Где кончается имя: хроники забвения

Наталья Томасе

Где кончается имя: хроники забвения

Глава 1

Говорят, в горах есть место тихое и забытое. Там стоит дом, чьи стены хранят тела тех, кто хотел забыть свою боль, утраты и предательства, но чьи души не были приняты ни огнём, ни забвением. В народе его зовут «Дом Снега». Считается, что там души обречённых находят временное пристанище, пока не будет найден способ их отпустить. Иногда ночью, когда туман стелется по склонам, у окна можно увидеть белую тень – это кто-то из них смотрит на монастырь на горе, надеясь, что его когда-нибудь простят.

А если подойти к «Дому Снега» в полнолуние и прислониться ухом к стене, можно услышать тихий плач или шёпот – не молитву, а просьбу о прощении, которую никто не способен услышать. Говорят, стены там холодны, как лёд, но если приложить ладонь, можно почувствовать биение чужого сердца – сердца, которое давно должно было остановиться.

И ещё шепчут старики: однажды придёт истинный раскаявшийся. Тогда снег почернеет, свечи сами загорятся в пустых окнах, и «Дом Снега» растает, освобождая души, застрявшие в нём. Но вместе с ними может выйти и то, что никогда не должно было возвращаться.

XXX

Говорят, в горах есть место, тихое и забытое. Там стоит дом, чьи стены хранят тела тех, кто хотел забыть свою боль, утраты и предательства, но чьи души не были приняты ни огнём, ни забвением. В народе его зовут «Дом Снега». Считается, что там души обречённых находят временное пристанище, пока не будет найден способ их отпустить. Иногда ночью, когда туман стелется по склонам, у окна можно увидеть белую тень – это кто-то из них смотрит на монастырь на горе, надеясь, что его когда-нибудь простят.

А если подойти к «Дому Снега» в полнолуние и прислониться ухом к стене, можно услышать тихий плач или шёпот – не молитву, а просьбу о прощении, которую никто не способен услышать. Говорят, стены там холодны, как лёд, но если приложить ладонь, можно почувствовать биение чужого сердца – сердца, которое давно должно было остановиться.

И ещё шепчут старики: однажды придёт истинный раскаявшийся. Тогда снег почернеет, свечи сами загорятся в пустых окнах, и «Дом Снега» растает, освобождая души, застрявшие в нём. Но вместе с ними может выйти и то, что никогда не должно было возвращаться.

«Я хочу забыть. Не всё. Не всех. Но многое. Я хочу забыть, как спорил до хрипоты с женой, доказывая свою правоту. Как мы оба были неправы и оба были слепы. Я хочу забыт, как держал руку дочери в последний раз – и не знал, что это в последний. Как потом искал её во снах, в тенях, в чужих лицах. Я хочу забыть страх. Тот липкий, бессмысленный страх, который держит меня в клетке, когда нужно просто принять. Я хочу забыть, как я молчал, когда нужно было говорить. И когда говорил, когда нужно было молчать. Я хочу забыть, как смотрел в зеркало и не видел себя. Я хочу исчезнуть, не потому что устал, а потому что не знаю, кто я. »

Мужчина, расположившийся за столиком у окна, оторвался от написания, отложил ручку и, отодвинув «Дневник», устремил взор на улицу. Кафе называлось «Rifugio del Tempo», и будто нарочно пряталось от посторонних глаз в лабиринте тихих улочек Трастевере, где старые дома, словно добрые друзья, тесно прижимались друг к другу, а с кованых балконов каскадами ниспадали изумрудные виноградные лозы. Внутри царило обволакивающее тепло. Терракотовые стены хранили следы времени в виде потёртых фресок, а на полках, словно в музее памяти, покоились пожелтевшие книги, пучки засушенных трав и старые, выцветшие фотографии вечного Рима. В воздухе витал густой, пьянящий аромат свежесваренного кофе и пряной корицы, приправленный легкой меланхолией только что закончившегося дождя.

Во взгляде мужчины читалась не заинтересованность в мелькающей жизни за стеклом, а скорее глубокая задумчивость, словно он искал ответы в лабиринтах собственного сознания. На столе, словно натюрморт, застыла чашка с дымящимся ристретто и аппетитный корнетто, соблазнительно набитый ванильным кремом.

– Лука! – окликнули его. Звук голоса вырвал его из плена мыслей, и он повернулся на зов.

От дверей, лавируя между столиками, к нему направлялся мужчина лет сорока пяти, с лёгкой сутулостью, выдававшей в нём человека, проводящего жизнь за клавиатурой. На переносице красовались культовые, с узнаваемой стрелкой на дужке солнечные очки Persol, на запястье – «умные» часы, а на плече – стильная кожаная сумка с ноутбуком. Густые, тёмно-каштановые волосы мужчины были слегка растрёпаны из-за привычка запускать в них каждый раз пальцы, когда приходилось мыслить. А думать Марко Риццо приходилось немало. Журналист, специализирующийся на цифровых системах, киберугрозах и технологиях будущего, он писал для нескольких европейских изданий и колесил по миру – то в Женеву на конференцию по цифровой этике, то в Берлин на интервью с хакером, переквалифицировавшимся в консультанта. И всегда с ним его ноутбук – его тень, его меч и его безмолвный исповедник.

Друзья обменялись крепким рукопожатием, и Марко, вскинув два пальца, крикнул бармену:

– Как обычно! – И, удобно устраиваясь в кресле и кивнув на раскрытый «Дневник» Луки, он произнёс, обращаясь к другу, – интересно, в наш век торжества кибернетики и всепоглощающего интернет-хаоса, много ли еще в Риме безумцев, доверяющих свои сокровенные мысли перу и бумаге? – Он сделал глоток обжигающего двойного эспрессо, отломил кусочек Sfogliatella, источающей аромат рикотты, манки и цукатов, и, не переставая жевать, продолжил. – Особенно таких, кто не просто с компьютером на "ты", а перед кем компьютерная система почтительно снимает шляпу, обращаясь на "вы" и не иначе, как "Синьор Моретти".

– Если бы ты с моё поработал в разведке, то не задавал бы подобных вопросов, – Лука сделал последний глоток Ристретто и, смеясь, добавил, – компу ничего нельзя доверять. Стоит тебе только дотронуться до «клавы» и сразу попадёшь под колпак таких дельцов, как я. Именно поэтому сам я пользуюсь бумагой и ручкой.

Марко откинулся на спинку кресла, задумчиво глядя в окно. Римское утро лениво вступало в свои права, окрашивая черепичные крыши в теплые охристые тона. Уличный шум постепенно набирал силу, смешиваясь с гулом мопедов и обрывками разговоров.

– Ты прав, конечно, – согласился, наконец, он. – Цифровой след – штука коварная. Но неужели ты думаешь, что рукописный текст надежнее? Экспертиза почерка, химический анализ чернил – методов хватает. Да и потом, физическую копию проще украсть или уничтожить.

Лука пожал плечами.

– Риск всегда есть. Но бумага дает иллюзию приватности, знаешь ли. А в нашем деле это дорогого стоит. Кроме того, – он улыбнулся, – когда пишешь от руки, мысли формулируются иначе. Процесс замедляется, появляется возможность обдумать каждое слово. Компьютер же подталкивает к скорописи, к автоматизму. А автоматизм – это прямой путь к ошибкам.

Марко внимательно посмотрел на Луку.

– Допустим. Но ты же не будешь отрицать, что современные технологии предоставляют огромные возможности для анализа информации? Семантический анализ, распознавание образов, искусственный интеллект… Всё это позволяет выявлять связи, которые раньше были невидимы.

– Безусловно, – кивнул Лука. – Я и сам этим пользуюсь. Но, как говорится, доверяй, но проверяй. А в нашем бизнесе – проверяй особенно тщательно. И иногда старая добрая бумага оказывается надежнее самых продвинутых гаджетов.

– Кстати, о «проверяй»! – Марко отодвинул пустую чашку, засунул в рот кусок оставшегося пирожка и стал доставать из сумки ноутбук.

Они были совершенно разные. Лука – частный консультант по кибербезопасности, бывший сотрудник итальянской разведки, служба в которой сделала его холодным аналитиком и молчаливым наблюдателем, он не искал общения, но и не отталкивал людей. Даже в его внешнем виде, казалось, был отпечаток службы в разведке. Лука выглядел так, будто его вырезали из стали и забыли отполировать. Высокий, с прямой осанкой, в движениях – сдержанная точность, как у человека, привыкшего к дисциплине и опасности. Его лицо – угловатое, с резкими скулами и глубокой складкой между бровями, было словно застывшая маска, которую он давно перестал снимать. На висках – ранняя седина, скорее, не от возраста, а от того, что он видел слишком много в жизни. Глаза – серо-стальные, холодные, но в них проскальзывала боль, которую он не позволял себе показывать. Он носил простую тёмную одежду, но в каждом его шаге чувствовалась привычка к броне – физической и эмоциональной.

Марко Риццо был полной противоположностью Луки – шумный, живой, с вечной искрой в глазах и словами, которые, казалось, опережали мысли. Если Лука был сталью, то Марко – огнём, неугомонным и непредсказуемым. Болтливый, способный на спонтанные решения, он жил в ритме импровизации, как в старом джазе, который они оба обожали. Марко был невысоким и полноватым, а его лицо с мягкими чертами и вечной тенью недосыпа под глазами.

Он, как всегда, жестикулировал, рассказывая о последнем журналистском расследовании с такой увлечённостью, будто речь шла о личной победе над хаосом. Его голос, слегка хрипловатый от выкуренных сигарет, эхом отдавался в небольшом кафе, где стены ещё помнили их школьные споры и юношеские разговоры о смысле жизни. Лука слушал вполуха, его взгляд блуждал по прохожим. Он машинально отмечал детали: походку, одежду, выражения лиц. Привычка, въевшаяся в кровь за годы работы в AISI.