встретившись со мной глазами, он подмигнул, словно просил держаться.

Я держалась. Смотрела, как Дамьен медленно ставит кубок на стол, еле пригубив. Как Альбрехт чуть поворачивает голову – не к сыну, мимо, но достаточно, чтобы тот понял: это приказ не пить. Или не бунтовать. А может просто напоминание: ты – мой. Дамьен сделал вид, что не заметил. Это у них получалось лучше всего – играть свои роли.

Адрианн тем временем увивался за девушками так, словно и впрямь пытался спасти державу. Он умел смеяться и заставлял смеяться других – легко, без усилия, за что я особенно его ценила. За эту способность ему вообще прощали многое. Он заговорил с самой строптивой красавицей зала, и та, конечно, сделала вид, что не намерена улыбаться, но через три фразы смеялась громче всех. Альбрехт наблюдал за ним с тем редким выражением, как если бы у королей иногда просыпались нормальные отцовские чувства.

– Миледи, – раздался позади меня тихий голос. Мирель. Я даже не заметила, как она подошла. – Его величество просил передать: вы будете сидеть на левом крыле, рядом с советниками, чтобы, если потребуется, отдать нужные распоряжения.

– Хорошо, – сказала я. – Спасибо.

Она кивнула. Я смотрела на ее пальцы – тонкие, аккуратные – и думала о том, как часто эти руки держали его плащ, когда он бросал его на ходу. Как часто выносили ему воду после ночных кошмаров, о которых никто не должен был знать. Она была ему ближе, чем многие приближенные – не потому, что спала с ним (она не спала), а потому, что видела его уязвимую обнаженную душу. Я ненавидела ее не за это. Как ненавидела себя за то, что порой не имела права быть на ее месте.

Пир шел, как положено: речи, тосты, вино, музыка. В каждом звоне бокалов звучала одна и та же фраза под разными голосами: «во имя будущего». Будущее нравилось всем, пока оно было словом, а не хлебом на столе. Я думала о складах, о протухших мешках, о том, как пахнет голод. И о том, что Альбрехт выбрал из двух зол то, что хоть как-то кормит людей. Это делало его не добрым и не злым – просто королем.

Я слишком рано почувствовала, что сегодня все не кончится залпом музыки. Это ощущение садится на плечо и давит, пока не дождется своего момента. Когда Дамьен вдруг исчез из моего поля зрения, я не удивилась – только поднялась со своего места и вышла из зала через боковую дверь, как будто пошла проверять часовых.

На террасе был уютный полумрак. Камень хранил дневное тепло и отдавал его медленно, как человек, которому тяжело делиться. Ночь была ясной; луна висела низко, и от нее шел бледный свет, в котором все казалось более настоящим, чем при факелах.

Дамьен стоял у парапета, опершись ладонями о камень. Кудри упрямо падали ему на глаза, и он не откидывал их рукой, будто забыв, что так можно. Я подошла и остановилась чуть поодаль.

– Тебе стоило бы выпить, – сказала я, чтобы разорвать тишину. – Хотя бы воды.

– Вода не смывает то, что не смыть даже литрами самого хмельного вина, – ответил он.

Мы молчали. Где-то внизу переговаривались часовые, пахло камнем и чуть-чуть серой. Или это мне только казалось.

– Он решил за тебя, – тихо проговорила я. – потому что нашел лучший выход.

– Он решил за меня. – повторил Дамьен, и в его голосе не было ни эмоций, ни грусти – пустота, ровная, как гладь озера перед бурей. – Решил, потому что ему плевать, что я живой. Ему нужен наследник, ему нужен хлеб, ему нужна Виридия и ее порты. Он всегда говорит о будущем так, будто это картина, которую он держит в руках, а я – пятно на этой картине.

– Он держит картину, потому что если отпустит, она упадет, – сказала я. – И разлетится. И все мы подохнем под обломками.

– Говори еще, – он усмехнулся, но смех был беззвучным. – Скажи, что я – недостоин жалости. Что я должен быть сильным. Что это все – во имя высшей цели.

– Я не скажу, – ответила я. – Потому что ты и так это знаешь.

Он повернулся ко мне. Луна обвела его лицо холодным светом, и тени от кудрей легли под скулами. Гниль проступала на шее тонкими щупальцами. Я знала, что его гнев – быстрый, режущий, но молчание – куда страшнее. В нем жил мальчик, который понял слишком рано, что мир не спросит его мнения.

– Знаешь, что меня бесит больше всего? – тихо спросил он. – Что ты смотришь на меня так, будто понимаешь. Будто знаешь выход из этого кошмара. Но выбора нет. Я – пленник. И ты это видишь.

– Я вижу, – сказала я. – И ненавижу.

– Кого? – он сделал шаг ближе. – Его? Себя? Меня?

– Себя, – ответила я честно. – За то, что не могу тебе помочь.

Он ухмыльнулся – впервые за вечер по-настоящему – и отвернулся, снова опираясь на камень. Я стояла рядом, и меня трясло – не от холода. Я думала о Мирель, о том, как она держит его плащ, как молча подает кубок, как гасит свечи, когда он остается один. Я думала о том, что ненавижу ее и себя тоже.

– Ты ревнуешь, – сказал он вдруг. – Ты ревнуешь к каждому, кто ближе, чем ты. К каждому, кто может быть рядом со мной, когда ты не можешь.

– Да, – сказала я. – Ревную.

Он повернул голову совсем немного – этого оказалось достаточно. Его глаза в ночи были почти черными. Мне хотелось отступить на шаг. Я не отступила.

– Ты ненавидишь меня, – добавила я, чтобы облегчить себе задачу. – Я удобный враг. Я всегда рядом, я всегда говорю правду, которую ты не просил. И я – напоминание. О том, что ты не свободен.

– Я ненавижу, – сказал он. – Да.

Слово ударило пустым звуком, как камешек падает в сухой колодец, создавая какофонию звуков.

– Я ненавижу, – повторил он, – то, что ты видишь меня таким, какой я есть. То, что ты – последнее, что у меня еще не отняли. И то, что я не могу тебя ни оттолкнуть, ни приблизить, не разрушив все. Я ненавижу, что ты стоишь и молчишь, когда мне хочется кричать. Я ненавижу, что ты – соль на моей коже.

Я сделала вдох, и горло обожгло. Соль. Если бы он знал, как близко это к правде.

– Скажи, – прошептал он, – что мне делать.

– Дышать, – ответила я. – Прежде всего.

Он хрипло рассмеялся и шагнул ко мне – ближе, чем следует. Я почувствовала его тепло. Лунный свет скрылся за облаками, внизу щелкнул замок ворот, ветер принес обрывок музыки. Я знала, что сейчас нужно отойти, сказать что-то о долге, о завтрашних приказах, о караулах. Сказать любую вещь, которая спасет обоих. Я не сказала и скатилась в бездну.

Он потянулся ко мне так, словно ломал внутренние путы, и впился в мои губы, как в единственное, что еще может принадлежать ему. Поцелуй был не нежностью – жаждой. Там, где его пальцы коснулись моей щеки, кожа вспыхнула. Дамьен пах металлом и терпкой полынью. Во мне что-то рухнуло, как стена в крепости, простоявшая столетия и вдруг уставшая держаться.